Олеся Николаева. Тайник и ключики на шее. Книга воспоминаний. – Москва: Рутения, 2021. – 448 с.

Думаю, всем, кто любит поэзию, имя Олеси Николаевой знакомо. У поэтессы есть свой круг верных читателей – постоянно расширяющийся за счёт её новых книг, в том числе прозаических, статей, литературоведческих и мемуарных, и, конечно, за счёт её публичности. Несомненно, прибавила ей славы и нашумевшая, многим полюбившаяся книга "Несвятые святые", где приведён рассказ о казусе, происшедшем с поэтессой и её мужем, ныне протоиереем: они стали наивными жертвами обмана. Прочитав эту историю, я тогда тоже обратила более пристальное внимание на творчество Олеси Николаевой, правда, сначала удивившись: а где же сверхинтуиция поэтессы и прозорливость священника? И вот сейчас, читая "Тайник...", вспомнив ту давнюю историю, нашла как раз у самой Олеси Николаевой объяснение ошибки молодой семьи: недавно воцерковлённые люди (а именно такими видятся в рассказе митрополита Тихона (Шевкунова) Олеся Николаева и её муж, тогда ещё, как помнится, не священник) испытывают восторженный энтузиазм, имеющий чисто эмоциональный, а не духовный источник: оттого так легко поддаются обману. Это показано в главе "О церковных мошенниках". Особенно опасно, если аферист прикрывается светлыми именами подлинных отцов Церкви. Таким светлым, чистым, мудрым пастырем предстаёт на страницах мемуаров архимандрит Кирилл (Павлов): "Возле него усмирялись душевные бури, разрешались внутренние противоречия, наступал блаженный внутренний мир, в котором всё становилось прозрачным и ясным". Архимандрит Кирилл долгие годы являл пример старчества – великой традиции православия. Вспоминает с уважительным благоговением Олеся Николаева и митрополита Антония (Блюма), лекции которого слушали в разных странах, и друга Блюма о. Иоанна (Снычева), прозорливца о. Серафима (Тяпочкина). Биографических фактов мемуаристка не касается: о. Серафим долгие годы был политзаключённым, а архимандрит Кирилл в молодости, до вступления на священническое поприще, воевал в Великую Ответственную, дошёл почти что до Берлина. Важнее для автора память своей души о встречах с дорогими ей людьми.
И, конечно, рассказывает Олеся Николаева о встречах писательских.
Так получилось, что "Тайник..." я прочитала почти сразу после присланного мне из Тюмени альманаха "Гиперборей" – номера, посвящённого целиком юбилею известного поэта Николая Шамсутдинова и открывающегося статьёй самого юбиляра, ностальгирующего о прекрасных (для него) временах Союза писателей СССР. Тот же привкус ностальгии у Олеси Николаевой: "…жили мы в те годы очень весело..." Мне сразу вспомнилась песенка Ю. Кима о Коктебеле того времени, с грустной иронией показывающая писательский рай. Кое-кто из тех литераторов, кому сейчас 45+, возможно, помнит ещё старый афоризм: "Чтобы вступить в Союз писателей, писателем лучше не быть". Конечно, талант и выделенное место в писательско-партийной иерархии могли совпадать (Шолохов, Трифонов, Маканин и многие другие тому подтверждение), но часто одарённых людей, не имеющих в столице "руки", система сразу безжалостно отсеивала. Или выбрасывала позже, как, к примеру, Синявского – о нём и его жене Марии Васильевне Розановой пишет Олеся Николаева очень тепло. А кто-то из пишущих, вроде классика детской литературы Геннадия Снегирёва, гениально приспосабливал систему к себе, обходя все её бюрократические капканы. О Геннадии Снегирёве очерк – интересный, занимательный, добрый.
Удивительно, но есть в книге и эссе о встрече с Ахматовой. Её видела Олеся Николаева, будучи девочкой, навещая в больнице бабушку: "…вошла грузная старуха с зобом (…) бабушка, моя ненаглядная бабушка, изящнейшая красавица, говорила с ней столь самоуничижительно – снизу вверх, а та отвечала ей столь пренебрежительно... Словом, старуха эта мне решительно не понравилась", – вот так, жёстко и честно. Рассказ сопровождают признание в любви к поэзии Ахматовой и поэтическое посвящение ей. В "Тайнике..." вполне органично присутствуют адресные стихи и стихи-иллюстрации. Мне, кстати, Ахматова её поздней осени на фотографиях нравится...
Волнующая Олесю Николаеву тема старения и разрушения женской красоты отчётливо звучит в рассказе о поэте Семёне Кирсанове и его жене-красавице Люсе. Кирсанова если и помнят, то по старой песне, исполненной Пугачёвой: "Эти летние дожди...", а фотографию Люси можно найти в интернете. На мой взгляд, гораздо интереснее очерк о Евгении Евтушенко, официальном бунтаре советской поэзии. Бунтарём ему прослыть было нетрудно и несильно-то опасно: мать его первой жены, Беллы Ахмадулиной, работала в КГБ – что служило в годы их молодости охранной грамотой. Каждая жена Евтушенко отражала некий его новый жизненный поворот и, конечно, свойства характера поэта – влюбчивость, потребность в обновлении чувств. "Он вообще был такой искатель любви, – замечает Олеся Николаева, – от всех поголовно встречных и поперечных, знакомых и незнакомых, даже идеологических противников и врагов". Это проницательное угадывание может послужить ключиком ко всему тому в творчестве Евтушенко, что считали конъюнктурным, – самый знаменитый поэт СССР просто хотел, чтобы его любили все: партийные вожди и диссиденты, либералы и почвенники, русские, грузины, немцы, евреи, американцы... И сам хотел быть всем и всеми. Пишет Олеся Николаева и о том, что, к сожалению, обычно у Евтушенко не отмечают: он помогал охотно и готов был помогать даже своим недругам. "Это доброжелательное отношение не так уж часто встречается в нашей среде", – признаётся Олеся Николаева. А ей можно верить: она выросла в писательском доме и не могла не воспринять всё лучшее и всё, мягко скажем, дискуссионное из правил жизни советской писательской аристократии, символом которой Евтушенко стал уже при жизни. Конечно, можно было бы вспомнить не только его абсолютный вкус на чужую поэтическую строку, но и поразительный контраст его собственных стихов и поэм: от бессмертной "серёжки ольховой" до "он у столовки молодцом висит с восторженным лицом" (это о плакате передовика) – но поэтесса движима лирической ностальгией, и Евтушенко сохранился в тайнике её памяти только как любимый образ: "Он был человеком уникальным, штучным. В нём не было фальши, не было лести, и в каком-то смысле он напоминал евангельского Нафанаила, в котором "нет лукавства".
Если судить по воспоминаниям из "Тайника...", Андрей Битов, в отличие от Евтушенко, жаждал не быть, а обладать всем и всеми. Этот взгляд на писателя несколько противоречит его собственному признанию в одном из интервью. Он как-то сказал, что больше всего ему дорого чувство освобождения. Но, если предположить, что Олеся Николаева имела в виду "фаустовский дух" – жажду обладания тайной каждой частицы мира, тогда противоречия нет, а есть конфликт более глубокий: "Фаустовский дух тут бился до конца с христианином". "Могу утверждать, – свидетельствует Олеся Николаева, – что он был человеком богобоязненным. Знал, что такое страх Божий".
Добрые слова нашлись у поэтессы-мемуаристки и для бывшего ректора Литературного института Сергея Есина: "…если надо было за кого-то из института заступиться, первым человеком был именно Сергей Николаевич". Она уверена: Есин "сохранил Литературный институт в те времена, когда всё было "расхищено, предано, продано". К тому же писатель-ректор многие годы преданно ухаживал за тяжелобольной женой – и мало кто знал о его семейном подвиге.
Вспоминает Олеся Николаева с мягким юмором Винокурова, с уважением – Слуцкого... А сама встаёт со страниц своих мемуаров как человек сердечного устремления и мужественного отношения ко всем испытаниям. Хочется возразить тем, кто считает её творчество лишь растением из "переделкинской оранжереи", и посоветовать прочитать "Тайник и ключики на шее". Девочка, с четырёх лет до школы прожившая в полуинтернате (её сдали в детсад-пятидневку, где ночами в холодной постели ребёнок преодолевал страх и чувство одиночества), женщина, готовая мыть пол в монастыре, показывая пример юным монашкам, и служившая личным шофёром 80-летней игуменьи, женщина-друг, способная тащить на себе пьяного беспомощного литературного брата... Всё это собралось в ядро и осветило тропу, которая вела через дыру в заборе оранжереи в многосложную жизнь. Иначе бы давно иссяк стихотворный родник. И опять же возражу тем, кто, прочитав очередную книгу стихов Олеси Николаевой, признаётся, что ценит в поэзии только нечто неуловимое, а не мастерство. Поэзия должна быть разной. Как раз очень ценна филигранность мастерства, явленного в книге, значительна тематическая широта: стихи-исповеди, стихи-посвящения, современные новеллы, исторические нарративы. Как антимилитаристское пророчество звучат строки, напомнившие поэтику Юрия Кузнецова:

Богата стилистика стихов: от интеллигентской рефлексии до фольклорности. Название сборника "Уроки русского", конечно, говорящее, выбор исторических дат и героев – тоже: "Тысяча девятьсот тринадцатый", "Памяти генерала Алексеева", "Грёза"... Но и лучик неуловимого порой мелькает из-за штор строк, возвращая к сокровенному: