* * *

Как ни богата наша история последних веков славными именами, два из них очевидно стоят в сознании потомков на недосягаемой высоте: Пётр Великий и Пушкин. Россия из века в век жила, менялась жертвенными трудами многих и многих людей – великих, просто оставивших след и ныне безвестных. Но делами Петра Великого и Пушкина чудесно преобразилась она вся, и мы во многом стали такими, какие мы есть. В этом нельзя не увидеть высокого промысла о судьбе России.
Потаённую связь между великим преобразователем страны и её народным поэтом улавливали уже современники Пушкина. Ближе всех к истине был первым сказавший об этом Е.А. Баратынский, который ещё в 1825 году написал Пушкину в Михайловское: "Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился Гений! Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело – признательность и удивление". Вопрос об отношении гения Пушкина к Петру Великому и его эпохе – это прежде всего вопрос исполнения поэтом собственного предназначения, неотделимого в преемственной связи поколений от промыслительного царского дела.
Сотрудничество, воссоединение с самодержавием (неизбежно сложное и драматичное в отпущенных на земле пределах) началось для Пушкина по возвращении из ссылки в 1826 году и всемерно способствовало расцвету его дарования. По прошествии полутора лет Пушкин пишет о недавно взошедшем на престол императоре Николае Павловиче:

И примерно тогда же поэт прозревает во всей глубине царственную природу собственного творчества: "Ты царь: живи один" (1830). Именно теперь дар Пушкина становится пророческим. Если угодно, Пушкин воплощает в себе певческую ипостась царского служения с положенным в основание такого служения прообразом библейского царя, пророка и псалмопевца Давида. В это же время Пушкин в полной мере обращается и к теме Петра Великого. Очевидное движение поэта в зрелую пору его жизни к идеалам православной Святой Руси совершается не "перешагиваньем" через петровское время и его плоды (как нередко думают сегодня), а созерцанием в этой невероятной эпохе праведных истоков русского мира, сохранившихся не вопреки, а благодаря царскому обновлению страны.

* * *

Появление в 1828 году – тревожном и трудном для Пушкина – поэмы "Полтава" явилось результатом поистине чудесного озарения. Едва начатая весной, эта самая большая среди зрелых пушкинских поэм была написана в октябре того же года за считаные дни в самозабвенном творческом порыве. Своим пророческим видением (сегодня мы сказали бы – геополитическим чутьём) Пушкин выбрал здесь материалом события на Украйне – исключительно важные для истории минувших дней и для неведомого будущего России, раскрыл в этом сюжете неизбежность не только прошлой, но и грядущей победы верного своей судьбе русского народа. С небывалым мастерством и смелостью поэт соединил в одном произведении рассказ о человеческих страстях и широкую картину петровской эпохи, неповторимый дух прекрасной Малороссии и всероссийскую историческую мысль.
Уже в первых стихах поэмы одновременно с рассказом о личной драме изменившего царскому делу иуды-гетмана Мазепы и семейства Кочубея появляется знаменитая поэтическая формула исторической эпохи: "Была та смутная пора…" И завершает её образ почти всеохватный:

Испытания, как молот, выковывают национальную крепость России. Нечто подобное в начале XX века скажет о нашей стране и святой Иоанн Кронштадтский: "Судьбы Божии праведные совершаются над Россией, как они совершались в предшествовавшие века её существования, – при древних великих князьях и царях наших. Россию куют беды и напасти. Не напрасно Тот, Кто правит всеми народами, искусно, премудро, метко кладёт на свою наковальню всех, подвергаемых Его сильному молоту. Крепись, Россия! Но и кайся, молись, плачь горькими слезами пред твоим небесным Отцом, Которого ты безмерно прогневала…" Вот истина, которая сбывалась веками: из любых потрясений и смут Россия, очищаясь праведными страданиями, выходит только крепче, чем была до этого. И точно так же её вековые недруги, её ненавистники рано или поздно обречены впадать в историческое ничтожество.

* * *

Сюжетный, смысловой, духовный центр поэмы – это, конечно, описание Полтавской битвы 1709 года и в ней царя Петра. В этих стихах дивно слились торжество русской истории и торжество русского поэтического слова. Вот она: великая встреча победившего гения Петра I и находящегося в полном своём расцвете гения русского поэта.
Едва ли кто-нибудь в России не помнит первую строку описания Полтавской битвы у Пушкина: "Горит восток зарёю новой". Метафора "горит восток" многозначна и глубока. В ней – предвидение грозного, огненного испытания и одновременно той светозарной радости, что придёт вслед за ним. В ней – свидетельство правды того дела, которое уже начинает совершаться русскими полками на равнинах, окружающих Полтаву. Солнечный восход – вечное торжество жизни. И на востоке загорается заря обновлённого Третьего Рима – в скором времени Российской империи, которая в кровавый, жертвенный день Полтавы явит всему миру свою силу и свет.
Есть в русском языке старинное слово "восторг". Нередко мы употребляем его совсем не в том смысле, который оно несёт в себе изначально. Для наших предков, для многих современников это слово означало и означает отрешение от земной суеты, тлена, всего, что помрачает сердце и разум, – и обретение человеком его действительного небесного предназначения. Это слово, столь любимое в XVIII веке А.В. Суворовым, Пушкин также употреблял в особенно значительных случаях. Нигде не использованное в описании Полтавского боя, оно тем не менее с наибольшей точностью способно передать и существо исторического события, и характер художественной картины, и духовную, восторженную высоту, на которой находится поэт. И мы тоже невольно восторгаемся, возносимся на эту высоту. А царь на страницах поэмы – настоящий центр национального мира, к которому сходятся и от которого исходят все лучи русского восторга. Он – явленное чудо, Божий промысел.
У Пушкина Пётр "ужасен" и одновременно "прекрасен". "…Он весь, как Божия гроза", – говорится в поэме. То есть ужасный ликом царь прекрасен именно как "свыше вдохновенный" свершитель Божией воли – Божия гнева против неправедных и Божией милости к верным своим чадам. Вот такими же, ужасными и прекрасными, представляются христианам ангелы Господни – свершители будущего Страшного суда над человеком и человечеством.
"И он промчался пред полками / Могущ и радостен, как бой", – читаем мы у Пушкина. Огромна воодушевляющая сила этих строк. Перед нами истинно народный царь. И ведь Пушкин не скрывает в поэме ни одну из мрачных, даже ужасающих сторон войны. "И смерть и ад со всех сторон" – это тоже пушкинская строка. Но бывает война неизбежная, война в полном сознании собственной правоты. Никакие военные ужасы не способны перечеркнуть дружную радость исполнения Божьего и царского дела – отпора посягающим на Русский мир. Однажды испытанная, эта радость веками живёт в душе народа, передаётся от предков потомкам. Вслед за Пушкиным, как ни мало порой бываем мы этого достойны, сильные или ослабевшие, мы всегда чувствуем, читая "Полтаву", что боевое счастье "служить уж начинает нам", что это "мы ломим; гнутся шведы".
В пушкинском описании царя встречается среди других и ещё одна чрезвычайная, ошеломляющая метафора: "Он поле пожирал очами". В ней – гениальная способность царя Петра вместить "всеобъемлющей душой" весь ход событий, проникнуть в тайну ещё не оконченной битвы. И вслед за этим мы читаем про "смущённый взор" погружённого в недоумение, страдающего раной Карла XII. С одной стороны – ликование, восторг, исторический оптимизм; с другой – пока ещё грозная, но обречённая сила.
Между тем изображение битвы в поэме оказалось бы неполным, если бы Пушкин не показал всего в девяти стихах также и момент великодушного торжества полтавского победителя. Историческое величие Петра раскрывается теперь с новой стороны. Царь проявляет русскую, столь дорогую поэту "милость к падшим", не помнит зла и подымает "заздравный кубок" за побеждённых "учителей". И это утверждение милосердного, незлопамятного национального духа становится в поэме оправданием бедствий войны. Впрочем, картина Полтавского боя у Пушкина с её так ясно различимым одическим складом – это, разумеется, ещё не всё, что предстояло сказать поэту о деяниях чудесного царя.