Не от мира сего

Не от мира сего… Невозможно
Мне прибиться, как принято, к стае…
Приговор или блажь? Безнадёжность?
Или просто наивность святая?

Или бунт? Или злая гордыня?
Быть чужой, непохожей, далёкой?
Одиночество – словно пустыня.
Не от мира сего – одиноко….

Эта жизнь – как болезнь, как простуда,
Затянувшаяся в настоящем…
Не от мира сего? Так откуда
Я бреду и покой где обрящу?

Вновь в мерцающей утренней взвеси
Я по кромке миров пробираюсь,
Сохраняя с трудом равновесье,
Наконец-то теперь понимаю –

Не от мира сего – не проклятье,
Божий дар, испытанье на прочность.
Как чуть-чуть старомодное платье,
Как не в рифму попавшая строчка.

Это Русь!

Славят в рощах птичьи трубадуры
Рай земли и яркий небосвод.
Здесь любая чёрствая натура
Может прослезиться от красот.

Это Русь! Великая бескрайность,
Глубь озёр и даль ржаных полей,
Тонких верб извечная печальность
И задор танцующих дождей.

Сказывают, бросила на счастье
В речку Богородица звезду,
Чтобы непременно возвращаться
К заводи по лунному мосту.

С той поры восходит на рассвете
Зорька в ниспадающих шелках,
Призрачен, божественен и светел
След её на белых облаках.

Вряд ли где-то так же зреют росы,
Льётся тишь и виснут над прудом
Чудные берёзовые косы,
Лиственным сияя серебром.

А в деревне важничают гуси,
Лают псы, враждуют петухи,
Чьих хозяев сроду не отпустят
От себя родные уголки.
Это Русь с грехом своим и верой,
Правдой дум и дверью на засов!
Только Русь помолится усердно
О врагах своих у образов!

И понять не смогут иноземцы,
Яблоневым запахом дыша,
Что такое божья искра в сердце,
Русский дух и русская душа.

Мезозойская поэзия

Полюбил птеродактиль дактиль,
Стал стихи писать птеродактиль.
Слог ударный, и два – безударные;
Вновь удар, и опять – безударные парные.

Чувства глубокие, чувства забытые,
Звуки негромкие и первобытные.
Словно скрежещут скрещенья скрижальные,
Щёлк, и мурашки уже побежали, но…

Мало слогов в его строчках ли, много ли,
Вот только души читавших те строчки не трогали;
Не принимали стихи птеродактиля,
Лил птеродактиль слезу в ритме дактиля.

Ударный кап, два – безударные;
Вновь удар, и опять – безударные парные…
Ведь стихи те, хотя и записаны дактилем,
Но придуманы-то – птеродактилем.

* * *

Вязы связаны пространством,
корни венчаны землёй,
потревоженным убранством,
тех, кто был, зовут домой.
Время вяжет занавески,
шлёт поклон из двери гвоздь,
сыплет памятью проросшей,
сток над бочкой прямо в горсть.
На воротах символ солнца,
за воротами шаги.
Если шедший обернётся
бесполезно, не беги.
На земле не сбыться встрече,
и в объятиях сквозишь.
Неизвестной частью речи
в небеса струится тишь.
И за ней летишь, летишь:
Отчий дом, над крышей – птица,
банька тени сторонится,
только Господу не спится.
Символ солнца – на дрова,
нов забор, новы ворота.
Смех чуть слышен и слова –
про тебя и про кого-то.
И собачий бывший лаз,
позарос за три недели.
И с гвоздями старый таз
загрустил под юбкой ели.
Банька распрямила грудь,
новенький венец – на славу.
Без разметки в небо – путь,
птицы величают Хаву.
Зреют лук, чеснок, салат,
август вяжет рукавицы.
Сеется сама горчица,
обживая старый сад.
Вязы связаны пространством,
корни венчаны землёй.
С неизменным постоянством
Тех, кто был, зовут домой.

* * *

Солнце
на моём рисунке
не гаснет
самой глухой ночью.

Тюльпаны
на моём рисунке
не осыпаются
круглый год.

Солдат
на моём рисунке
никогда не дотянется
рукой до оружия,
никого не убьёт
и не погибнет сам.

Всё оцепенело.
Всё так, как не бывает.
Я не умею рисовать.

* * *

Штукатурка, протёртая ветром.
Отраженье июня в реке,
развороте её внутривенном
с каждым омутом накоротке.
Ближней отмелью, дальней корягой
стережётся её кровоток.
Переполнен тягучею влагой
сельской местности поздний глоток.

Цепенеют потухшие плавни,
наклоняя незрелый камыш.
Ундервудские кнопки и планки
пробивают окрестную тишь.
И неровным упорным пунктиром
над времянкой пульсирует речь,
над равниной, над сумрачным миром
не спеша полагая протечь.

Это в здешней пустой фонотеке
бьётся дятел в своём коробу.
А прикроешь разбухшие веки,
и мотив вылетает в трубу.
Остаётся лишь азбукой Морзе
перештопанный долгий закат
в остывающем к вечеру мозге,
где слоняются сны наугад.

По какой, непонятно, причине
запредельные точки-тире
провоцируют память о сыне
и отце на заросшем дворе,
в закромах одичавшего духа,
заселённых немою травой,
с небосводом, похожим на ухо,
над померкшей твоей головой.

Дыхание яблок

Слов осенняя зрелость подобна дыханию яблок,
что вот-вот опадут и насытят сырую землицу –
дай ещё повторю, и отчалит летучий кораблик,
и к заморским краям полетят беспокойные птицы.
Мне же здесь оставаться хранителем горького сока,
заточённого в памяти, в тёмных подземных пластах,
в самородной мечте, и в тоске, словно полночь, высокой,
в огнецветных кристаллах и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь обращаются кровью и плотью,
зреют правдой запретной, горючей слезой набегают,
то вот-вот обовьются упругой и жалящей плетью,
то вот-вот задрожит стебелька сердцевина нагая…
Это вечная музыка вышла на свет из темницы
и щебечущей птичкой сидит у тебя на руке…
Вулканический пепел смахни с пожелтевшей страницы
и святые слова прочитай на своём языке.