Поэзия
ЛАРИСА БЕРЕЗОВЧУК
Поэт, литературовед, критик. Родилась в Киеве. Автор двух книг «Лирики» и многочисленных публикаций в периодических изданиях России, Украины, Польши, Великобритании и Болгарии. Доктор наук. Участник поэтической группы «ИЗ-Речение». Создатель индивидуальной поэтической системы «новая риторика». Живет в Санкт-Петербурге.
Поэт, литературовед, критик. Родилась в Киеве. Автор двух книг «Лирики» и многочисленных публикаций в периодических изданиях России, Украины, Польши, Великобритании и Болгарии. Доктор наук. Участник поэтической группы «ИЗ-Речение». Создатель индивидуальной поэтической системы «новая риторика». Живет в Санкт-Петербурге.
И снова в Питере потоп
Около года тому назад в музее М. М. Зощенко прошла презентация нового произведения Ларисы Березовчук — серии стихотворений-сопричастностей «где стать, Лия?», на которой я присутствовал. Помимо естественного интереса к творчеству этого поэта, аудиторию интриговала еще и обещаемая в финале дискуссия «О новой социальной поэзии». Изначально было ясно, что серия с очевидными отсылками к библейскому сюжету должна была как-то с социальной тематикой связана. Но как?
Общеизвестно, что нормативная по языку поэзия Березовчук чрезвычайно сложна в плане соотношения того, о чем пишется в стихотворении, с реальностью, в которой мы все живем. Т. н. «лирический герой», вообще позиция субъективного переживания автора в традиционном смысле здесь отсутствуют. Но даже при первом слуховом восприятии этих стихов мне было очевидно: «где стать, Лия?» — это лирика, причем, даже не гражданская, а в самом что ни на есть общезначимом ее проявлении в поэзии как страдание поэта и его сострадание другим. Узнавался и принципиально питерский образный строй произведения, начиная с топографии, топонимики и ономастики, заканчивая в подтексте полемикой с концепцией «Медного всадника».
Формально в серии два образных плана, связанных с двумя «временами действия». Первое и основное время — это «сейчас». Оно не однородно, поскольку совмещает события потопа, порожденные эсхатологическим видением поэта нынешней социальной политики, и события реальной политической практики в нашей стране. Возникает трагическая и одновременно фантасмагорическая картина, раскрывающая подлинный облик российского демоса в нынешнем его состоянии: кто — домашний скот, кто — рыбы, кто — хищники-падальщики… Второе время — библейское «незапамятное». Оно представлено в интермедийных стихотворениях, являющихся аллюзиями на поучительную историю корыстолюбивого Лавана, молодого предприимчивого трудяги Иакова и двух его жен. Лия — старшая, некрасивая и слабая зрением, но, несмотря на это, плодовитая, что указывает на любовь к ней Бога, в отличие от молодой красавицы Рахили, неспособной зачать, и вместо которой рожают служанки.
Только по мере того, как разворачиваются события, связанные с потопом в перевернутом пространстве Петербурга, становится понятным, что для поэта связывает библейские и нынешние времена. Если я верно понял замысел серии «где стать, Лия?», то общей для всех времен и народов оказывается жестокость людей и общества к самым уязвимым и беззащитным — старым, больным и убогим телесно.
Декламацию сопровождали своеобразные рисунки-схемы поэта и художника Михаила Мельникова-Серебрякова. И когда Березовчук начала исполнять стихи, оказалось, что «картинки» понадобились автору вовсе не для развлечения публики. Нужно было, чтобы слушатели хоть как-то сориентировались в тектонических сдвигах, которыми сопровождается описываемая поэтом катастрофа. Вы только представьте себе: над Питером, где-то на высоте одного километра возникает из стекла немыслимо гигантский колпак-саркофаг, под которым бурлят, круша социальное устройство и привычный облик homo sapiens’ов, воды потопа. А над прозрачным куполом по ясно-голубому небу вместо облаков медленно плывут айсберги. Которые в финале, к тому же, оказываются существами вполне осмысленными…
Общеизвестно, что нормативная по языку поэзия Березовчук чрезвычайно сложна в плане соотношения того, о чем пишется в стихотворении, с реальностью, в которой мы все живем. Т. н. «лирический герой», вообще позиция субъективного переживания автора в традиционном смысле здесь отсутствуют. Но даже при первом слуховом восприятии этих стихов мне было очевидно: «где стать, Лия?» — это лирика, причем, даже не гражданская, а в самом что ни на есть общезначимом ее проявлении в поэзии как страдание поэта и его сострадание другим. Узнавался и принципиально питерский образный строй произведения, начиная с топографии, топонимики и ономастики, заканчивая в подтексте полемикой с концепцией «Медного всадника».
Формально в серии два образных плана, связанных с двумя «временами действия». Первое и основное время — это «сейчас». Оно не однородно, поскольку совмещает события потопа, порожденные эсхатологическим видением поэта нынешней социальной политики, и события реальной политической практики в нашей стране. Возникает трагическая и одновременно фантасмагорическая картина, раскрывающая подлинный облик российского демоса в нынешнем его состоянии: кто — домашний скот, кто — рыбы, кто — хищники-падальщики… Второе время — библейское «незапамятное». Оно представлено в интермедийных стихотворениях, являющихся аллюзиями на поучительную историю корыстолюбивого Лавана, молодого предприимчивого трудяги Иакова и двух его жен. Лия — старшая, некрасивая и слабая зрением, но, несмотря на это, плодовитая, что указывает на любовь к ней Бога, в отличие от молодой красавицы Рахили, неспособной зачать, и вместо которой рожают служанки.
Только по мере того, как разворачиваются события, связанные с потопом в перевернутом пространстве Петербурга, становится понятным, что для поэта связывает библейские и нынешние времена. Если я верно понял замысел серии «где стать, Лия?», то общей для всех времен и народов оказывается жестокость людей и общества к самым уязвимым и беззащитным — старым, больным и убогим телесно.
Декламацию сопровождали своеобразные рисунки-схемы поэта и художника Михаила Мельникова-Серебрякова. И когда Березовчук начала исполнять стихи, оказалось, что «картинки» понадобились автору вовсе не для развлечения публики. Нужно было, чтобы слушатели хоть как-то сориентировались в тектонических сдвигах, которыми сопровождается описываемая поэтом катастрофа. Вы только представьте себе: над Питером, где-то на высоте одного километра возникает из стекла немыслимо гигантский колпак-саркофаг, под которым бурлят, круша социальное устройство и привычный облик homo sapiens’ов, воды потопа. А над прозрачным куполом по ясно-голубому небу вместо облаков медленно плывут айсберги. Которые в финале, к тому же, оказываются существами вполне осмысленными…
Владимир ШПАКОВ
ГДЕ СТАТЬ, ЛИЯ?
серия стихотворений-сопричастностей
Преамбула
серия стихотворений-сопричастностей
Преамбула
Любой человек, наблюдая за тем, что творится вокруг него, в мире в целом, страстно желает понять причины случающихся событий, стремясь обнаружить некий смысл в происходящем. Без такого смысла не только все, что его окружает, но и само существование начинает им восприниматься либо как хаос, либо как абсурд.
Практически всегда так оно и есть: и хаос, и абсурд — все в наличии. Поэтому большинство людей ощущают себя потерянными в бурлящей стихии современной жизни, такой сложной и, самое главное, неочевидной.
Но та же жизнь сама создала для чувств и разума своеобразный защитный механизм от фатального величия радикальных ее преобразований: восприятию — и, соответственно, пониманию — человека доступна только какая-то часть картины, но не целое. Он и живет только в части существования, отведенного каждому из нас судьбой. Получается, что мы в неизбывных попытках понять, что же с нами и вокруг нас происходит, питаемся иллюзией доступности всеобщего смысла, принимая за общую панораму событий лишь их часть, возможно, ничтожную. Пребывая в отпущенном ему времени и в назначенном месте, человек в прямом смысле состоит только при части жизни.
Серия лирических стихотворений-сопричастностей «где стать, Лия?» является попыткой автора найти такую позицию для наблюдения, которая позволила бы со-единить увиденные разрозненные части воистину фантастической картины современности в некую целостность, доступную чувству и мысли…
Практически всегда так оно и есть: и хаос, и абсурд — все в наличии. Поэтому большинство людей ощущают себя потерянными в бурлящей стихии современной жизни, такой сложной и, самое главное, неочевидной.
Но та же жизнь сама создала для чувств и разума своеобразный защитный механизм от фатального величия радикальных ее преобразований: восприятию — и, соответственно, пониманию — человека доступна только какая-то часть картины, но не целое. Он и живет только в части существования, отведенного каждому из нас судьбой. Получается, что мы в неизбывных попытках понять, что же с нами и вокруг нас происходит, питаемся иллюзией доступности всеобщего смысла, принимая за общую панораму событий лишь их часть, возможно, ничтожную. Пребывая в отпущенном ему времени и в назначенном месте, человек в прямом смысле состоит только при части жизни.
Серия лирических стихотворений-сопричастностей «где стать, Лия?» является попыткой автора найти такую позицию для наблюдения, которая позволила бы со-единить увиденные разрозненные части воистину фантастической картины современности в некую целостность, доступную чувству и мысли…
Лариса Березовчук
прелюдия
Лия есть, здесь только Лия.
Нелюбимая, потому что старшая.
Ей предпочли молодости розовую луну.
Лия есть, здесь только Лия,
слабая глазами. Под бременем обычая и долга
даже не понять, как она любит.
Лия, Лия… Урок смирения
не выучен, потому что жажда есть. И разве можно
принять нехотение людское, если Он благоволит?
Ли я — это сослагательность настаивает.
Здесь ставят под дуло вопроса есть само.
Не защитить даже Ему.
Но кто судит?
Кто приговор выносит?
Как хочется хотя бы это увидеть, найдя нужное место…
Нелюбимая, потому что старшая.
Ей предпочли молодости розовую луну.
Лия есть, здесь только Лия,
слабая глазами. Под бременем обычая и долга
даже не понять, как она любит.
Лия, Лия… Урок смирения
не выучен, потому что жажда есть. И разве можно
принять нехотение людское, если Он благоволит?
Ли я — это сослагательность настаивает.
Здесь ставят под дуло вопроса есть само.
Не защитить даже Ему.
Но кто судит?
Кто приговор выносит?
Как хочется хотя бы это увидеть, найдя нужное место…
1
Город переколоворотил твердь, воздух и воды.
Теперь чайкам не опуститься на городские свалки.
Но правильно стоять
между крылами на высоте, даже если
они бьются в истерике:
не прилепиться к земле-кормилице
— ее залило небесами.
Историку — там, внизу — этого не понять.
Сверху видно:
белыми островами накрыло
мегаполис Петербурга.
Смотришь сквозь призрачные горы
и валуны.
В чуть голубоватой прозрачности купаясь,
величественные, они как будто смеются,
вторя апрельскому солнцу
— насмешливому и холодному.
Над улицами, Невой белыми дирижаблями
айсберги плывут. Айсберги…
Теперь чайкам не опуститься на городские свалки.
Но правильно стоять
между крылами на высоте, даже если
они бьются в истерике:
не прилепиться к земле-кормилице
— ее залило небесами.
Историку — там, внизу — этого не понять.
Сверху видно:
белыми островами накрыло
мегаполис Петербурга.
Смотришь сквозь призрачные горы
и валуны.
В чуть голубоватой прозрачности купаясь,
величественные, они как будто смеются,
вторя апрельскому солнцу
— насмешливому и холодному.
Над улицами, Невой белыми дирижаблями
айсберги плывут. Айсберги…
2
Айсберги плывут! Айсберги — твердые глыбы воды.
Но они почему-то не желают весною таять.
Грузными телами
раздвигая пространство, застывшие тролли
стаями перин медленно,
так медленно, дрейфуют на высоте
с высоты взора непонятной.
Вот Невский — от Мойки до Адмиралтейства — скрыт
простынею,
вот саваном укутан Летний Сад,
вот пелена мистерии
перевернутых стихий пала
на Университет и Биржу.
Охта — где ты?
Александро-Невская лавра, от озноба
дрожа, набросила льдистый плащ, став безголовой.
Как будто белые глаза
— разновеликие — опушены
ресницами застройки. Гигантских мертвецов застыл
взгляд. Ответит кто ему здесь?
Но они почему-то не желают весною таять.
Грузными телами
раздвигая пространство, застывшие тролли
стаями перин медленно,
так медленно, дрейфуют на высоте
с высоты взора непонятной.
Вот Невский — от Мойки до Адмиралтейства — скрыт
простынею,
вот саваном укутан Летний Сад,
вот пелена мистерии
перевернутых стихий пала
на Университет и Биржу.
Охта — где ты?
Александро-Невская лавра, от озноба
дрожа, набросила льдистый плащ, став безголовой.
Как будто белые глаза
— разновеликие — опушены
ресницами застройки. Гигантских мертвецов застыл
взгляд. Ответит кто ему здесь?
3
Взгляд ответит. Кто ему здесь установит пределы?
В этом взбесившемся мире правду о нем могут постичь
только крылья птицы.
Вознесение вверх, полет и падение
— вот мера вещей, опыта
и разума. Я попрошу мой живой
ковер-самолет сесть вон на ту
пучеглазую гору. Что ей, со стадион
размером, вес
чайки с примостившейся пылинкой
человека? Дыхание
каверн морозит, мячи бликов
загоняет
солнце в ворота поднебесной пустоты. Там
их отбивает незримая длань, превращая
— уже внизу — на асфальте
в пламя холодного света. Оно
паутиной опутывает офорты деревьев,
заставляет окна вздыхать.
В этом взбесившемся мире правду о нем могут постичь
только крылья птицы.
Вознесение вверх, полет и падение
— вот мера вещей, опыта
и разума. Я попрошу мой живой
ковер-самолет сесть вон на ту
пучеглазую гору. Что ей, со стадион
размером, вес
чайки с примостившейся пылинкой
человека? Дыхание
каверн морозит, мячи бликов
загоняет
солнце в ворота поднебесной пустоты. Там
их отбивает незримая длань, превращая
— уже внизу — на асфальте
в пламя холодного света. Оно
паутиной опутывает офорты деревьев,
заставляет окна вздыхать.
4
Заставляет окна вздыхать город, стремясь стыд свой скрыть.
Да, позорно, когда прокуренные нищетой стекла
превращаются в слизь
бронхов, а фасады домов затвердевают
— подобно легким старика —
в хрупко-черную амальгаму страха
и непонимания. Даже
риторика вопросов «за что?» и «почему»
не спасает:
утешительна, но не лекарство.
Желтеют лица, а тела
бремя прожитых лет сутулит,
и не греет
одежда, траченная молью прожорливых
годов, от счета которых так быстро устаешь
теперь. Колодец надежды
исчерпан до дна… Кто даст напиться?
Водонос до наживы охоч: последняя влага
— сто двадцать два ведра полны.
Да, позорно, когда прокуренные нищетой стекла
превращаются в слизь
бронхов, а фасады домов затвердевают
— подобно легким старика —
в хрупко-черную амальгаму страха
и непонимания. Даже
риторика вопросов «за что?» и «почему»
не спасает:
утешительна, но не лекарство.
Желтеют лица, а тела
бремя прожитых лет сутулит,
и не греет
одежда, траченная молью прожорливых
годов, от счета которых так быстро устаешь
теперь. Колодец надежды
исчерпан до дна… Кто даст напиться?
Водонос до наживы охоч: последняя влага
— сто двадцать два ведра полны.
5
Сто двадцать два ведра полны, без права присвоены.
Горе, отчаянье, гнев магическими кристаллами
превратили воздух
в жизнедательную воду: пить, дайте омыть
иссохшее горло словом,
способным испепелять! Но драконы,
дышащие огнем, не живут
там, где мокро… где мокрицы вокруг… в мокроте…
И разверзлась
бездна морская над Петербургом.
Город-плац превратился в плач
— плащ великого Океана
— лоскут для слез,
которыми на закате человек свой путь
метит. Внизу — над зданиями — волны резвятся
игривыми барашками,
двоясь в золотом эхе завитков
на дворцов барочных фасадах. А небосвод теперь
— дно без иллюзий ковчега.
Горе, отчаянье, гнев магическими кристаллами
превратили воздух
в жизнедательную воду: пить, дайте омыть
иссохшее горло словом,
способным испепелять! Но драконы,
дышащие огнем, не живут
там, где мокро… где мокрицы вокруг… в мокроте…
И разверзлась
бездна морская над Петербургом.
Город-плац превратился в плач
— плащ великого Океана
— лоскут для слез,
которыми на закате человек свой путь
метит. Внизу — над зданиями — волны резвятся
игривыми барашками,
двоясь в золотом эхе завитков
на дворцов барочных фасадах. А небосвод теперь
— дно без иллюзий ковчега.
6
Дно без иллюзий. Ковчега никому не построить.
Некому — ведь новых Ноев уже не будет. Небеса
в безгласии твердо
и темно лежат. А прошлое пузырями
культуры лопается — шьет
по канве каналов золочеными
иглами шпилей, втыкая их
наперстками куполов, пенится узором
виадуков
в транспортных развязках. И все это
— воздух, пустота теперь, взвесь
морока и снов о равенстве.
Всеобщее
благоденствие — иллюзия, желанная
ложь. Есть только привычка терпеть. Есть только инстинкт
выживать. Коль воды везде
— дышать нечем, ходить негде, смотреть
— некуда. Пловцу для побега от смерти не нужен
смрад воздуха. Спасут фильтры.
Некому — ведь новых Ноев уже не будет. Небеса
в безгласии твердо
и темно лежат. А прошлое пузырями
культуры лопается — шьет
по канве каналов золочеными
иглами шпилей, втыкая их
наперстками куполов, пенится узором
виадуков
в транспортных развязках. И все это
— воздух, пустота теперь, взвесь
морока и снов о равенстве.
Всеобщее
благоденствие — иллюзия, желанная
ложь. Есть только привычка терпеть. Есть только инстинкт
выживать. Коль воды везде
— дышать нечем, ходить негде, смотреть
— некуда. Пловцу для побега от смерти не нужен
смрад воздуха. Спасут фильтры.
интерлюдия 1
Лаван, Иаков, Лия, Рахиль, две служанки…
На одной стороне закон, запрещающий ослушание.
На другой — птицей бьется свободный выбор любви.
Одна лапка в силке зависти, вторая — снисхождения.
Бог приветит обиженных, а от обласканных отвернется,
соблюдая в суде равновесие чаш справедливости.
Рахиль долго будет неплодна, примет дитя служанки в подол.
У людей, пылающих волей, — наоборот. Еще никто
не подавился удачей, богатствами, властью
и удовольствиями! За мандрагору Лия купит ласки мужа.
Слепые не увидят огненных знаков высшего судьи.
Глухие не услышат грома окончательного приговора.
Слабые умом не выучат наизусть заповедей.
«По справедливости» — это от Бога, а «по любви» — от людей.
На одной стороне закон, запрещающий ослушание.
На другой — птицей бьется свободный выбор любви.
Одна лапка в силке зависти, вторая — снисхождения.
Бог приветит обиженных, а от обласканных отвернется,
соблюдая в суде равновесие чаш справедливости.
Рахиль долго будет неплодна, примет дитя служанки в подол.
У людей, пылающих волей, — наоборот. Еще никто
не подавился удачей, богатствами, властью
и удовольствиями! За мандрагору Лия купит ласки мужа.
Слепые не увидят огненных знаков высшего судьи.
Глухие не услышат грома окончательного приговора.
Слабые умом не выучат наизусть заповедей.
«По справедливости» — это от Бога, а «по любви» — от людей.
7
Смрад воздуха. Спасут фильтры — жабры. И окунайся!
Обитатели рек и морей, выброшенные волной
на берег, вынести
не могут незримого яда — прозрачного
и смертоносного. Это
воздух делит жизнь на твердые вещи
и мистерию не понятной
— никогда и никому — Идеи. А в воде
растворено
все, смешано до фьюджна атомов
— радеют, радуясь в свинге
жизни. О спасении молись,
коль на сполох
ударит звон колоколов катастрофы. И…
поплыло по Петербургу — спальным окраинам,
Центру — рыб — больших и малых
— миллион триста тысяч. Ни одной
старой, немощной иль увечной. Тело купается
в свободе морской стихии.
Обитатели рек и морей, выброшенные волной
на берег, вынести
не могут незримого яда — прозрачного
и смертоносного. Это
воздух делит жизнь на твердые вещи
и мистерию не понятной
— никогда и никому — Идеи. А в воде
растворено
все, смешано до фьюджна атомов
— радеют, радуясь в свинге
жизни. О спасении молись,
коль на сполох
ударит звон колоколов катастрофы. И…
поплыло по Петербургу — спальным окраинам,
Центру — рыб — больших и малых
— миллион триста тысяч. Ни одной
старой, немощной иль увечной. Тело купается
в свободе морской стихии.
8
В свободе морской стихии рыбам не нужны дома.
Что телам с хвостами и плавниками уют квартиры,
комфортная мебель,
отопление, газ, холодильник, сервизы,
хрусталь и микроволновка?
Бесполезны метро и автобусы,
троллейбусы и электрички,
— все, за что нужно платить. Нет поликлиник,
очередей
в аптеках: для рыб лечиться — вздор. Их
здоровье стережет инстинкт
— облик бессмертия природы.
Мудрость ее
— все знает, не нуждаясь в трагедиях ума.
Рыбы выживут в мире после катастрофы:
с невесомого дна летит
вверх! вверх! планктон — осколки ценного
когда-то, сверкая памятью о дате, имени.
Здесь всех кормит Предание.
Что телам с хвостами и плавниками уют квартиры,
комфортная мебель,
отопление, газ, холодильник, сервизы,
хрусталь и микроволновка?
Бесполезны метро и автобусы,
троллейбусы и электрички,
— все, за что нужно платить. Нет поликлиник,
очередей
в аптеках: для рыб лечиться — вздор. Их
здоровье стережет инстинкт
— облик бессмертия природы.
Мудрость ее
— все знает, не нуждаясь в трагедиях ума.
Рыбы выживут в мире после катастрофы:
с невесомого дна летит
вверх! вверх! планктон — осколки ценного
когда-то, сверкая памятью о дате, имени.
Здесь всех кормит Предание.
9
Здесь всех кормит предание «Учили предатели».
Эта еда полезна для тех, кто других неспособен
убить. Невозможность
мстить за ложь ведет к мутациям. И вместо глаз
у рыб вырастают цветы — нарциссы,
маки, хризантемы и георгины.
Лепестки — словно фасеточность,
На малом теле размер — подобно радару.
Хор окрасок
— долг Петербурга фотосинтезу
за невозможность под водой
выплакаться. Цветоочами
украшая
безмолвие, плывут рыбы над островами,
по которым гуляли. Петроградский, Елагин,
Новая Голландия и
Крестовский, Коломенский, Заячий
медленно — облаками воспоминаний — по небу
придонных сумерек текут.
Эта еда полезна для тех, кто других неспособен
убить. Невозможность
мстить за ложь ведет к мутациям. И вместо глаз
у рыб вырастают цветы — нарциссы,
маки, хризантемы и георгины.
Лепестки — словно фасеточность,
На малом теле размер — подобно радару.
Хор окрасок
— долг Петербурга фотосинтезу
за невозможность под водой
выплакаться. Цветоочами
украшая
безмолвие, плывут рыбы над островами,
по которым гуляли. Петроградский, Елагин,
Новая Голландия и
Крестовский, Коломенский, Заячий
медленно — облаками воспоминаний — по небу
придонных сумерек текут.
10
Придонных сумерек текут струи. Ветер распада.
Мгла пузырится — как шампанское — весельем газов.
Легкое все здесь,
где обитают те, кто любят чужую плоть.
Если живой не осталось,
от ближнего оторвут, мертвечина
сойдет тоже. Гиены, грифы,
крокодилы и прочие трупоеды льнут
к бесценному
дну: там восемьсот тысяч пузырей
с воздухом. В них заперлась власть:
ей ведь тоже нужно дышать. Мир
для хищников
прежний. В законопаченных наглухо банках
дворцов, банков, казино, офисов, ночных клубов,
вилл и пентхаусов, сунув
от страха головы в мониторы
ноутбуков, в коконах глянцевой бумаги они
спасаются от потопа
Мгла пузырится — как шампанское — весельем газов.
Легкое все здесь,
где обитают те, кто любят чужую плоть.
Если живой не осталось,
от ближнего оторвут, мертвечина
сойдет тоже. Гиены, грифы,
крокодилы и прочие трупоеды льнут
к бесценному
дну: там восемьсот тысяч пузырей
с воздухом. В них заперлась власть:
ей ведь тоже нужно дышать. Мир
для хищников
прежний. В законопаченных наглухо банках
дворцов, банков, казино, офисов, ночных клубов,
вилл и пентхаусов, сунув
от страха головы в мониторы
ноутбуков, в коконах глянцевой бумаги они
спасаются от потопа
11
Спасаются от потопа в руинах Петербурга.
Пируется после катастрофы сладко. Самочки здесь
телесами — жерди,
а волосом — насуслено-гладки. В гадкие
поддавки забавляются
знатные самцы с лицами подростков
в играх с газетно-экранными
сорванцами, уже объевшимися бизнес-
ритуалов,
молодыми, ранними, но рано
постаревшими. Хищники
— не люди. Хоть платье на Руси
украшалось
нелюдями гарусовым швом, а руки жег
им не бунчук — бунчак, и к суши ушки с Мэрилин
аукающей нюшки грел
блеск. Не бриллиантов. Просто
за Петербург, как встарь, расплатились снова серебром.
Хватило даже на Москву.
Пируется после катастрофы сладко. Самочки здесь
телесами — жерди,
а волосом — насуслено-гладки. В гадкие
поддавки забавляются
знатные самцы с лицами подростков
в играх с газетно-экранными
сорванцами, уже объевшимися бизнес-
ритуалов,
молодыми, ранними, но рано
постаревшими. Хищники
— не люди. Хоть платье на Руси
украшалось
нелюдями гарусовым швом, а руки жег
им не бунчук — бунчак, и к суши ушки с Мэрилин
аукающей нюшки грел
блеск. Не бриллиантов. Просто
за Петербург, как встарь, расплатились снова серебром.
Хватило даже на Москву.
12
Хватило даже на Москву дрожжей: тесто бродит.
Закваска северной столицы зубаста на века.
Способность рвать, кусать,
хватать мы видим по пристрастию к картинам
из огня и арабескам
позолоты. Слышен фейерверков шик
в последнем пшике лампочки,
а пыл газовых свечей над тундрой
в полярной тьме
— всего лишь память любви к фантомам
блуждающих огней. Гниют
торфяники, затем горят, хоть
топь болота
тянет, как желанье, в зыбучие глубины,
где мягко, тихо, сонно. Курица-гермафродит
изображает петуха
— красного, набекрень гребень,
от боевитости тяжелый, распущен яркий хвост,
кукарекает, как хочет.
Закваска северной столицы зубаста на века.
Способность рвать, кусать,
хватать мы видим по пристрастию к картинам
из огня и арабескам
позолоты. Слышен фейерверков шик
в последнем пшике лампочки,
а пыл газовых свечей над тундрой
в полярной тьме
— всего лишь память любви к фантомам
блуждающих огней. Гниют
торфяники, затем горят, хоть
топь болота
тянет, как желанье, в зыбучие глубины,
где мягко, тихо, сонно. Курица-гермафродит
изображает петуха
— красного, набекрень гребень,
от боевитости тяжелый, распущен яркий хвост,
кукарекает, как хочет.
13
Кукарекает, как хочет, кочет, жадных не будит.
Курице самой клевать нравится, а не рыб кормить, их
беречь от напасти
— сорт «алчный». А зернышки — в пузыре с призраком
портика над колоннадой.
Щедры ампира пиры, гремят во всю
и на всю Балтию. Но на них
не приглашают других — их два миллиона
семьсот тысяч.
Немало… Что же с ними — не рыбами,
не трупоедами — стало?
Ведь у этих воздуха уже
нет, но еще
отобрать не успели последних — нищенских —
сто двадцать два ведра воды. Дно газовых атак
— занято, небо — как камень.
Между ними — свинцово-мрачные
воды. И не те еще годы, чтобы отчаянье
судорогой горло свело.
Курице самой клевать нравится, а не рыб кормить, их
беречь от напасти
— сорт «алчный». А зернышки — в пузыре с призраком
портика над колоннадой.
Щедры ампира пиры, гремят во всю
и на всю Балтию. Но на них
не приглашают других — их два миллиона
семьсот тысяч.
Немало… Что же с ними — не рыбами,
не трупоедами — стало?
Ведь у этих воздуха уже
нет, но еще
отобрать не успели последних — нищенских —
сто двадцать два ведра воды. Дно газовых атак
— занято, небо — как камень.
Между ними — свинцово-мрачные
воды. И не те еще годы, чтобы отчаянье
судорогой горло свело.
интерлюдия 2
Стать Лии, слабой глазами, в плодовитости чрева ее.
Созидать новую жизнь и копить ее благо
могут лишь те, кто без взаимности любит.
Закон — строгий страж воздаяний за жертву.
Не танцуй молодым месяцем, мой серп!
Не зовите, нивы, золотым приливом урожая!
Сбрасывайте, покорные волы, ярмо неволи!
Обоюдность пыла — и плещется через край
сосуд удовольствия. Это вино сладкое, но
даже память далеко потом будет бесплодна.
Что мне дума-забота о неведомом грядущем?
Зачем изнурять трудом и без того болезное тело?
Я хочу сегодня радоваться-жить, веселиться.
Закон и удовольствие всегда сражаются насмерть.
Только в битве каждый из них, доказывает,
что он — есть для людей в этом месте.
Победа любого из соперников узнается в волнах потопа.
Созидать новую жизнь и копить ее благо
могут лишь те, кто без взаимности любит.
Закон — строгий страж воздаяний за жертву.
Не танцуй молодым месяцем, мой серп!
Не зовите, нивы, золотым приливом урожая!
Сбрасывайте, покорные волы, ярмо неволи!
Обоюдность пыла — и плещется через край
сосуд удовольствия. Это вино сладкое, но
даже память далеко потом будет бесплодна.
Что мне дума-забота о неведомом грядущем?
Зачем изнурять трудом и без того болезное тело?
Я хочу сегодня радоваться-жить, веселиться.
Закон и удовольствие всегда сражаются насмерть.
Только в битве каждый из них, доказывает,
что он — есть для людей в этом месте.
Победа любого из соперников узнается в волнах потопа.
14
Судорогой горло свело в крике: «Есть ноги. Где твердь?»
Когда хлынуло море, и мир начал меняться, горе взгляд
возносили. Туда,
только там спасение! Там осталась лента
пустого места, где — воздух
есть. Но человек вниз головой
долго стоять не сможет: разум, видать, сделал
мозг неженкой.
Он боится кувырков, кульбитов,
вывернутой наизнанку
жизни, зауми мира-с-конца.
Не уцепиться
людям за небо, оставшись людьми: слабеет
рук хватка, ноги — не лапки мухи — к небосводу
не прилипнуть. Надежнее
— на четырех. И чтобы потерять
даже память о способности думать: не осмыслять,
не рассуждать, не понимать.
Когда хлынуло море, и мир начал меняться, горе взгляд
возносили. Туда,
только там спасение! Там осталась лента
пустого места, где — воздух
есть. Но человек вниз головой
долго стоять не сможет: разум, видать, сделал
мозг неженкой.
Он боится кувырков, кульбитов,
вывернутой наизнанку
жизни, зауми мира-с-конца.
Не уцепиться
людям за небо, оставшись людьми: слабеет
рук хватка, ноги — не лапки мухи — к небосводу
не прилипнуть. Надежнее
— на четырех. И чтобы потерять
даже память о способности думать: не осмыслять,
не рассуждать, не понимать.
15
Не рассуждать, не понимать — удел: тварь бессловесна.
Даже скот, хоть и неразумен, чувствует, что его ждет
бойня. Небосвода
шапито — безвидно, грязное, как танцпол. Но
разве, объевшись «экстези»,
это замечают? Под остинатность
рекламных соблазнов все алчут
спасения в куске подачки, чтоб чесали
загривок, вымя
помыли, по крупу прошлись скребком.
И макая в воды рога,
уши, гривы, не спрашивая,
почему нет
горизонта, постукивая копытами,
поскребывая когтями, под удары бича
помчалась живность — добрая,
полезная, преданная. Скачут
вверх ногами в новом цирке кони, коровы, овцы.
Глоток воздуха — дрессура.
Даже скот, хоть и неразумен, чувствует, что его ждет
бойня. Небосвода
шапито — безвидно, грязное, как танцпол. Но
разве, объевшись «экстези»,
это замечают? Под остинатность
рекламных соблазнов все алчут
спасения в куске подачки, чтоб чесали
загривок, вымя
помыли, по крупу прошлись скребком.
И макая в воды рога,
уши, гривы, не спрашивая,
почему нет
горизонта, постукивая копытами,
поскребывая когтями, под удары бича
помчалась живность — добрая,
полезная, преданная. Скачут
вверх ногами в новом цирке кони, коровы, овцы.
Глоток воздуха — дрессура.
16
Глоток воздуха… Дрессура доставляет блаженство.
Ну, разве домашнее зверье заботит, что где-то — там —
печалятся души
Бренне, Кваренги, Львова, Валлен-Деламота,
Растрелли? Даже фанатик
геометрии Леблон шевелится
прахом… Они ведь, созидая Питербурх,
творили на полуночных пустошах чудо
из камня в честь
человеческого восстания
против ничего. А город
— не собственность. Он — всех, потому
ничей. В мае
— белом, черемушном, соловьинотрелистом
обычно — теперь вонюче, зло и пузыристо
чавкают на дне каверны
BMW, фольксвагенов и тойот.
Ядовитый выхлоп сойдет за мед с барского стола
тем, кого стригут и доят.
Ну, разве домашнее зверье заботит, что где-то — там —
печалятся души
Бренне, Кваренги, Львова, Валлен-Деламота,
Растрелли? Даже фанатик
геометрии Леблон шевелится
прахом… Они ведь, созидая Питербурх,
творили на полуночных пустошах чудо
из камня в честь
человеческого восстания
против ничего. А город
— не собственность. Он — всех, потому
ничей. В мае
— белом, черемушном, соловьинотрелистом
обычно — теперь вонюче, зло и пузыристо
чавкают на дне каверны
BMW, фольксвагенов и тойот.
Ядовитый выхлоп сойдет за мед с барского стола
тем, кого стригут и доят.
17
Тем, кого стригут и доят, невдомек: нужно дышать.
Вдох назовут «глотком свободы». Для домашних животных
прав невелик выбор,
коль в уме и воле отказано: потреблять,
развлекаться, спариваться,
ну, и работать, работать, работать!
Раб — робот. Он должен мало спать,
есть и пить, ко ртам прикреплен обязательный бэдж
улыбки. Блеск
отбеленных жвачками челюстей.
Вы видели, как хохочет
мерин? Как одними глазами
преданный пес
смеется? Как обаятелен оскал овцы
в кудряшках? Как цинично трясет бородкой козел,
насмехаясь над коровой —
возвышенно-романтичной? Смотрят
полезные твари только вниз — на небодно, где пивом
играет, пенится роскошь.
Вдох назовут «глотком свободы». Для домашних животных
прав невелик выбор,
коль в уме и воле отказано: потреблять,
развлекаться, спариваться,
ну, и работать, работать, работать!
Раб — робот. Он должен мало спать,
есть и пить, ко ртам прикреплен обязательный бэдж
улыбки. Блеск
отбеленных жвачками челюстей.
Вы видели, как хохочет
мерин? Как одними глазами
преданный пес
смеется? Как обаятелен оскал овцы
в кудряшках? Как цинично трясет бородкой козел,
насмехаясь над коровой —
возвышенно-романтичной? Смотрят
полезные твари только вниз — на небодно, где пивом
играет, пенится роскошь.
18
Играет, пенится роскошь взрывоопасной магмой.
Что бестиарию непонятные тени, которые
наползают на свет?
Айсбергов нет в реестрах нового мира. Но
они — есть для катастрофы
пределом, плавают по закрывшему
ее колпаку как орбите.
Увидев такое сверху, ты — в смятении
и стыде — взор
отведешь. Пробудится способность
думать и плакать. А глыба
под тобой начинает дрожать,
струной звенеть,
вибрируя и пружиня. Рядом горы из льда
мощно — мегалитов танцем — качаются, затем
ныряют, куда-то носом
проваливаясь. Опасно: эти
айсберги — не место, чтоб на них человеку стоять.
Снова на крыло птицы. Взлет…
Что бестиарию непонятные тени, которые
наползают на свет?
Айсбергов нет в реестрах нового мира. Но
они — есть для катастрофы
пределом, плавают по закрывшему
ее колпаку как орбите.
Увидев такое сверху, ты — в смятении
и стыде — взор
отведешь. Пробудится способность
думать и плакать. А глыба
под тобой начинает дрожать,
струной звенеть,
вибрируя и пружиня. Рядом горы из льда
мощно — мегалитов танцем — качаются, затем
ныряют, куда-то носом
проваливаясь. Опасно: эти
айсберги — не место, чтоб на них человеку стоять.
Снова на крыло птицы. Взлет…
19
Снова на крыло. Птицы взлет — итоговый манускрипт.
Потому что опять катастрофа набирала ярость.
Айсберги стучали
каменными гостями в купол небосвода,
таранили его, весом
неизмеримым крошили. Падая
в воды, разгоняли стаи рыб, которые
рассыпались серебряными тире вразброс
от этого
гнева. Субмарины возмездия
вниз устремлялись сгустками
энергии разрушения.
Оралами,
ведомыми незримой могучей рукой, льды
вспарывали пузыри с драгоценным воздухом,
возвращая небу место
неба, земле — земли. Между ними —
воды. Айсберги, Божьи пахари на поле Петра!
Не забудьте: кто-то должен…
Потому что опять катастрофа набирала ярость.
Айсберги стучали
каменными гостями в купол небосвода,
таранили его, весом
неизмеримым крошили. Падая
в воды, разгоняли стаи рыб, которые
рассыпались серебряными тире вразброс
от этого
гнева. Субмарины возмездия
вниз устремлялись сгустками
энергии разрушения.
Оралами,
ведомыми незримой могучей рукой, льды
вспарывали пузыри с драгоценным воздухом,
возвращая небу место
неба, земле — земли. Между ними —
воды. Айсберги, Божьи пахари на поле Петра!
Не забудьте: кто-то должен…
Постлюдия
Не забудьте: кто-то должен ведь обиходить нивы.
Нива — не пустое место, и на ней нужно стать,
осмотреться, помыслить ее дары и просторы.
Есть ли «здесь»?
Я ли есть?
Здесь ли я?
Или я еще там, на крылах, я летаю…
Льдом ли таю, видя все это…
Где-нибудь возможно ли «я»?
Там, где есть стать.
Где это? Где?
Я не знаю.
А вот Лия знает.
Нива — не пустое место, и на ней нужно стать,
осмотреться, помыслить ее дары и просторы.
Есть ли «здесь»?
Я ли есть?
Здесь ли я?
Или я еще там, на крылах, я летаю…
Льдом ли таю, видя все это…
Где-нибудь возможно ли «я»?
Там, где есть стать.
Где это? Где?
Я не знаю.
А вот Лия знает.
Санкт-Петербург
7-15 апреля 2005 года
7-15 апреля 2005 года