* * *

Безлюдный храм. Чистилище любви.
Слепое время движется по кругу.
Ни отзвука — кого ни позови.
Одни иконы молятся друг другу.

Бессонница. Распутица. Распад.
Тускнеет солнце, как печатный пряник.
Казалось, кто-то заново распят,
но намертво. И больше не воспрянет.

Бессонница. Гражданская война.
Иконы молят прямо из-под кисти
переписать больные времена
на языки потусторонних истин

и поменять местами берега,
пройдя сквозь боль, врачуемую болью,
сойти с ума, влюбить в себя врага
и не убить.
Или убить любовью.


* * *

В осеннем небе даже птицы спят.
И как во сне крадутся тропы лисьи.
Мир не допет. И сумрачно стоят
кресты деревьев на погосте листьев.

Я сам живу, как недопетый стих.
И ветка, словно кисть иконописца,
рисует лики будущих святых
на облаке.
Но как же сладко спится,

когда нисколько не обременён
ни словом, ни веселием Содома,
под шум дождя, на паузе времён,
иконой на стене ночного дома.

Я эту осень всю перелистал —
свод жития, давно лишённый веры.
Ко мне сегодня ворон прилетал.
Но без олив.
И я захлопнул двери.


* * *

На это лето не хватает строк.
Раскисший, словно яблоко в компоте,
я сам — острог, упрятанный в острог
июльской ночи и бездушной плоти.

На это лето не хватает слов
так, как молитвы не хватает храму.
Всё замерло. Лишь тень колоколов
озвучивает эту панораму,

где месяц, словно шелудивый кот,
на чёрном небосклоне неуместен,
когда идёт две тыщи мёртвый год.
Или ползёт. Или стоит на месте.

Где душный ветер носит по полям,
по улицам, по придорожным ямам
и ненависть с любовью пополам,
и чудеса в угаре полупьяном,

где клочья ночи в воздухе дрожат,
как студень на растрескавшемся блюде,
где всё ещё свободой дорожат
ночные люди.

Они зовут: огня сюда, огня,
грозя сойтись в нечеловечьей сшибке.
И кажется, что больше нет меня —
я человеком сделан по ошибке.

Они кричат: распни его, распни,
нисколько не заботясь о расплате.
И вечный бой. И вечные огни.
И вечно продолжается Распятье.


* * *

Незаконное время неспешно диктует закон.
Незаконные птицы, крича, замерзают в полёте.
И сочится из стен диктатура застывших икон.
Диктатура любви. Диктатура измученной плоти.

Как же слово болит! Будто где-то распяли словарь.
Будто вдруг оживают давно позабытые даты.
И с казённых столбов верещит электронная тварь,
и мигает в ночи — электронных времён соглядатай.

Никуда не уйти. И не скрыться под маской ночей,
где, сменив оперенье, летят молчаливые дрофы.
Выхожу на парад. Впереди семенит казначей,
как воскресший гонец из зарытой в песках Кериофы.

Проступают иконы из жизни и веры иной.
Расступается море. И мы с тобой лишь опечатки
в этой книге времён.
Набегает волна за волной,
поглощая песок.
И кричат незаконные чайки.


* * *

Что если он хотя б на миг
со стоном усомнился в Сущем, —
увидев только этот мир
в его обличье сучьем,

и в том, что путь меж двух миров
нет, не триумфом, не парадом
лежит, а между двух воров,
висящих рядом.

Но эта боль, и этот стон,
и ужас — ничего не значат.
И будет так, как хочет Он,
а не иначе.

И медленно проступит свет
сквозь ливень и порывы ветра
из мира, где и мира нет,
где Бога нет и смерти нет,
но есть любовь и вера.


* * *

Спохватились, побежали, было поздно.
Было постно на душе. Было пусто.
На заплёванном перроне сели в поезд
опоздавший, неуютный, непопутный.

Этот поезд спотыкался на стыках,
отдавался в лесах гулким эхом.
Этот поезд был вчерашним. Было стыдно
на вчерашнем поезде ехать.

И швыряло нас от стенки — до стенки.
Что ж, бывает. Да и выпить не вредно.
Вот и стрелочница. Двигает стрелки,
не заметив, что закончилось время.