Дым
Я яблоку явился, и затем
Я тот, кто ест того, кого я ем,
Окукливая небо над собой,
Качнувшееся птицей голубой.
Я дым трубой — и, некогда другой,
Я никогда не властвую собой.
Изобразить способен всё подряд,
Любую форму принимать, как яд,
Наряд наяд менять на плед плеяд,
Что Лермонтову много говорят.
Его я видел и его укрыл,
И молнией застиг и застегнул
От злых насмешек до продольных крыл —
И вот застёжка эта входит в моду,
В любую ткань, как аспида, воткнул
Её я в незастёгнутую воду,
Кого я конденсировал — тонул,
Но видел рыбу, стало быть, природу
И облик сна. Огромная блесна,
Во мне блистает капля дождепада,
Я душен, я стремительней гепарда,
Войди в меня — я отодвину лик,
Маяча у тебя на горизонте,
Сомкнусь вдали, как сумка или зонтик —
И ты один мелькнёшь в текучем Понте,
Как лезвие у зонтика внутри!

Скульптор
О кто ты, брат, подобный бесподобному?
Надбровное явивший как надгробное?
Вдавивший полоумное в подлунное,
Вечернее везувие нешумное?
Ту Ман? Какой же именно? Два Манна
(Да, Томас-Генрих). Генриетта – манна,
А Тома — просто мания! С тумана
И я когда-то начал два романа…
Теперь я скульптор, и со мной культура,
В потенциале всё — акупунктура,
Движенье мышц, впечатанных во время,
Лихая мышь, вцепившаяся в стремя.
Но кто же всадник? Автор жаждет меди!
Каким бы ни был плод, он будет съеден.
Явись!

Дым
Пароли, явки – всё отрада
Для взгляда. В небе при закате дня
Тургеневская скромница плеяда
Является. Я нынче без огня —
Без облика, а значит, без угрозы.
Менять местами грозы и стрекозы
Не стал бы ночью даже Каракозов,
Но я рискну: ведь я — поверх сетей,
И лик мой — пар, и одеянье — гейзер,
Наружно тятя кутается в блейзер,
Давидев приближение детей.
Как рыба — суть воды, так суть меня —
Феерия отсутствия огня.

Скульптор
Давид был царь, и Каракозов знал,
Что он был царь. Но лик его — псалом,
Нерукотворный отпечаток слова,
Прошедший голубиным окрылом
По вечности венчального покрова.
А ты — лишь никакое из зеркал,
Ни с кем не стал, не в целом не единый,
Корпускулярный страж непобедимый,
И твой доспех — вода, и воздух — облик,
И в стремена страшится прыгнуть мышь…

Всем явлен — никому не уподоблен,
Ты никогда меня не впечатлишь!

Дым
Несчастный палец Бога, злой анатом!
Материя — ничто, когда есть атом,
И тот — ничтей. Пускай я тень скитальца,
Которого любил хозяин пальца,
Но ты — гордец, привыкший слушать взглядом,
Своим бревном довлеть над звукорядом,
Кормящий мир из каменной корзины
(Зачем все в гипсе, раз никто не падал?),
Познавший всю пластичность древесины
И плоть любви постигнувший как падаль —
Тебя не впечатляю ныне я,
Замкнувший атом в тонком переходе
Того во что-то равное природе,
А этого — в дыханье бытия?
Вот скачет мышь, покуда дым горит
На вид. Тебя умнее что умеешь.
Ни в гипс, ни в стратосферу, ни в гранит
Ты никогда меня не впечатлеешь.

Мастерская скульптора. Нет статуи достойнее раздора, чем сумеречный статуй Термидора:
Каменный гвоздь забит, и теперь тут стоит гора.
Сад виноградный взбит ударами топора.
Садовник – палеолит, из всех тектоничных плит
Он свил себе новый вид, и тот никогда не спит.
Из всех означавших сдвиг остался последний миг.
Налегая на помидор, входит сам Термидор:
Любой самолёт из книг орбиты не истребит,
Но ястреб всегда летит свободно от всех орбит,
Но ястреб всегда кричит из космоса в Арарат.
Он видит в глухой ночи, как ползает виноград,
И радостен императ, хоть мрачен императив,
Смахнувши слезу с пера и голову открутив…
Прикидываясь послом — Донна Анна с веслом:
Садовник не сводит глаз, а брови сведёт всегда.
Свободен от многих фраз, он раб одного ведра,
В которое всех сдавил, и видел, кто не просил,
Как он за своим столом по швам разливал псалом.
Гладкий, как аскалот, появляется сам Лот:
Свободный от психодел, он здорово похудел,
Садовник, когда глядел, как твой голиафтор спал.
Был уровень той воды сравним с высотой звезды,
Сверкающей на груди воткнутого в пьедестал
(И тут он подумал, встал, как будто бы перестал,
Что угол, как всякий том, подлежит деленью на главы,
Которые он скрутил и выдавил струйкой лавы,
Что всякая высота обязывает висеть,
Что если есть красота, кто-то должен воспеть
И весь превратиться в лоз аккордность и виноградность).
Он видит метаморфоз абсурдность и хитпарадность,
Он ловит добычу в сеть, и он начинает петь.
Женщина с глазами пилота — входит жена Лота:
Неверие надорвав, голгоф Голиаф — нерв.
Когда Голиаф прав, тогда и Самсон лев.
Кому виноват ад, тому виноград — яд,
Тому напролёт спят святилища Терпсихор,
Когда Лот открыл рот, у Авеля был брат,
Когда рот закрыл Лот, остался Каменный Хор.

Статуя Термидора и Термидор:
Ах, Анна! Это ты, змея?

Лот:
Та статуя – жена моя.

Статуя Термидора и Термидор:
Вот проверим, однако, кто ты…
Ты! Что сделать этому Лоту?

Донна Анна и жена Лота с веслом и молоточком:
Лёгкой шляпою из фетра
Каменей на крыльях ветра…

Ударяют молоточком, изображая невропатолога на аукционе. Садовник не входит, но присутствует.

Скульптор:
Он прав был. Ему показал я фигуры —
Он всё повторил.
И дворцы, и авгуры, горнисты и девушки, фурии, фуры,
И все аллегории дольней натуры,
Как я говорил.
Потом он показывал мне. Я ваял
В сто тысяч раз хуже и ныне стал первым
Из скульпторов. Стал молчаливым и нервным,
И взглядом безумным, как лезвием верным,
Я мир покорял.
Но его — не объял.
Я пал, я восстал, я бежал, вдохновенный,
Я пел, я ваял посредине вселенной,
Зевали скульптуры гримасой нетленной,
Но он не зевал — лишь всё гуще вставал,
Лукавил: огонь был — внутри, не снаружи,
А я всё твердил, что он не был мне нужен,
И всё затвердело. Я был обнаружен.
Он знает снаружи, что я безоружен.

Погодус:
Иными словами, пытались лепить дым?

Скульптор:
В нём Бог говорил Моисею,
А я четверть жизни посею,
Чтоб быть хоть на сотую им.

Погодус:
Иными словами, не получается?

Скульптор молчит на ветру и качается.

Скульптор:
Мне снилось, Погодус, движенье вниз.

Погодус:
Упал, замахнулся, очнулся — гипс, эксодус?

Скульптор:
Я шёл, Погодус, и опять я видел всё в свой срок.
Всё это мог я изваять, но сам туман — не мог.
Что ни лепил я — я лепил его.
Скажи, Погодус, стоит он того?

Погодус:
Ему позволено, он текст и алфавит.
Всего он стоит, но на месте не стоит.
Неужто ты не знал: нет ничего,
Что не изобразит воображенье.
Ты — паразит, а он — изобразит,
И ты опять не терпишь поражения,
А он тебя, как образ, поразит.
Неужто ты не знал, в чём дело с ним
И кто твой позабавившийся враг?
Что композитор зряч, а скульптор глух?
И что искусство — воплощённый дым,
Предотвращённый мрак
И Божий Дух,
Одним из нас воспринятый на слух!

Скульптор:
Я видел Божий гнев и Божий смех.
Тот сон мой — грех, и каждый шаг мой — грех,
И зверя плоть, и дьявола душа
Смеркается, в себе не хороша.
Смеркаюсь я, и в полынье моей
Сам Божий Дух чем дале, тем видней.
Он неподвластен скульптора мечу,
Но — грешник — превзойти его хочу:
Пусть не могу поймать туман, как сон,
Скажи, Погодус, что не сможет он?

Погодус:
Задачка! Мельница, бульдозер, пилигрим…
В абстракциях он царь, но тень не может Дым,
Ему всё интересно, чего нет.
Не может плоскость он, как и линейность лет.
Пускай изобразит автопортрет.
Уменьшись сам, как вор.
Теперь возьми скорее свой топор,
Ступай к скульптурам. Между ними та
Одна, что Лотова жена —
Горгоною зовётся там она,
С веслом и Анна. И скорей на двор,
Стань человек с огромной тенью гор,
Стань тем, кем становился до сих пор.
Страх противопоставь ему и дрожь,
Шерши, ляфамь, как говорят французы,
Восстань. Его ты этим отвлечёшь,
Потом покажешь голову Медузы.

Скульптор:
Пусть самый страшный шаг в начале будет пьесы.
Рука не поднялась ей голову отрезать,
Как перст твой, противопоставлен я,
Со мной – скульптура лучшая моя.
Ну что ж, изобрази меня, творец, повторно.
Но отчего же ты молчишь притворно – не придворно?

Дым молча собирается вокруг – и вдруг:
Ты хочешь от меня запечатленья стиля?
От дыма хочешь ты конструкции? Я – дух,
Но Дух Риторики, который стоит двух,
Поможет мне сегодня, простофиля.
Вдыхая Дух Риторики в туман,
Я правдой отвечаю на обман,
Я словом отвечаю на зарок,
Но страшен будет, Скульптор, твой залог.
Ничего не видно в клубах дыма, окутавшего противопоставленного Скульптора. Растерявшийся Скульптор не знает, в какую сторону показывать Медузу. Раздаётся голос.

Дух Риторики
Империя жаждет формы, а не реформ,
Даже если картина раскланивается в нуле.
Что касается дыма, дым — две из трёх форм,
Которые Бог принимал на этой земле.
Первой формой — дневной — был облачный столп,
А дым лучше всех способен на облака,
Второй столп — огненный — ночь облекал в восток,
И бегство скрывала дымчатая рука,
А третий столп земной был прост и двуног,
И дым промолчал, когда воплотился Бог.
Он шёл под камни, залёг далеко в садах,
Ушёл с Фавора, спрятался в городах,
Держался дальше Голгофы, ранам святым
Бичом был воздух чтоб, но никак не дым.
А тот, двуногий, принявший тебя, земля,
Вошёл в тебя сам, и в нём воплотился я,
Чтоб стало в сердце, что раньше было в ногах.
Дым рассеивается. Посередине стоят Скульптор и внешне идентичный ему мраморный Дон Альвар.

Медуза Анна (роняя весло):
Ах!

Скульптор:
Что мне делать? Что делать? Что делать со мною мне?
Альвар меня ненавидит, всё просит настоящее зеркало.
Мои творения — я. Дым ещё на коне,
Как Пётр Первый на камне и в небе над ним гипербола.
Анна не смотрит больше на того, кто её сделал,
Каждая её складка на мраморе стала белой,
Она сотворяет нимбы всему, что её выше,
Она повторяет гимны тому, кто её слышит.

Погодус:
Что-то гудит и гудит на переходе…
Что это Заха Хадид к нам не заходит?
Воистину, все скульптуры – это деньги на ветер.
Песочные, как часы, статуи, в пустыне являются сами,
Потому что никто их не видит, а ветер уходит дальше.
Вокруг расставлены сети,
Называемые парусами,
А я расскажу историю про то, что здесь было раньше.

Племянник Внука Крановщика:
Ты видишь, дядя? Стоят холмы
На свалке радия…

Внук Крановщика:
Там жили мы.
В тех шести бараках на склоне дней,
Где судьба тем яростней, чем видней.
Колоннаду из жён мог воздвигнуть Лот,
Но стена не растёт посреди болот.

Племянник Внука Крановщика:
Ты шутишь, дядя? Зачем стене
Стоять не в воздухе, а в земле?
Дома с фундаментом — что за блажь?

Внук Крановщика:
Не все дома таковы, как наш.
Позови сюда семейный альбом.
Я тебе расскажу всё про этот дом.
Как ты знаешь, наша земля — вода.
В ней живут не стены, а невода.
Вот на тех холмах, посреди болот,
И стоял барак, где жил наш народ.
Но один человек начертил чертёж —
Был умён он, как демон, остёр, как ёж,
И чертёж у него — был как лучший уж он
Из всех тех, что едал этот ёж на ужин…

Племянник:
Нет, художник-ёж — плохая примета.
На каком он фото? Не этот? Этот?

Внук:
Его имя стёрто с перил крыльца,
И никто не помнит его лица.

Племянник:
Но ведь он построил воздушный дом?

Внук:
Не совсем. Он придумал проект конструкции.
Гравитация всё же была в инструкции.
А построил другой человек. О нём…
Впрочем, здесь уже можно открыть альбом.
Вот мой дед, крановщик. Вот, в кабине крана.
Вот закладка фундамента — видишь: яма…
Что ты смотришь, будто на снимке призрак?
Страх житейских трудностей — скверный признак…

Племянник:
Он зелёный, с крыльями и когтями!

Внук:
Да, мой дед был… инопланетянин.

Летатлин в тесном бараке латает невод. Входит сияющий, как блин, Художник.

Художник:
Ты ещё не летаешь?

Летатлин:
А, здравствуй! Всё же,
Если все в болоте, летать негоже.
Я уж лучше рыбу — с неё умнеешь…

Художник:
Да плевать! Признайся, что не умеешь.
Впрочем, к чёрту рыбу. Я не об этом.
Вот что не сравнится с твоим обедом!
(Протягивает листок с чертежом, придерживая одной рукой).

Летатлин (внимательно разглядывая):
Художник, ты безумец! Но не в этом ли
Вся мощь и сила, данная поэтам и
Юродивым… Как он прекрасен! Как он нужен людям!
Как жаль, что воплощён проект не будет.

Художник:
Нет, будет.

Летатлин:
Ответь мне, что, безумец, ты замыслил?
Глотать трезубец? Океан — не выстрел,
Не промахнётся. Но сильней болото —
Не ставить здесь подобные высоты.

Художник:
Мне плевать. Я гений, а значит, вода.
Этот дом прославит меня в годах.

Летатлин:
Этот дом прекрасней любой мечты,
Но кто сможет построить…

Художник:
Построишь ты.
Не трепли бумагу, не порти план
И к утру мне сделай башенный кран.
(Высвобождает план из рук Летатлина, бережно складывает, стремительно уходя).

Летатлин (один):
Добрый человек. Он всем счастья хочет!
Вот и я не должен... Мечтал я очень,
Вот, вернусь на солнечный Марс… Эх, гори ты!
Для людей не жалко метеорита!

Художник:
Как же так? А вдруг он его построит?
Он героем будет, а я? Иное
На уме: скажу, что проект украл он,
Сброшу с крана его, скажу: упал он,
А потом весь дом подорву напалмом
И героем буду в народе,
В болоте. Ну как вам план мой?
А в остатках здания до седин
Буду жить как царь над страной один,
Стану я один на виду у всех
Новым богом с именем Био-тек!
Погодус как бы случайно проходит мимо окна

Погодус — гадус, дьяволу продус,
Опять испортил весь модус,
Не видел бы морду-с,
Вот градус!

Летатлин и Погодус

Погодус:
Слышь, зелёный, слушай скорей сюда,
Здесь возводятся чащи — не города,
Здесь Россия одна на пути у всех,
Здесь любая реформа — постыдный грех,
И уже тогда не всходи, Луна,
Не лети Леонидами поутру…

Летатлин:
Ничего, мы тоже — развитая страна,
Глянь, как мы развеваемся на ветру!
Ведь Россия — сфинкс, а сфинкс — архитектура…

Погодус:
Осторожней с Художником — он статуя Генри Мура.

Летатлин (на вершине здания, возведённого за ночь):
Да, проект был хорош, но я сделал чуть-чуть иначе.
Что с тобой, Художник? Это почти не значит
Ничего. Укрепил немного метеоритом,
Подпись тут твоя и архитектурный ритм.

Люди внизу собрались у лужи, в которой отражается здание, склонились и машут руками:
Ах, какой шедевр! Чур, я занимаю лоджию.
Вот так форма! Подъездов сколько! И в каждый — сторожа?
Да, цвета, пожалуй, что ни на есть хорошие,
Но за воду сколько ж платить и, позвольте, не вошь ли я?
Замечательно, цельно, чудно, на заглядение!
Ипотеку оформлю дочке на день рождения.

Художник, видя восторженную реакцию людей, неожиданно толкает Летатлина, тот падает, в полёте цепляется за кран.

Художник:
Что, крановщик, наврал, что летать умеешь?
Эй, народ, хватит пялиться в лужу на это зрелище!
Посмотрите воочию, вот она, работа моя:
Это здание спроектировал и выстроил я!
Погодус стоит в стороне и сосредоточенно что-то нашёптывает. Люди поворачиваются, в недоумении смотрят на огромное здание:
Вот уродство, сейчас повалится, всё кривое!
Если рухнет — сейчас придавится всё живое.
Ах, скорее снести, звоните нашему президенту,
Посидим в бараке лучше, чем в пакость енту.
А художника свяжем и бросим в подвал, микроба.
Он, чубайс, надул и всех нас хотел угробить!

Начинается бунт. Люди бегут к зданию, чтобы разорвать Художника на клочки. Художник в смятении смотрит на Летатлина. Летатлин в долю секунды зависает в воздухе и с размаху опрокидывает башенный кран на основание фундамента, так что фундамент сносит. Люди в ужасе бросаются назад. Обернувшись, они видят, что здание висит в воздухе.

Внук (завершая рассказ):
И с тех пор страна живёт в этом доме,
Обладая лучшей из территорий.

Племянник:
Вот чего подлец для людей добился!
Что же стало с Летатлиным? Он разбился?

Внук:
Он сто лет на земле жил к тому моменту,
Изобрёл телефоны и изоленту,
А меня ещё не было. Ходит сказ,
Что исчез. Говорят, улетел на Марс.
Да куда-то пропала бабушка Анна,
Да погода была всю неделю странной.

Племянник (задумавшись):
Вот буду когда классе во втором,
Определяться с профессией придёт пора —
Тогда стану, пожалуй, скульптором
И что-нибудь сделаю из зелёного мрамора.

Конец вставной новеллы о перемещениях России в космосе.

Скульптор:
Все игольные уши глухи, хана верблюду.
Я своё отлюбил и уж больше любить не буду.
Я построил на камне, как будто их было двести.
Ни черта тут больше не будет на этом месте.
Я зерно прорастил по законам архитектуры,
И, смакуя смоковницу — плод неживой натуры,
Говорил горе, что уж больше просить не стану,
Но гора уже пролетала над океаном.
Я иду на просвет — тем он уже, чем я богаче.
Я иду через свет, просвечивая, как зрячий.
Как трясины, я игнорирую все осины,
И растёт за спиною взрыв в ореоле силы.
А теперь, Виноградарь, вини, награждай средь града.
Я построил бурьян и пни в эпицентре сада,
Я зарыл талант как плод неживой натуры,
Чтобы он пророс по законам архитектуры.
На зыбучих песках я не строил, пока на месте
Я не встретился с камнем, как будто их было двести,
И теперь он летит, как пух, в ореоле чуда.
Я построю Тебе, но строить себе — не буду.
Я поверю верблюдам, расчёт мой послужит Вести,
Но уже ни черта здесь не будет на этом месте.
Только Ангел Твой, пролетающий под осиной,
Только Бог в эпицентре здания над трясиной.
Отпущу Альвара и Донну Анну обратно.
Всё, что было вечным, становится безвозвратно.

Альвар выходит на бульвар:
Я уехал из поезда ночью, незадолго до первых звезд, Не дождавшись знакомой паузы между тамбуром и пожаром, Вышел так, как выходят замуж не имеющие на проезд, На просвет измененья заметил: подражание подорожало.
Поразился немедленно. В тине ты стояла, веслом теребя. Я хотел бы всегда и отныне настоящего видеть себя, Но в любом отраженьи, вокзал, зреют скульптора злые глаза, Тесаком породившего Анну, умерщвлявшим пустой материал — Создавал он — а как убивал, и глаза его были… туманны.
Потому-то, восстав из почвы, обречённый торчанью вверх, я уехал из поезда очень, не надеясь на первый грех. Положите мне в руку Сократа сильногипсовую главу, Я как Йорика и как брата — его в Грецию уплыву.

Садится на привокзальный стул, оказывающийся постаментом.

Входят Лот и Манн:
Это драма монологов как залогов от налогов,
Как залогов раньше сроков, как подлогов без пологов.
На свету печальна повесть —
В темноте ж своей страницы
Отчего скучать и, то есть, что бы ей не веселиться?
Ночь весёлая темна, Донна Анна так длинна —
Сократим её туманно — Донна будет просто Данна.

Включается свет. На постаменте стоит Альвар. От него появляется тень.

Альвар:
Пытаюсь отбросить, но всякая литература привязчива, как натура, к любым обнажениям. Столько здесь плоского — и хоть бы одно отражение — глубокая, пусть иллюзия, грусть туземного подземца, грудь морщинистого безумца дребезжит, как эолова арфа.
Признавался музе я: трое каменных терций грации саблезубцу вместо плаща и шарфа лишь по скульптора воле, вернувшейся из Парижу…

Данна:
Ненавижу!
Свет выключается. Тень Альвара исчезает.

Лот и Манн:
Вы были бедны, Дон Альвар бедней,
И он решил, что женится на ней?

Манн и Лот:
А будь у Альвара доллары,
Пошла бы она за Альвара?
Просыпается Термидор, зажигает луну и засыпает. Появляется тень.

Тень Альвара:
Я проступаю, как проступок, отбрасываюсь, как отброс, Скелет неверен, облик хрупок, стан бедный, словно купорос, Подошвы всадник, блик величья, недостижим для длани я — Верх нищеты и низ приличья — Альвар! Я — молодость твоя.
Ты, статуя, не шелохнёшься, но солнцем движусь я один! Вокруг пустых твоих седин Со мною, тьма, ты обовьёшься — И потемнеют. Не споткнёшься, И мель подобна кораблю!

Данна:
Люблю!

Входит Скульптор, смотрит на тень Альвара:
Посредине сетей многих
Что я вижу — твои ноги!
Это тень, и она двумерна,
Неподвластна, несоразмерна,
Вот о чём говорил Погодус!
Вот когда я станцую тодес.
Скорей, поверх надменного паркета
Планеты всей, планиды сей,
Айда, за мной, Альвар, и ты, источник света,
Сей, ай да скульптор, сей!
Альвар, Данна и Тень Альвара уходят за Скульптором.

Остальные скульптуры:
Как мраморна память.
Сколь пройдена программа средь шумного бала.
Мы спали и пали за Родину. История нас оправдала.
Скульптура — огромная письменность,
Расшифровка которой не стоит сил,
А случайность — великая истина,
Случающаяся только с избранным
Или с тем, кто очень того просил.

Скульптор:
Я, скульптор, внял. Сгорела партитура.
В потенциале всё — архитектура. (Оглядывает всё)
Как много огня полыхает вокруг. Ты прямо-таки сигарета!
Ну, здравствуй, товарищ, испытанный друг.
Давай, повтори мне вот это (указывает на Тень Альвара).

Дым:
Что ж. Дым и дух всегда объёмен, гений.
Двухмерность не передаёт.
Не движется туман назад или вперёд,
Но сразу по десятку направлений,
Включая вверх и вниз, на тысячу чертей,
На застилаемое Солнце, как постель…
К чему нормальность, если можно превосходней?
Я стал всегда, но я не был сегодня.
Зачем же ты в сём слове не уверен?
И речь — объём, а текст всегда двумерен.
И если хочешь письменного слова —
Ты хочешь тени, записи былого,
А я всегда являл собой иное,
И потому всё сделанное мною
Живое. Ты же хочешь знать инструкцию:
Свободен лишь имеющий конструкцию,
Как мы с Альваром. Впрочем, в месте лучшем,
Дам слово, что и ты своё получишь.
Ты хочешь тень? В истории, изволь,
Ты будешь тень, созданная тобой,
Как мной.

Дым проходит через Скульптора. Дон Альвар и Анна оборачиваются и видят идентичную ему статую с табличкой на постаменте: «Скульптор такой-то».

Альвар:
Да, это стоило всего, чтобы и нам светить во мгле…
Ведь это правда тень его! Всё, что осталось на земле.
А он, пожалуй, улетел, и этим повторил туман,
Как море любит капитан, как сам того хотел.

В этот миг Дух Риторики выходит из Альвара. Альвар и Анна узнают друг друга.

Альвар (наконец видит своё отражение в проплывающем Погодусе):
Ах, что за микросхема? Как будто спал полдня.
Медуза, ты морфема, но не смотри в меня.
Давай сюда поближе и взвесь своё весло,
Давай шептать потише, как всем нам повезло,
И с этой верой в чудо гребём скорей отсюда!
(Угребают с плеском)

Каркас, я на себя нанизываю плоскость,
Тогда туманность обретает плотность,
И золота касается Мидас,
Сизиф себя как камень поднимает.
Движенья без Сизифа не бывает,
Когда лежишь один на дне пруда,
Туда — вода, сюда — не стоит и труда…
(Она ему, похоже, скажет «да»?)
Но Божий Дух его одушевляет –
И Камень, встав, возводит города.
Так сложен я из веры и труда,
И счастлив, кто из этого слагает.