ЛЁТНАЯ АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ
…И опыт — сын ошибок трудных,
И гений — парадоксов внук.
Свет падает, откуда хочет.
Гойя
И гений — парадоксов внук.
Свет падает, откуда хочет.
Гойя
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Пейзаж с архитектурными элементами в стиле параметризма. Высокая белая башня с причудливым каркасом и круговой остеклённой галереей наверху. На крыше — посадочная площадка, на которую то и дело приземляются и откуда совершают взлёт летательные аппараты различных модификаций (напоминают дирижабли, самолёты, вертолёты, воздушные шары, змеи и парапланы; некоторые ничего из этого не напоминают). Рядом приземляются два аппарата. Из них выходят и спускаются с крыши двое учеников – вернее, учениц, которые приветствуют друг друга и ещё какое-то время разговаривают, подойдя к смотровой площадке.
Татьяна:
Ах, Ольга! Знать она сильна,
Что крутится луна,
Когда штурвал вертится центрифугой!
Абстракция, похожая на фугу,
На холст должна быть перенесена
Скорее мной. Тоннель из облаков,
Смешные домики и люди с телескопом —
Я, будто Марк Шагал, под микроскопом
Вселенную рассматривать готов!
Ольга:
Опять в мужском ты роде!
Татьяна:
Вроде
Ещё не запретили о
Мужчинах говорить. Им только быть нельзя здесь.
Ольга:
У многих женщин вызывает зависть
Число художников великих без того.
Татьяна:
Не у меня. Сегодня я видала пески песков и звёзды звёзд! К работе!
А ты, сестра, что видела в полёте?
Ольга:
Да ничего… Ужасный ветер помешал.
Татьяна:
Ах, как ты, Оленька, собою хороша!
Ольга:
Хоть причесать бы волосы чуть-чуть,
Да нет зеркал, беда.
На плоскости отсутствует вода,
Лишь бурные потоки с гор бегут,
Не в силах отразить лица вполне —
Чтоб чёткость черт превысила Мане.
Посуда, мебель — глянца нет на них,
Нет штор на окнах, чтобы свет искусственный
Не заслонил от многих свет искусства.
Дневное освещенье — лучший штрих
К любой картине. Что ж, художник рад,
Что выгонят за фотоаппарат…
Татьяна:
То допинг, брат сестра! А это не спортивно.
День длинен световой, а ночью надо спать.
Ты хороша — и можешь это знать.
Когда есть знанье, виденье наивно.
Ольга:
Уж стажировка длится столько лет,
Что сбит инстинкт писать автопортрет.
Татьяна:
Так много здесь достойных подражанья
Чудес, красот, которым нет имён,
Что кисти человеческой дрожанье
И сам художник вечности вменён,
Что жанров не хватает для созданья
Того, чем всякий занят и пленён.
Там, в мире том, художнику, чтоб жить —
Изъять детали, ветви опилить,
Сор убирать и пьяных рисовать
В пейзажах, чтобы меру соблюдать.
Здесь всё на месте. Ноты как скульптуры.
Любая рама не вместит натуры.
Природа — сфинкс, а сфинкс — архитектура!
Ольга:
Ты говоришь, что рама не вместит.
Опять она в глазу моём блестит!
Видоискатель — вечный спутник наш,
Единственный дозатор высшей меры…
Как воздух, разум или карандаш.
Нас учат знать предел небесной сферы,
Пейзажа с рощей, облака в лучах
Вечернего приветливого солнца…
Татьяна:
Не жадничай. То вечность на плечах
Лежит и композицией зовётся.
Она от века нам дана в друзья,
И без — ничто нарисовать нельзя,
Вернее, ничего нельзя закончить.
Так и умрёшь, экватор обойдя,
Когда несёшься, цели не найдя,
И в зеркало врезаешься всё звонче.
Ольга:
Ты помнишь зеркала?
Татьяна:
К чему? Вотще.
Живи, не знай морщин, не знай прыщей!
Приятно разве нимфы ожидать
Искомой в отражении знакомом —
Директоршу взамен ей увидать,
Седую и с пикассоглазым взором —
Мунк на мосту веков и жизни мгла…
Ольга:
Ведь и она красавицей была…
Когда в лабораторию пройдёт,
Блестя своим тяжёлым чемоданом,
Не по себе становится. Замкнёт
Ключом большой дубовый кабинет,
И слышится вращение планет,
Полёт метеоритов над вулканом…
Что в чемодане?
Татьяна:
Зеркало она
Одно хранит, быть может. Письмена
Её лица читает в свете моды
Автопортрета звонкое стекло.
И громко плачет злое ремесло
Пред молчаливым гением природы.
Ольга:
А может быть, она, закрывшись там,
Великое рисует — и стирает,
И зеркала специально запрещает,
Чтоб вновь явились Ева и Адам —
Нарцисс и Эхо, и остались вечно
Мы здесь, в саду, и не было греха,
Чтоб стаду вечно слушать пастуха
Святые и пронзительные речи…
Татьяна:
Себя не знать — но для чего роптать,
Раз я могу тебя нарисовать?
Иным не позавидуешь пиитам,
Которым в компаньоны по перу
Достались ныне, в летнюю жару
Психеи с рубенсовским целлюлитом!
Ольга:
Как знать? Ведь мы не видели других.
Девичий смех, их шёпот, песни их –
И только. В одиночестве бредём,
Или к обеду – каждый раз вдвоём…
Работы много, не пристало нам
Зевать или смотреть по сторонам.
Каникулы закончатся быстрей,
Чем три батальных сцены здесь напишешь…
Ты говоришь, мечтаешь, видишь, слышишь,
А время высветляет акварель.
Тускнеют краски. Вырванное с корнем
Болит в мозгу, и память ворошит
Эскизы, о которых мозг не помнит.
Татьяна:
Здесь, видимо, и дольше можно жить,
И нам на это дан талант и случай.
Ольга:
Пойду пройдусь. Хоть ты меня не мучай!
Ах, Ольга! Знать она сильна,
Что крутится луна,
Когда штурвал вертится центрифугой!
Абстракция, похожая на фугу,
На холст должна быть перенесена
Скорее мной. Тоннель из облаков,
Смешные домики и люди с телескопом —
Я, будто Марк Шагал, под микроскопом
Вселенную рассматривать готов!
Ольга:
Опять в мужском ты роде!
Татьяна:
Вроде
Ещё не запретили о
Мужчинах говорить. Им только быть нельзя здесь.
Ольга:
У многих женщин вызывает зависть
Число художников великих без того.
Татьяна:
Не у меня. Сегодня я видала пески песков и звёзды звёзд! К работе!
А ты, сестра, что видела в полёте?
Ольга:
Да ничего… Ужасный ветер помешал.
Татьяна:
Ах, как ты, Оленька, собою хороша!
Ольга:
Хоть причесать бы волосы чуть-чуть,
Да нет зеркал, беда.
На плоскости отсутствует вода,
Лишь бурные потоки с гор бегут,
Не в силах отразить лица вполне —
Чтоб чёткость черт превысила Мане.
Посуда, мебель — глянца нет на них,
Нет штор на окнах, чтобы свет искусственный
Не заслонил от многих свет искусства.
Дневное освещенье — лучший штрих
К любой картине. Что ж, художник рад,
Что выгонят за фотоаппарат…
Татьяна:
То допинг, брат сестра! А это не спортивно.
День длинен световой, а ночью надо спать.
Ты хороша — и можешь это знать.
Когда есть знанье, виденье наивно.
Ольга:
Уж стажировка длится столько лет,
Что сбит инстинкт писать автопортрет.
Татьяна:
Так много здесь достойных подражанья
Чудес, красот, которым нет имён,
Что кисти человеческой дрожанье
И сам художник вечности вменён,
Что жанров не хватает для созданья
Того, чем всякий занят и пленён.
Там, в мире том, художнику, чтоб жить —
Изъять детали, ветви опилить,
Сор убирать и пьяных рисовать
В пейзажах, чтобы меру соблюдать.
Здесь всё на месте. Ноты как скульптуры.
Любая рама не вместит натуры.
Природа — сфинкс, а сфинкс — архитектура!
Ольга:
Ты говоришь, что рама не вместит.
Опять она в глазу моём блестит!
Видоискатель — вечный спутник наш,
Единственный дозатор высшей меры…
Как воздух, разум или карандаш.
Нас учат знать предел небесной сферы,
Пейзажа с рощей, облака в лучах
Вечернего приветливого солнца…
Татьяна:
Не жадничай. То вечность на плечах
Лежит и композицией зовётся.
Она от века нам дана в друзья,
И без — ничто нарисовать нельзя,
Вернее, ничего нельзя закончить.
Так и умрёшь, экватор обойдя,
Когда несёшься, цели не найдя,
И в зеркало врезаешься всё звонче.
Ольга:
Ты помнишь зеркала?
Татьяна:
К чему? Вотще.
Живи, не знай морщин, не знай прыщей!
Приятно разве нимфы ожидать
Искомой в отражении знакомом —
Директоршу взамен ей увидать,
Седую и с пикассоглазым взором —
Мунк на мосту веков и жизни мгла…
Ольга:
Ведь и она красавицей была…
Когда в лабораторию пройдёт,
Блестя своим тяжёлым чемоданом,
Не по себе становится. Замкнёт
Ключом большой дубовый кабинет,
И слышится вращение планет,
Полёт метеоритов над вулканом…
Что в чемодане?
Татьяна:
Зеркало она
Одно хранит, быть может. Письмена
Её лица читает в свете моды
Автопортрета звонкое стекло.
И громко плачет злое ремесло
Пред молчаливым гением природы.
Ольга:
А может быть, она, закрывшись там,
Великое рисует — и стирает,
И зеркала специально запрещает,
Чтоб вновь явились Ева и Адам —
Нарцисс и Эхо, и остались вечно
Мы здесь, в саду, и не было греха,
Чтоб стаду вечно слушать пастуха
Святые и пронзительные речи…
Татьяна:
Себя не знать — но для чего роптать,
Раз я могу тебя нарисовать?
Иным не позавидуешь пиитам,
Которым в компаньоны по перу
Достались ныне, в летнюю жару
Психеи с рубенсовским целлюлитом!
Ольга:
Как знать? Ведь мы не видели других.
Девичий смех, их шёпот, песни их –
И только. В одиночестве бредём,
Или к обеду – каждый раз вдвоём…
Работы много, не пристало нам
Зевать или смотреть по сторонам.
Каникулы закончатся быстрей,
Чем три батальных сцены здесь напишешь…
Ты говоришь, мечтаешь, видишь, слышишь,
А время высветляет акварель.
Тускнеют краски. Вырванное с корнем
Болит в мозгу, и память ворошит
Эскизы, о которых мозг не помнит.
Татьяна:
Здесь, видимо, и дольше можно жить,
И нам на это дан талант и случай.
Ольга:
Пойду пройдусь. Хоть ты меня не мучай!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
В комнате-галерее на самом верху башни стоит перед мольбертом Татьяна и рисует натюрморт, за её спиной — Директорша внимательно наблюдает за процессом и изредка вставляет замечания, но в работу не вмешивается, как иные учителя рисования, которые любят шутить, что на выставке под картиной нужно указывать две фамилии. Директорша, скорее, как Брюллов: ей психологически проще ранним утром пробраться в чужую мастерскую и самой исправить картину, пока автор спит. Естественно, в сугубо воспитательных целях.
Татьяна:
Немного взять похолоднее тон…
Но вот уже цветок, а не бутон!
Сменился свет, я опоздала снова.
Директорша:
Нет, отчего ж. Ты, думаю, готова.
Теперь возьми стеклянный свой мольберт
И Ольги напиши портрет.
Татьяна:
С натуры?
Директорша:
Нет.
Татьяна:
А почему?
Директорша:
Секрет.
Немного взять похолоднее тон…
Но вот уже цветок, а не бутон!
Сменился свет, я опоздала снова.
Директорша:
Нет, отчего ж. Ты, думаю, готова.
Теперь возьми стеклянный свой мольберт
И Ольги напиши портрет.
Татьяна:
С натуры?
Директорша:
Нет.
Татьяна:
А почему?
Директорша:
Секрет.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
В комнате-галерее стоит перед мольбертом Ольга и рассматривает портрет. Директорша стоит у неё за спиной и терпеливо ждёт оценки, но не вставляет никакого комментария.
Ольга:
Какой мазок! Прозрачен, весь в полёте!
Как ровен тон, точна фактура как!
Как будто со времён Буонаротти
Минуты промелькнули — не века…
Но как могла она, иным увлечена…
Кто эта девушка? Как будто бы она —
И не она. Не понимаю, нет…
Директорша:
Иди, возьми мольберт и смой портрет.
Ольга:
Что вы сказали? Нет!
Директорша (настойчиво):
Иди скорей к воде и смой портрет.
Ольга:
Но почему?
Директорша:
В ответ.
Какой мазок! Прозрачен, весь в полёте!
Как ровен тон, точна фактура как!
Как будто со времён Буонаротти
Минуты промелькнули — не века…
Но как могла она, иным увлечена…
Кто эта девушка? Как будто бы она —
И не она. Не понимаю, нет…
Директорша:
Иди, возьми мольберт и смой портрет.
Ольга:
Что вы сказали? Нет!
Директорша (настойчиво):
Иди скорей к воде и смой портрет.
Ольга:
Но почему?
Директорша:
В ответ.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
К садовому ручью под покровом сумерек осторожно пробирается Ольга. Она думает о том, как объяснит Татьяне, куда подевалась её работа. В голову ничего не приходит. Вокруг ручья почему-то разбросаны битые стёкла, и Ольга вскрикивает, случайно поранившись. Но всё тихо. Непривычно тихо. Подойдя к ручью, Ольга замечает, что вода в нём, обычно бурная, разлилась почти ровным зеркалом. Нечаянно девушка замечает в ручье своё отражение и вскрикивает ещё раз. Потом снова смотрит то в отражение, то на картину.
Ольга:
Но что со мной? Мерещится ли мне?
Неужто я в чужом автопортрете?
И сколько лет прошло в чужой стране,
А может быть, и на чужой планете?
Узнаю всё! Скорей картину смыть,
Стекло замазать чёрным и вглядеться!
Но внешность или память изменить —
Всё может время. Быть или не быть!
Готова смыть краску водой из ручья.
Нет, не могу. Не позволяет сердце
И глаз. Пускай ослушаюсь я, но
Должны узнать мы правду всё равно.
Пусть не увижу нынче облик свой —
Но сохраню картину. Кто со мной?
Внезапно из темноты:
Я! Я…
Но что со мной? Мерещится ли мне?
Неужто я в чужом автопортрете?
И сколько лет прошло в чужой стране,
А может быть, и на чужой планете?
Узнаю всё! Скорей картину смыть,
Стекло замазать чёрным и вглядеться!
Но внешность или память изменить —
Всё может время. Быть или не быть!
Готова смыть краску водой из ручья.
Нет, не могу. Не позволяет сердце
И глаз. Пускай ослушаюсь я, но
Должны узнать мы правду всё равно.
Пусть не увижу нынче облик свой —
Но сохраню картину. Кто со мной?
Внезапно из темноты:
Я! Я…
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Ольга ходит мимо стен в галерее-мастерской, где развешаны портреты.
Ольга:
Как хороши! И как они различны.
Лишь взгляд как будто девушки одной…
У этой очень руки необычны,
Та высока, а та дурна собой —
Квадратна, кубатурна, сюрреальна!
Вот волосы зелёные. А та
Стара как мир и, как доска, проста.
А эта вычерчена идеально!
Изогнута, как в норке у крота,
Лежит, напоминает Модильяни…
А вот квадрат и точки вместо рта!
Мадонна в небе, фурия в аду!
Татьяна, посмотри сюда скорее!
Но нет её, и пусто в галерее.
Наверное, рисует там, в саду.
Как хороши! И как они различны.
Лишь взгляд как будто девушки одной…
У этой очень руки необычны,
Та высока, а та дурна собой —
Квадратна, кубатурна, сюрреальна!
Вот волосы зелёные. А та
Стара как мир и, как доска, проста.
А эта вычерчена идеально!
Изогнута, как в норке у крота,
Лежит, напоминает Модильяни…
А вот квадрат и точки вместо рта!
Мадонна в небе, фурия в аду!
Татьяна, посмотри сюда скорее!
Но нет её, и пусто в галерее.
Наверное, рисует там, в саду.
За окном по неестественно выгнутой траектории проносится алый самолёт и уходит куда-то вверх. Внезапный удар, взрыв, звон разбивающихся окон. Башня страшно вздрагивает и начинает заваливаться на правый бок. Ольга падает и катится по полу в попытке ухватиться за что-либо. В дверях появляется Директорша.
Ольга (кричит):
Что это? Что случилось? Кто посмел?
Директорша:
Спокойно, Ольга. Ленский прилетел.
Вверху пожар. Огонь идёт сюда.
Цветная нам сейчас нужна вода.
Беги к ручью — и не жалей цветы —
В котором ту картину смыла ты.
Но что ж ты замерла?
Что это? Что случилось? Кто посмел?
Директорша:
Спокойно, Ольга. Ленский прилетел.
Вверху пожар. Огонь идёт сюда.
Цветная нам сейчас нужна вода.
Беги к ручью — и не жалей цветы —
В котором ту картину смыла ты.
Но что ж ты замерла?
Директорша удивлённо смотрит на Ольгу, потом оглядывается по сторонам, видит перед собой картины и застывает в изумлении.
Ольга:
Я не смогла…
Я не смогла…
Башня особенно сильно шатается. С пололка начинают падать доски, трещат балки.
Директорша:
Знать, разума безумству не дано…
Теперь они погибнут всё равно.
Что ж. Чемодан бери и вниз беги.
Чтобы твоей здесь не было ноги!
(Кидает Ольге чемодан. Та, задыхаясь, вырывается на винтовую лестницу и бежит с чемоданом вниз. Галерею охватывает пламя.)
Знать, разума безумству не дано…
Теперь они погибнут всё равно.
Что ж. Чемодан бери и вниз беги.
Чтобы твоей здесь не было ноги!
(Кидает Ольге чемодан. Та, задыхаясь, вырывается на винтовую лестницу и бежит с чемоданом вниз. Галерею охватывает пламя.)
ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
Темно, как ночью. Всё чёрно-белое от падающего с неба пепла. Башня разрушена. Среди клочков, обломков, переломанных веток лежит Ольга, крепко сжимая ручку чемодана. Она медленно приходит в себя, поднимается, озирается по сторонам. Зовёт, никто не откликается.
Ольга:
Здесь никого? Я будто речь слыхала…
Подруги где мои, учителя?
Совсем одна бесплодная земля,
Которая под ноги мне упала.
Неужто только я, да чемодан,
Уже не нужный и уже не важный?
Неужто сон, туман, пожар, обман,
И холст земной был фантиком бумажным,
А?
Здесь никого? Я будто речь слыхала…
Подруги где мои, учителя?
Совсем одна бесплодная земля,
Которая под ноги мне упала.
Неужто только я, да чемодан,
Уже не нужный и уже не важный?
Неужто сон, туман, пожар, обман,
И холст земной был фантиком бумажным,
А?
В волнении вскакивает, пытается открыть чемодан, он поддаётся. На землю, в пепел падает маленькое зеркальце.
Ольга (хватая зеркальце и вглядываясь):
Матушка, директорша! Вы здесь?
(Цепенеет, садится на землю.)
Ах, что же я… Ведь это я и есть?
Матушка, директорша! Вы здесь?
(Цепенеет, садится на землю.)
Ах, что же я… Ведь это я и есть?
ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ
Пейзаж с архитектурными элементами в стиле неопараметризма. Высокая белая башня с причудливым каркасом и круговой остеклённой галереей наверху. На крыше — посадочная площадка; приземляются и взлётают причудливые летательные аппараты. Две девочки разговаривают на смотровой площадке. Смех и голоса. Поднимается Директорша и останавливается у края.
Директорша:
Искусство — мир, а живопись — полёт.
Стареет старость. Юное растёт.
Стиль хочет жить, убив автопортрет,
Но тот, кто смотрит сверху, видит больше.
Мгновенно всё, но нечто длится дольше
Всей памяти необозримых лет…
Когда есть знанье, видеть — искушенье,
Но подтверждают знание глаза,
И ослушанье грянет, как крушенье,
Как дикая и славная гроза.
У гения последствие — зола,
А у золы призвание — круженье… (Смотрит в небо)
Ах, Ленский, Ленский… Все мы зеркала
И, может быть, плоды воображенья.
Никто не смотрит — нет и отраженья.
Должны смотреть в меня, чтоб я была.
Искусство — мир, а живопись — полёт.
Стареет старость. Юное растёт.
Стиль хочет жить, убив автопортрет,
Но тот, кто смотрит сверху, видит больше.
Мгновенно всё, но нечто длится дольше
Всей памяти необозримых лет…
Когда есть знанье, видеть — искушенье,
Но подтверждают знание глаза,
И ослушанье грянет, как крушенье,
Как дикая и славная гроза.
У гения последствие — зола,
А у золы призвание — круженье… (Смотрит в небо)
Ах, Ленский, Ленский… Все мы зеркала
И, может быть, плоды воображенья.
Никто не смотрит — нет и отраженья.
Должны смотреть в меня, чтоб я была.