В одну из ночей по непонятной причине я был влюблён в Понтия Пилата.
Потом я долго размышлял, на кого же похож Понтий Пилат. Фрейд наверняка сказал бы, что на отца — на том основании, что уж очень много гадостей он наделал сыну. Но Фрейд не был верующим, а я не был хромым, хотя и без этого приятностью не отличался. В то же время один неопровержимый аргумент свидетельствовал против эдиповой версии — моего отца никогда не существовало на свете. Биологический материал, из которого я появился, несмотря на тогдашний запрет клонирования людей, был синтезирован в лаборатории на основе клеток, принадлежавших неизвестному человеку не моей национальности (моя национальность тогда ещё определялась фигурой умолчания), умершему много веков назад — так давно и так недавно, что каждый раз, сидя в своей бедной квартире над банкой дешёвых консервов, едва заметив ржавый краешек, выглядывающий из-под осинового листа дрожжучки, я не глядя съедаю лавровый лист, чтобы он не увенчал меня снаружи на основании одной моей древности, и избегаю потом подходить к зеркалу, чтоб не увидеть случайно, как весь накопленный запас славы и триумфа прорастает из моей предательской головы.
Утром всегда лезут мысли об эволюции. По счастью, мой геном, совпадающий с геномом двухтысячелетней давности, позволяет видеть сны того времени. Так же, как и сегодня, человек в них летает. Двадцать с лишним веков — пшик для вселенной, которая не имеет конца, потому что там, за пределами, где ничего нет, не встаёт и вопрос о границах. Безграничная в результате своей конечности вселенная вмещает величины, по сравнению с которыми несколько тысяч лет — пылинка в глазу чудовища. Но, совмещая пылинку с чудовищем, человек летал всегда. Мысль о полёте была его атавизмом, когда он думал, что вышел, как всё живое, из воды, и к летанию приравнял плавание. Мысль о полёте дала ему безграничные возможности комбинаторики, когда он узнал, что состоит из атомов. И та же самая мысль стала в новую эпоху его программой, его заданием, его мечтой и обязательством о прогрессе.
Единственный совершенный человек, возносясь, летал. Он поднялся над землёй уже умирая — с молчаливого согласия единственного человека, который не летал даже во сне. Сальвадор Дали, любивший Фрейда, был прав, наделяя крест функциями ракеты. Но Фрейд видел в художнике лишь архетипического испанца, и все люди под старость с удвоенной силой представлялись ему отцами.
Пилат и только Пилат не был способен на полёт. Его приводили в ужас детские байки про Икара. Отвергнув эволюцию, он обрёл прямую дорогу, сделался силён и устойчив, как сама рука истории. Это был единственный случай, когда руки умывали руки. Но в силу происхождения ему пришлось вымыться целиком…

Когда поникла к земле трава и голова молящейся женщины, Внезапно упавшей, как падает молот, когда проходят аукционы или суды, В тот самый миг, когда землю должны были раздробить шершавые трещины, Я увидел шагающую навстречу стену воды.
Это шло озеро, оставившее своё дно, по направлению к моему дому. Оно было высотой с небоскрёб, и я ощутил себя Моисеем, Когда оно прошло мимо, в нескольких сантиметрах, оставив меня другому, Словно предназначая для более существенных потрясений.
Со всеми людьми, находящимися в нём, оно скрылось за поворотом, А я пошёл по краю дороги, и вскоре с холма увидел, как видят сироты, Что открылось второе дно, и числа нет пастбищам и воротам, И разносится звон из Троицкой церкви, которую я не построил, Но тогда я понял, что если б остался обедать там, где сейчас бушует природа, То, наверное, не был бы, как Пилат, колесом истории.

Пролетая над океаном, я ругал самолёт за жалкое посредничество между мной и эволюцией, этимологией слова и генезисом понятия, ограниченностью мысли и бесконечностью вселенной…

Думал ты: одиночество — камень, Значит, горы — сплошная печаль. Твист и ненависть, Аин и Кавель, Всё смешалось, а ты различай.
Горы можно сравнить с облаками, И они перестанут стоять, Горы можно потрогать руками Не везде. В эту библиотеку Что вписать о себе человеку, Приучившемуся сочинять?
Облака от гениев прячут: Если близко увидит облако, То ему не будет уж равных, Но однажды они выходят, И, заметив, как облако плачет, Они тащат себя волоком На вершину — одну из главных, Под которой всё происходит, И они начинают видеть, А потом говорить из своих пещер И, должно быть, находят исток в ухе, Потому что рыба была предтечей полёта.
Что советовать камню, привыкшему ненавидеть, Не умеющему сопоставить размеры вещей? Молитесь о вечной засухе И никогда не придумывайте самолёта.

Некоторые из моих знакомых отдалённо напоминали Пилата. Всех их я взял с собой на борт, и теперь, имея в виду неисправность приборов и безнадёжность полупустого топливного бака, ничуть не жалел об этом.
Среди них был человек, похожий на Пилата малодушием. В ранней юности утеряв свою первую любовь, он за жизнь много раз был в браке, каждую избранницу легко принимая за утраченную иллюзию, которая, между прочим, сейчас (совершенно случайно) сидела рядом с ним возле иллюминатора и напоминала Пилата своей безобразной старостью, столь свойственной женщинам и злодеям. Оба они, поглядывая друг на друга, не очень-то хотели лететь дальше.
Тут был человек, трусливый, как Пилат, но укравший очень много денег. Наверху, лицом к лицу с эволюцией, он сообразил, что деньги не всегда будут нужны ему, и всеми силами пытался избавиться от них, дав взятку тому, кто всем управляет.
И хотя времени, безусловно, нет, но слишком поздно бывает довольно часто.
Тут были люди, говорящие на многих языках и не говорящие ни на одном — они втащили в самолёт свою башню, думая таким образом сделать её выше. Они хотели как можно более резкого контраста между небом и геенной — жизнь посередине слишком наскучила им.
Тут было очень много людей, в чём-то виноватых и вследствие своей вины по-своему благородных. Я их терпеть не мог.
Тут были уже почти соляные столпы, такие любопытные, но всё же прозевавшие столп огненный.
Бегало в непристёгнутом виде несколько бесхозных детей, которым не мешали приходить, но одержимых полётом и потому нежизнеспособных. Под ногами у них носились собаки, похожие на Пилата, потому что собаки всегда похожи, хотя им нечего терять, кроме.
Ломился в иллюминатор один передумавший, но никто, как водится, не слушал его.

Поднялся, пожалуй, не крик, а сам Мунк в гробу, когда вся конструкция завалилась набок и внутрь пошёл дым, что только добавило экспрессионизма. Стало злорадно и страшно, но тут один из виновных, в панике налетев на меня, в действительности как бы слился со мной, и я вспомнил про единственного, который не заслужил своей гибели. Верно, любопытно было заглянуть в этот миг в кабину пилота: он сидел весь белый в белом своём логове, и только взбесившиеся прямоугольники и кружочки с приборной доски отбрасывали красные лучи на его одеяние, да громом гремела лопающаяся обшивка.
Мне всё не давал покоя вопрос о Пилате, и я окликнул пилота в надежде на встречу. Но когда тот обернулся, он был совсем не похож на Пилата. Уставший и добрый, он грустно смотрел на меня — как будто с упрёком — зачем я позвал его просто так? И я отвернулся, ведь я уже много раз видел этого человека, которого никто не нарисовал улыбающимся, и был влюблён в него всё время — кроме одной ночи, когда по непонятной причине я был влюблён в Понтия Пилата и изменился. Впрочем, времени никакого, конечно, до сих пор не существует.

Медленно направляясь к двери, чтобы устранить посредничество самолёта между мной, полётом и падением, я вобрал в себя детей, чтобы ещё немного испугаться, собак, чтобы перестать это делать, людей молчащих и говорящих — для динамичности, и соляных столпов — для устойчивости; человека, влюблённого в женщину, чтобы перестать думать о Пилате, и саму эту женщину, чтобы перестать думать. И всё вроде бы получилось. Я, один посреди пустого самолёта, был готов уже броситься из далёкого прошлого, в котором люди не летали, туда, в будущие миры сверхчеловечества, для которого не будет иной формы жизни, кроме полёта или предательства — хотя времени, конечно, никакого не существовало… Совершая прыжок, я ненароком увидел своё отражение, которого избегал, в стекле дверного иллюминатора, и мысль о бессмысленности всего этого перестала терзать меня.
Я понял, на кого был похож Понтий Пилат.