Я дважды слов одних не повторяю
И дважды не смотрю на снегопад,
Но будет смерть. И вот я начинаю
Движение назад.
У входа ада нет проверки ВАДа,
Ни выхода, ни расстоянья нет.
С небес слетает ангел снегопада
И будит смерть.
С собакой не стоят у входа рая,
Жара там не стоит и пьедестал.
Я дважды слов одних не повторяю.
Я их читал.
Да здравствует обратное прочтенье,
Возврат назад, строения в лесах,
Песок в часах и даже Вознесенье —
Паденье в небеса.
Надел очки или надел земельный —
Всё ближе к низу. Корень корневат.
Да здравствует по-броуновски цельное
Вращение назад.
Вдруг что-то исчезает с каждым словом,
Прочитанным про этот снегопад.
Не лучше ли быть русским и толковым,
Листаемым назад.
Свидетельствует сила гравитаций,
Что наше назначение — полёт
Наоборот. Нас заставляет сдаться
Движение вперёд.
Вперёд — кричит пастух, и вот он в стаде,
От времени хиреют города.
Ничто ни в слове и ни в снегопаде
Не движется туда.
Вновь камень становился угловатым,
И я вертел и двигал микроскоп:
Молекула молилась, но не атом.
Кто целен — стоп.
Нас с детства переделали сюжеты,
Правдивые, как предки говорят —
Столп соляной и прочие запреты
Движению назад.
Всё это верно. Нужно уничтожить
Иные вещи, новые создать.
Они не помешают мне продолжить
И возвратиться вспять.
Всегда другой, я не вожак и ритор,
Я слов и снегопадов не знаток,
Но будет смерть. Далёкая орбита
Замкнула этот ток.
И, контур выверяя на планете,
Границы видел я, и как горят,
И точно знал, что ни один из этих
Не двинется назад.
Делилась клетка. В ней я заперт не был.
Но видел я: недалеко от врат
Три ангела остановили небо
И двинулись назад.

…Реальность преломляет телом нить
В потребность жить на поводке устоев.
Так деньги появились у обоев,
Что право им дало заговорить
Всем зубы, и они заговорили —
Про скотный двор, про силуэт Марии,
Про то, как птицы пятнами парили,
Сбивая самолёты на лету.
Вот комната, похожая на ту
В порту давно забытую простуду,
Которая приходит, но откуда —
Не скажет даже солнце на мосту.
Вот каторга. Распята на лекале,
Она лакала тех, кого стекали
Сюда из всех, которые алкали…
Но крот уже не видит темноту.
Реальность преломляет телом хлеб,
Который много раз являет тело.
Вот темнота. Она давно хотела
Не антитезой быть, но ты — прицеп,
Идущая в небытие телега,
Пристанище позора и ночлега,
Ты — человек. И этим виноват.
Пусть ты, родившись впрок, растёшь великим,
На вырост самому себе — столиким,
Но каждый сотый рот зайдётся в крике,
Когда им снова яблоко съедят.
Реальность преломляет наш исток —
Друг в друге, друг об друга, брат на брата,
Обоям оставляя виновато
Смотреть в глаза, где деньги в два ряда
Пресуществляют грех поверх суда,
Обычаем лишь оттеняя рок.

Реальность — вечность комнат. Ты ж, смотри,
Не навсегда останешься внутри.

Распределен неравномерно,
Лежу, как в Мавзолее Ленин,
Лежу, как в Мавзолее Мао.
И всё мне мило. Лень — но мало.
Поистрепался беспримерно,
Но всё хочу лежать левее,
Потом в стене торчать, как Сталин,
Который к этой стенке ставил.
Живет семья у шведской стенки.
Стоят защитники на страже.
Вратарь орет. Пинает некто.
Как нападающий опасен!
Вот тренер удален. Примерно
Ведет, но раздражает стажем.
Наутро выпадут лисицы,
Слегка уставшие от басен.
Страна всегда казалась странной,
А город горным, а деревня…
(Людей там нет, одни деревья
Стоят и листьями качают).
Нельзя же жить в такой печали.
Усугубляется, наверное,
Но вся вселенная, как водится,
Ворует и не замечает.
И вот я выйду на дорогу
Совсем один и стану танком.
Шушун броней сверкнёт, и башня
Блистает из слоновой кости.
Я долго жил слоном огромным,
Но вышел в медленные дамки.
Звезда с звездою сговорились.
Добро пожаловаться в гости.

Однажды, ручей приручая, причалил я к тем берегам,
Что мирно качались, встречая
                                                   весёлых сестёр по серьгам.
И каждая нас провожала, но я не отчалил — отнюдь.
Я был хитроумнее жала, и я принимался тонуть.
Когда меня вынес на берег (хоть сложно меня выносить)
Питомец болотных истерик, которых полно на Руси,
Я кудри зелёные выжал, ручей возвращая земле,
И радовался, что я выжил, и судьи кричали «оле!»
Ах, Ольга. Я Ленский по сути, а ты не по праву жена.
Лесной опасаяся жути, гнездится в душе сатана,
Но воду возьму, прочитаю её и останусь один.
Не Рая ли здесь ожидаю средь солнца, пустыни и льдин?

…Раиса и Аделаида
Себя назвали мы, как только
Нас окропил бумажно-стойкий
Священник страждущего вида —
Он сыпал с неба жёлтым цветом
И, как любое небо, рисом,
Он твёрдо знал, как стал поэтом:
Аделаида и Раиса.
Бумага мокнет волей неб —
Он расползается до тлена
И ест лишь бородинский хлеб
На острове Святой Елены…
И вновь апрель в начале мая.
Мы не Елены — и не святы.
Скажи чего ты хочешь Рая?
Ответь чего получишь Ада.
Отцов у нас, конечно, трое,
А матери себе мы сами.
Доколь нам, милая, с тобою
Всю жизнь меняться именами?

Комары подались в стратосферу,
Поделившись на страты,
А за ними — стрижи
Жизнь стригут, как фанеру
Над Парижем во ржи.
Я — анатом.
Видит Бог, но стригу я, как стриж,
Превратившись в созвездие.
Поливает дождёнок Париж
В самом внутреннем месте.
Льёт дождина на скальпель, в голову.
Внутри нахожу голубя.
Когда смотришь со стороны,
Часто ль видишь себя голого?
Вы бы были удивлены.
Я анатом без зренья, а это особый понт.
На границе мира снова горящий зонт.
Зашиваю его, вяжу морской вувузел.
Мир из стольких ниток крас, жёлт, оранж и зел.
Коллективный разум? Кем именно комары
Мнят себя, примета с функциями иглы?
Убеждая стрижей, что от них и зависит дождь,
Из возможных межей сильней уважая нож…
Вот разрезана муха, летевшая наугад,
И теперь их летает две.
Я анатом, а это значит, как говорят,
Что правда известна мне.
Но стрижи, стреножив нитку дождя,
Заштопали швы Парижа,
И теперь эта тайна навеки внутри меня,
Или нужно смотреть выше.

Ко всем вещам привык, лишь три считаю нужными.
Пусть список невелик, не мне его менять.
Я знаю свой язык. Я у него на службе.
Когда-нибудь он сам ответит за меня.

Как будто спрошен вдоль, он поперёк загнулся
И не давал ответ, поскольку знал его.
Моя страна — пароль. Но стоит обернуться —
Пустует обормот, и нет ворот. Чего

Ещё желать душе, раз никаких пределов?
Предмет не видит глаз взаимно и давно,
И только шёпот звёзд в колодцах опустелых
Напоминает враз дыру и полотно.

Художник — кислород. И в тишине колодца
Он понимает вдруг, что падает на свет.
Я слышу свой полёт. Я за него боролся.
Когда-нибудь он сам напишет Твой портрет.

Кто любил максимальное на земле
И одно семимильное в облаках,
Тот, как ангел в полёте, не может не
Пронести над землёй Тебя на руках.

Проплывая без повода по воде,
Я хотел говорить с Тобой всякий раз —
Только свет голубой в бесконечный глаз,
Только всход облаков на Твоей гряде.

Всё прекрасней земля, где исчезну я,
Испарившись, впитавшись и воспаря —
Мне не будет прошлого букваря
Жаль в аллеях, где буквы оставлю я.

Всю бумагу свою обернув в грозу,
Части слова Тебе я не принесу,
Нотой песни Твоё не смущу чело —
Пусть зима лежит там, где всё цвело.

Но моя судьба есть обратный путь.
Я стал сильным, чтобы его сомкнуть,
Я стал смелым, чтобы его пройти —
Никого нет смелее на том пути,

И Тебе принёс его, как кольцо,
Кто всю жизнь любил лишь одно лицо.
Посмотри: я прут Твоего венца,
Мной раскаян Брут в десяти сердцах!

Это я — равнодушнейший из бродяг —
Я, влюблённый так, будто нет меня,
Проносящего непопулярный флаг,
О природу джинсы озеленя.

И, когда овраг полетит в овраг,
Загляни в меня и прости меня.

I

Прямоглядящих глаз прямоходящий вид
Из всех возможных рас приветливо сквозит.
Приветственный анфас приличен мертвецу,
Но кто такие даст способности лицу?
Бахча. Сарай. Фонтан. Всемирный лунанас.
По латыни фантом неужель не есть фантомас?
Сей пейзаж привычен, он стал нам почти что брат,
Если так говорят о том же, кого едят…
Огород горит, чтоб с горы угрожать грозе.
Тот завет простой: аз, бук, ведь глаголь Морзе,
Что из точки с палкой можно составить речь,
А для этого нам неизбежно придётся лечь.
Ибо правда страшна у минуса и нуля,
Ибо вера нужна, когда говорит земля.


II

…И, кто дал способность точке заговорить,
Может двигать гору, а может её творить,
Может мир катить, как вечное колесо,
Может хлеб взрастить, посеянный на песок,
Может в бездны ночи бросить свои цветы,
Может всё, что хочет дух. А что можешь ты?
Не лежи без цели. Ты — речь, а она чиста.
Не верши всего, что могут твои уста.
Дай устав всему. Посей себя в лучший грунт,
Чтобы каждый камень знал, что такое труд.
Разрастись терново, позволив грозе гореть.
Тот, кто станет словом, может ли умереть?
И когда посмотришь на след, совершая шаг,
Ты увидишь в ответ, что нам уже дали знак.


III

Когда мохнатый Феб погас в моей отчизне,
Лопату просушив, садовник говорил:
Ил вскармливает хлеб, и он растёт для жизни,
Которую свершив, мы вскармливаем ил.
А я, поодаль сев, топорщил семь смоковниц
Желаньем проредить бесплодные кусты,
И созерцал сквозь них тень дочерей-садовниц,
И голос слышал (псих): ведь это будешь ты.
Так я не сотворил ни очага, ни сада.
Колодец пересох, повсюду семь пеньков.
Ни отпечатка ног, ни ощущенья взгляда.
Где первый урожай? Где дивный наш альков?
Я проклинал топор, я вспоминал лопату,
Которой закопал в пустыне старика.
Я так прекрасен был! Я был таким богатым!
Я так рубил кусты! И, сидя у пенька,
Я так тебя любил… Хоть было слишком лето,
И слишком сильно жгло от жажды и стыда,
Я так хотел весны, я так хотел рассвета,
Я так расти хотел! Но я не дал плода.
И вот пришла вода. И не был пень высоким.
Но как была длинна над миром тень моя!
Я понял смысл слов, ужасных и далёких,
И отозвался им: пусть это буду я.


IV

Прямоглядящих глаз прямоходящий вид
Из всех возможных рас приветственно сквозит.
Приветственный анфас приличен мертвецу,
Но кто такие даст способности лицу?
Не тушится поджог, не движется движок,
И всюду стережёт замедленный прыжок.

Когда опоры нет, в лицо открыта бездна,
Не маятник ли есть профессия моя?
История страшна — и этим интересна,
Пустые витражи в гробницах изваяв…
Всё кладбище дрожит от родины до птицы,
Всяк тащит свой скелет, но маятник — побег.
Пусть умираем мы — кто может поручиться,
Что мёртвый человек — не русский человек?

Побег бежит, растёт и родину отыщет
В пустырном витраже, вместилище могил.
Ил вскармливает хлеб, и он растёт для жизни,
Которую свершив, мы вскармливаем ил.
И маятнику не качнуть за амплитуду,
И цикл не развернуть прямою в высоту.
Как слабый человек, предчувствую простуду,
Но кто такие дал способности кроту?

Из всех возможных рас всех невозможней — эта,
Опоры нет над ней, но бесконечность есть.
Пусть суждено висеть и оставаться здесь,
Но точка может быть огромнее планеты
В кругу старинных мух, что лучше новых двух,
Где родина моя обменяна на дух.

Подчас темно, но мой автопортрет
Висит в подвале очень много лет.
Да будет свет. А кто добудет свет?

Когда приходишь с мирром, то всегда
Уходишь с миром, отдавая букву,
Возможно, Сарре. Ты ж развесил клюкву
На уши мира, будто макароны.
Святится имя, светится вода,
Вокруг встают вокзалы и вороны,
Всё это вряд ли стоило труда.

Когда б тогда… Но некогда. Перроны
Не сдвинут троны, не вернут следа.
Три ангела под дубом у пруда,
И дуб у Лукоморья. В карантине
Сидит поэт, впотьмах подобен тине,
Но на свету, как парус бригантине,
Он мчит вперёд, когда его зовёт…

И мы стираем маски в одиночку.
Жизнь тоже одноразова. До точки
Доводит буква, взятая в рассрочку,
Как нота «си» четвёртой из октав.
И, в сумерках арапа угадав,
Отходит вирус — ёж наш и удав,
Чумной гибрид,
И вирус говорит,
Не выговорив все двойные звуки.

С горы идут Исаак и Авраам,
Светает через очень много лет,
И вечен свет, и долговечны руки,
Приветы посылая поездам…
Чего здесь нет,
То точно будет там,
Охотник облаков стучит в там-там,
Кто станет светом,
Тот добудет свет.

По-каменноостровски каменноострог
Не бог, не одиног, не одноног до срока,
Но однобедренность клубится равнобоко
В одноимённый клуб, заполненный луной
Иной, и, может быть, бульдозер осьминога
Аллейной тишины, почуявший восторг,
Сомкнётся надо мной —

Во трепыханьи веток,
В оставленной поре вневременных заметок,
В прохожей полутьме, пустынной на просвет —
Заполнено окно, пустует кабинет,
Летит кабриолет по скучной мостовой —
Не могущий никак сомкнуться надо мной

По режущим себя естественным причинам
Конструкции. В тебе она неотличима
От времени. Горит простецкая личина
Лучиною, что столь во мне неразличима.
Не музыка — бемоль
Сомкнётся надо мной

В пылающей, где распространены пожары,
Ночи, молекул ряд, всесильный и поджарый,
О судьбах говорят, вселенную подряд
Считают, как дрова, сложённой в звукоряд,
Где что ни нота — соль, когда над раной в ряд
Рыдая, зычно ржёт наивный звукояд…

Краеуголку я, надев, каменноглаз,
Каменноостровным явлюсь на этот раз,
Нарушу этот ряд, расстрою этот звук,
Всесильный, как в футбол играющий паук,
Стар, нем, непобедим. Всё это мы едим.
Сквозь козырёк стёк Бог, огромен и един,
Я каменноугол швырнул в каменноглаз
И зеркало разбил, осколками струясь,
И Он остался здесь, а я расстался весь,
Растрачивая взвесь, похожую на весь,
Но, каменноиной, я встану здесь стеной,
Когда Его лицо склонится надо мной.