Пилат и Ньютон, встретившись в кустах,
В отводках яблони, как два громоотвода,
Два плода человеческого рода,
Навеки переделали природу.
Шёл дождь. Как все, он возвращался в прах.
Всё начиналось с яблони. Шёл дождь.
Двоякодышащие лошади белели.
Исак сказал: ты, всадник, упадёшь,
Как только съешь. Но в глубине аллеи
Уже стоит не вишня, не акация…
Поскольку Бог есть сила гравитации.
Когда летишь не вниз — Ему ты лжёшь!

Один был единицей измерения,
Другой сказал: я вовсе не Адам.
Адам — Ампер, я — хуже. Ни мгновения
Твоей я гравитации не дам.
Направлен вектор в сторону инакую:
Вознёсся Бог, вознёсся человек.
Два полюса вселенной — Исаак и я.
В чём сила, Ньютон? Дождь ускорил бег.

…Пилат был чист, а Ньютон сыт по горло
Возобновлённым яблоком природы.
Так завершалась яблоня, и воды
Стекали в очи перпендикулярно,
И каждый раз, вытягивая форму,
Мир испарялся до Звезды полярной…
Так начиналась оптика. Нажалась
Педаль, и оси сдвинулись садов.
Лишь будущее солнце отражалось
В боках двояковыпуклых плодов.

На своих набросках молчат рабы.
Я б и сам оглохнул такой судьбы,
Холодна вода. В тишине трубы
Пятый Марс мерцает колонной справа.
Разливают спаржу в ночную смену
Опустевшей стражи. Кругом канава.
Я пишу поэму по бизнесмену,
Чтобы денег дали, а не свободы,
Я другой. О многих вещах забыт
Мой дощатый счёт на исходе года,
Я пишу поэму, давясь о быт.
Все гарцуют вальс в вылезале трещин,
Ни одна потеря не стоит женщин,
Логарифм, как логос, мужской — и в доску,
Я бы стал ферзём от такого Босха,
Смог себя от этих приспособлений
Отличиться — если б. Кругом погода,
Свет вокруг себя, и от умилений
Увеличен выпуск, но нет завода,
И лежат часы посреди могилы,
В переходе масс от моей усадьбы,
Горяча волна вдоль моей занозы,
Ни одна из тысяч не стоит розы,
Ни одна из женщин не будет свадьбы,
Я ещё вампер неопасной силы.
Так голосовал, и тоскливым криком
Выдрал бюллетень и пошёл бы строем —
Ни одна из миссий не стоит парка.
Пролетает галка, бывая жарко,
Нет такой воды, чтоб лицо умоем,
Ни одна из женщин не стоит Лика.
Мы голодомора угромобоим,
Но всегда же прежде бывает палка.
Я пишу поэму о смене темы,
Потому что портит, скорбя из ряда.
Посреди наряда напившись яда,
Логарифм вышел из теоремы
И сказал, в виду не имея вещи:
Рифм не может лгать ни одна из женщин.
Я крушил топор под-над-взором липы,
Как никто не строит, и было глупо
Защищать страну от мозгов и гриппа,
Как стальной бульдозер от антилопы.

Простейшее ползёт; вменяемый вначале,
Сменяемый процесс внезапными лучами,
Микробиолог спит; надрывно, как под лёд,
Уходит сталактит; простейшее ползёт.
Микробиолог, спять! Ты этим упрощаешь
Созвездие червя, когда его вращаешь,
Сгущается строка, в которую вмещаешь
Спирально ДНК — простейших упрощаешь.
Микробиолог вспять, до состоянья клетки,
Себя угнал познать, что свет бывает редким,
Когда из-под земли ты наползёшь на ветку
И, под грозой ютясь, как палец, ждёшь розетку…
Червяк в грозу читал. Микробиолог вспятил.
Ты был и перестал. Двуклеточно понятен,
Я плыл наоборот. Я озираю брод.
Гроза пророчит бред. Простейшее ползёт.

Садовник сел в сугроб и виноград винит.
Неурожайный год. Срыв планов, сбой планид,
Перепилит платан, талант перепелов,
День денег не настал. Утоплен рыболов…

У сильного всегда всесильный виноват,
И этим он чреват. Не истина — пустыня
Пророчит шоколад, но маловат отныне
Молочный шоколад, и шок витиеват.

У крайнего всегда бескрайний вырвиглаз.
Спецназ его — атас, и маскхалат двуспален,
У дателя всегда предатель идеален,
И весь оазис спит, надев противогаз.

У дальнего всегда медальный не у дел,
Его удел — предел, и в помрачневшем мёде
Предчувствуется мел. Его пчела выводит,
Белеющего, в свет, что полный беспредел…

Награды виноград на выставке не новой
Не ожидает. Кит плывёт издалека,
Но призрак рыбака есть признак рыбака,
Как пустота реки — хорошего улова.

Цвета его — мечта от мачты до мечети
И выше. Неспроста сугроб холодноват.
Мир разбудил тростник и празднует мачете —
У красного всегда прекрасный синеват.

У сильного когда всесильный винодел,
День денег не звенит, а виноград виновен
В бессилии ракит на фоне колоколен,
В бесславии орбит на фоне… Поредел,

Несоразмерный мир сравнительно-прекрасен,
Точны его весы, его нейрон — циклон.
Садовник пьёт вино сквозь шланг, противогазен,
И грозоватый глаз сверкает сквозь стеклон.

И тут партизанавес опустился.
Путешествуя к центру шара,
Он вывернул наизнанку
Планету,
Поменял полюса и скрылся,
Подобно тому кинжалу,
Который глотать не жалко
За это,
И, может быть, даже мы
Построим театр заново,
Но не было ни одной войны,
Проигранной партизанами.
Проигранное можно воспроизвести,
Партизаны — неповторимы,
Когда заставляешь их жён цвести
Во славу врагов Рима.
А ты, пилиграмм, бойся себя,
Поскольку ты завтра цезарь
И можешь казнить что угодно.
Может быть, даже, любя,
Ты можешь что-то отрезать,
Что сделает нас свободными.
Любая империя — шмяк на дно
Истории, но не эта,
Совсем другая, чуть меньше, но
Не дырявая на просветы.
Любой партизанавес — тога сильных,
А сильных не будет много,
И ты уже можешь снимать светильник
И загасить тогу.
У нас нет жён — говорят партизаны
И ничего не боятся.
Их жёны выходят из дыр в земле,
Пытаясь не состояться,
Потому что их рёбра похожи на страны
И доступны для наведения.
Всё это ненаносимые раны,
Недозволенные привидению.
Привидение от судьбы
Отличается одной буквой.
Бывает промысел рыбный,
Но он всё равно — Божий.
Ткани твои грубы,
Слишком прямой лук твой.
Сам ты здесь слишком видный,
И тога твоя — тоже.

И ты тоже! Ещё тоже? — спросил сенатор,
В складках и без того уже почти невинный.
Хвост павлинный, а значит, длинный,
Мёл. Из куста выглядывал губернатор,
Друг-акведук прошедшего в среду ливня.
Безусловно, и я предполагаю книжность,
Потому что писатель имеет дело с бумагой
В совершенно конечном виде. Былая нежность,
Далеко в пределе обозначая вечность,
Не всегда на начальной стадии видит внешность,
Раскалённую до извода в глуши оврага,
Ведь любовь по композиции — четверостишность
И всегда палиндром, не зрящий свою навстречность.
Так сказал губернатор сенатору, кушай сено,
Дорогой коллегула, только не в нашу смену
Времён года. Год обещает казаться длинным,
Нескончаемым… Тоже? Куда уж. В пределе — так же,
Как прошедший год. Его заверни. Пиджак же
Вопреки пейзажу носи по следам старинным
И на фоне молний. Так тога приличней солнцу
Как итогу формирования звёздной массы,
Подкреплённой переживанием последней мессы…
Все итоги когда-то имеют свои процессы,
Прецедентное право — в этом юристы — асы,
Да и то теряются, глядя на чудотворцев.
Знаешь, в музыке лучше побольше терций,
Как в минуте — побольше секунд. Интервалы — бездны
Между разных ступеней взросления. Поднебесны
Все попытки сравнять удары судьбы и сердца,
Но каких-то из них в перспективе в два раза больше.
Вот гармония ткани, тоги не вечно новой.
Даже нитка утка не такая, как нить основы.
Что-то тянется, что-то толще, куда уж тоньше…
Так сказал сенатор, в рабочем порядке
                                                              собравшись с духом:
Спел про путник в ночи, овсом покормил коллег.
Не сенат ли и каждый основанный человек,
Заглушаемый утекающим акведуком.

О сколько статуй нынче стало
Смещаться с прежних пьедесталов…

Столп толп, голгофа Петергофа,
Всераздирающий Самсон,
Фонтан, заслуживавший строфы,
Когда бы не был нарисован,
Всего лишь сон — но как спрессован!

Сад в окруженьи аллегорий,
Всех муз и граций, фурий, морий,
И меланхолий, и холер —
Когда бы зрел, ослеп Гомер,
Но хохот был незаглушаем…
Слепец — но кем он утешаем!

Вот Посейдон в кругу наколок:
Лязг — цепь! Стук — якорь! Некий Пётр
Везде; из прочих недомолвок
Лишь номера. Не хрустнет бобр,
Древесную почуяв бодрость…
Он водяной — какая твёрдость!

Но нет, иной и водяной.
Мент на посту, и лица постны.
Недвижимы — что будет после?
Иные жёны в век иной
Иные закрывают веки,
Иные римляне и греки
Стоят на мраморе домой,

Но постамент — метеорит,
Соцветие былых созвездий,
Поэтому есть вечность в месте,
В котором статуя стоит.

Адам и данайцы — заяц всего один
На кучу Мазаев,
Из всех безвозмездно спасших его плотин
Даны тормоза ему,
Чтоб с дамбы смотреть: в пустыне бредут волхвы,
Сверкают дары,
Адаму взлететь с высоты своей головы
И видеть: усат удильщик со дна дыры —
И быть бы ниже, чтоб выше вознёсся столп,
Ушастать в ночь, где четверо будто сто,
Где каждый взгляд на всякий ушат ушаст,
Где глаз косит, когда утекает наст
В пустыню, и смерч песчаный, что так опасен,
Никем не описан, не узнан, не перечислен —
Один всечасен,
А дальше — числа,
И вся любовь, которая мне дана,
От тех данайцев выше устремлена:
Поверх раскопок мчится голгоф галоп,
Чтоб, даже двигаясь, помнить, что значит столп.

На пустыне пространства угадывая слегка
Очертанья классических изображений века,
Останавливаясь, разглядывать паука,
Взглядом глаз его ретушируя человека.
Всюду жезл цветёт, и празднует эвфемизм,
Что судьба альпиниста — плюнув, спуститься вниз
(Кстати, плёвый вопрос — на гору или с горы?),
Раз уж путь лосося стоит его икры.
Но Икар Трисмегист мигает всегда с конца,
Чтоб курьер и министр боялись его отца,
Чтоб икристый град преодолетних садов
Был слегка почат, но в целом всегда готов,
Был всегда Петров, но в мире много Петров.

Но Икар с ключом — он Симон, Синай, Сион,
Продолжаешь логический ряд — возникает Он,
Кто был здесь всегда, и не только здесь, а везде,
Только душу, Адам, подобает держать в узде,
Так, отца-Казимира смирять, антилопу гнуть…
А спускаясь с горы, ты должен продолжить путь,
Отрастить бревно, спасти ушастых, игру
Продолжать, всегда надеясь на суперикру.

Пройти по улице ползучих деревьев,
Горизонтально растущих, в сторону отвернув
Все параллельные ветки; праздновать, затонув,
Настройку постройки ковчега. Из подземелья
Выползающий дуб, как плющ, сам себе цепь,
Окинуть взглядом не дольше секунды. Бывай свиреп
К стройматериалу, но опасайся парковки в шторм
Под тем, кого хочешь сделать своим костром.
Встретить кошку цветов рая, чистилища, ада
На кладбище, где ещё бы,
Продолжая быть не в чести у своей чащобы,
Подивиться последовательности снегопада,
Устроившего потоп. Кошку назвать Вергилий,
Забывая кормить живое среди надгробий.
Птичку слопал кот, хозяина звали Василий —
Царское имя, носкуя, подумал Добби;
Носковать наскучило — не получалось парно.
Захотелось надыбать, Вергилий засел у входа.
Из дыры в земле постепенно струился пар, но
Вылез дядька, захлопнул люк, курил до восхода,
Дымом заменив печальный пар подземелий —
Ветер раздувал над кладбищем привидений,
И они, слетаясь на даты смерти, белели,
Совершенно дел не имея до дат рождений.

Мир рождался, где два животных, пересекаясь,
Проходили насквозь: верблюд волхва и ягнёнок
Бога, явный интертекст; смеялся в ночи ребёнок
На руках у матери. Срочно преображаясь,
Возникала история на мировом пути, и
Взрыва новой звезды до нас докатился вектор…
…Проходя по центральной улице зреть, как электрик
Поворачивал реку в сторону Византии.

Трон тронул трон. И в полной тишине
Родилась мысль о ней и обо мне.
Я — часть её земли, что снег и лёд:
Я тот, кого она переживёт.
Что тронуть трон? Трон слишком обратим,
И, может быть, мы этого хотим.
Свобода или слава — сла и сво,
Но лучше с лавой, чем с бездушным body.
Вулкан подходит славе — не свободе,
И ценится не девушка — весло.
Веслом умей и огрести, и вдарить,
Окоп копать и мёрзлый лёд долбить...
Не хватит шлюпок Родину любить,
Не хватит трупов Родину исправить…
Здесь у животных не хватает шкур
Согреть людей — и в моде вновь ливреи.
Заране, в предпоследний день Помпеи,
В пампасы убегает Помпадур…
Алкающий вулкан на самом крае
Забыт и затемнён со всех сторон.
Проснёмся ли — в каком ещё пожаре?
Трон тронул трон. Такой вот лохотрон.
И снова кто-нибудь проторжествует
Из тех, кто обладает дыроколом.
Другой такой страны не существует,
Где были б слиты айсберг с ледоколом…
Двуглавый фан сего левиафана,
Из проруби выныривает царь.
Богат и славен ныне государь,
И нету краба кроме Чингисхана,
Хотя он наг… Нагайка и Нагайна
С ним рядом. Государство — это тайна.

Кому везло — тому весла не надо,
Но кто любим, тому не прекословь.
Стал ангел в эпицентре снегопада.
Трон не любовь, но Родина — любовь.

Ева, ангел и я
(Молодой виночерпий дороже старинных вин)
Посреди деревни в бензольном кольце руин
Все как один под наклонным лучом гелия…
Где человек прячет свою листву?
Есть черновик, туда опадаем он,
Безлиствен стоит, как никогда, преданный божеству,
Благородный и одноатомный, как ксенон.
Ангелы столь огромны!
В брод Магритту-идущему сумасброду
В лоб — безумие! И скалятся пеной волны
Внутреннему и внешнему кислороду.
Кое-что заставляет выстраиваться в линию
Элементы и нас, ровно, как по уставу…
Бог — единственное, что превышает химию
По строению и составу.

Уже вечер, и я могу заблуждаться,
Но акации, кажется, не стараются
Если не качаться — хотя б казаться
Иллюзией заблудившегося португальца.
Впрочем, не растение всегда иностранно,
А изобретение, что и странно,
Потому что новое никогда не выглядит русским,
Если это не революция по-французски,
Русский бунт, жёлтый бант, вечный жид…
Далеко он, впрочем, не убежит.
Капитан уверен, что я ползу,
Я же буду скромно стоять внизу,
Будто зрак поделился в моём глазу.
Всё как в клетке. Не переждать грозу
Ли? Имя китайца, но в русских всегда была сила,
Которая всех бесила.
Каждый год на земле очумел и страшен,
Все мы здесь — продукт вавилонских башен,
Лишь апостол знает, как антистолп,
Языки каждой первой из сотни толп.
Я учу язык, утопая в вате,
Но в ушах скрипит: возвышаться хватит.
Выше чем небоскрёб, тем он больше узкий,
Я поэтому предпочитаю русский.
Уже вечер, и я могу, но не буду,
Может быть, и мы расползёмся всюду,
Как любая империя. Есть мгновенья:
Целый мир зависит от ударенья.

Парис и кипарис, морозною зимой
Идущие домой, стояли надо мной.
Бредя во тьме самой, один из них был мой,
Но он боялся льда, как я боялся лета,
Чем дальше я старел, тем больше он белел,
Тем больше он забыл, что я ему велел,
Тем лучше он умел преисполняться света.
Парис и кипарис вернулись в свой черёд
Один — на берег вод, другой — в аллею яблонь,
А я стоял внизу, задумчивый и зяблый,
И одного меня выдерживает лёд.
Пусть лето настаёт, но, кто имеет корни,
Всегда боится льда, скрывающего дно.
Елена не плывёт. Бессмертно и узорно
Застывшая вода являет полотно.
Что Лермонтов? Алмаз, похожий на стеклярус.
Белеет вся земля, обозначая парус,
А моря вовсе нет, и дерево — лишь ель;
Пастух, что был Парис, сперва надел шинель,
Потом ушёл в Париж, а стадо оставалось
Вести подлёдный лов, не опасаясь лав.
Зимой в моей стране кто вечен, тот и прав.

Имея счёты ко дробям,
Считай, беспрекословно веря,
И находись, себя измерив,
Вне времени и вне себя.
Снаружи — время, ты — с другой
Из двух сторон. И что в остатке?
Ты сам. Чем замкнутей оградка,
Тем выше звёзды над тобой.

Есть три варианта.
Любовь-пейзаж, не мыслимая без скалы и берега моря,
Где человек мал, хоть пучит глаза, как лори,
Но такая любовь не может без провианта.

Любовь-натюрморт — и здесь провианта масса,
Увлекаясь фотографированием еды,
Забываешь лицо любимых,
Забываешь смотреть в окно. В сумерках иссидимых
Ты — свободен, как воля класса, но ты — лишь касса.

Любовь-портрет — пред стеклом
Выдавливать прыщ, выщипывать бровь,
Родинку предпочтя Родине, не нуждаться ни в ком —
Впрочем, то не любовь.
Наполеон на фоне зимы, страдая, пасть разрывает зверю.
Страшней неверящего Фомы
Фома, в которого здесь не верят.

Есть три варианта,
А ты будь пилотом, хотя б до этого не был,
Единственный вид любви — к холодному небу,
К бесцветному небу, ценителю музыкантов.
Отвергнуты варианты, кроме атланта.
Засевши в рамах, какого жанра мы ищем?
Любовь — талант, даруемый только нищим,

Мир стоит слёз, но он стоит, беспределен,
Любовь же стоит сил и не стоит денег.
Пиши картину собой, восходи на мину.
Есть три варианта, и все их нужно отринуть.
Пусть этот взгляд — бесстрастен и моментален —
Не выразителен — но точно монументален.

Где человек прячет себя? Везде.
Как сумасшествие накануне второго пришествия,
Регистрируются внедорожные происшествия
Посреди винограда, загнившего на кусте…

Что же касается титанов (а титанов касается всё),
Их бывает три вида: титаники — тяжелей воды,
Титанкеры — загрязнители нефтью,
Титанчики — ни то ни сё,
И титанчатокрылые, летящие от звезды
Под воздействием гравитации на гранит,
На могильный камень предшествующих могикан;
Вот взирает Тит: бежит подзапретный Ан,
Он как будто летит, и Ливия мрёт от ран,
Жрёт султан, жуя, бурчит: помоги себе, сан,
Мировой порядок — не бесам, а небесам.

Мировой порядок зачем-то похож на бомбу,
Пусть титайна — летайна, зачем же ругаться громко?
Титанический трутень уходит в свою катакомбу
Добывать в глубине непредвиденные обломки,
Рвётся вверх, потому что тонко.

Мировой порядок всегда начинается с буквы «Бе».
Где человек прячет титана в себе?
Почему человек, обладающий космосом,
Отказывается идти в гору?
Мы — сплав тяжелее воды, хотя есть пример вознесения,
Но и сплав может плавать, как горы — ходить.
Выйдя в зону обзора,
Титан прислушивается
К начинающемуся землетрясению.

Дни негативны, пни безобразны,
Ивы наивны, вязы отвязны.
Ветки витальны, грязи лечебны,
У колесницы кучер учебный.
Зевсы стажёры — всюду пожары.
В устье Ижоры — Килиманджары
Жарят под килем футами сёмгу.
Был бы я Тилем — делал бы бомбу —
Яблоко ленское смешивать с мозгом,
Хитить Париса, если не поздно.
Кости парисские под кипарисом,
Штили для Тиля в небе повисли.
Змей недовитых яблоко в руку…
Пейте молитву за Роберта Гука.

Когда ты хочешь отмыть поверхность больше руки,
Кое-что может всплыть из очень грязной реки,

Подставит зрачок в закат под голубем Рубикон,
Он же и Иордан, Тигр, Нил и Евфрат.
Влюблённый левиафавн, цокая языком,
Стой, смотри, как Пилат моется целиком.

Пусть Фройд, навязчив и дик, возводит его к отцам,
Пусть он красивый старик, что свойственно подлецам
В целом — но что с того? Его кивок головой
Почти важнее всего в истории мировой.

Левиафан же вне всего, что слабей его,
Но царство сие не есть от мира сего.
Но заплывшему под фрегат вряд ли поможет скафандр,
И цвет воды, как сенат, говорит за себя сам.
Всегда чем чище Пилат, тем больше Левиафан.

Отсеменит восьмёркой мотылёк
И станет ноль.
Так все мы — часть прекраснейшей
Реформы.
Есть время: всё, что было поперёк,
Ложится вдоль,
Ведь разум ищет бесконечности
И формы.

Приметы простодушия: кот, сокол, кол,
Царь над народом, шапка над царём.
Звенел звонарь, перевернувший колокол
И наши представления о нём.
Так все мы настаём наперевес
С такою же державною ладонью.
Настанет день, чтоб всё, с чем шёл вразрез,
Легло
Продольно.