Пусть Рождество — не тождество. И всё же
Есть вещи, что с другими очень схожи.
Библейский многочисленный Иосиф
Перед Единой Чистою склонил
Главу наставшей повести. Чернил
Исполнив ночь и стрелку перебросив,
Белеет циферблат. И каждый рад,
Что ночь тиха, пророчество исполнив,
Песок и снег, похожие на волны,
Горбам верблюжьим двигаются в такт,
И Бог сказал однажды: будет так.

Христос родился. Прошлое в ремонте.
Звезда, что всё была на горизонте,
Над головами светит у волхвов.
Служить не только рифмой для даров,
Но лучшим наклоненьем поклоненья —
Вот вера их, святое их волненье,
Их миро в этом лучшем из миров.

Пусть торжество — не тождество, вершина
Ещё лежит во тьме, недостижима,
Но вот уже звездой озарена,
Освящена и миру суждена.

Восьмиконечность этой бесконечной
На всех картинах, на иконах млечных,
Во всех молитвах на устах у зрячих
Колышется, как новогодний мячик.

Средь агнцев агнец спит или смеётся.
Всё милосердным Богом воздаётся,
И тот, кто был вчера на дне колодца,
Звезду увидел и спешит к звезде.
Меж ангелами ангелы несутся
Сказать земле, что многие спасутся,
И небу спеть про Господа Иисуса,
Что навсегда отныне и везде.

Он будет с нами златом, письменами,
Песком морским, горчичными зернами,
Рукою, отводящею цунами
И реки направляющею течь,
Как радость Бога посредине мрака,
Как вечный центр всего на пире брака,
Как воплощение Образа и знака,
Как алфавит, осуществлённый в речь.

I

Цветы цветут, и рыбы в пищу употребляют рыб других,
И птицы в небесах трепещут, и мухи хмурятся на них,
Когда не вызревают злаки, посаженные на песке,
Когда кидаются собаки на несъедобное в тоске,
Когда уже иные знаки приличествуют небесам,
Ассиметрично спит в овраге рыбак, знакомый парусам…
Но стоит тронуть тень квадрата овалом вазы ледяной,
Вином наполнится когда-то вода, разбавленная мной,
И будет радость в чуде пира, и солнце в лужах на полу,
Улыбка будущего мира с Пречистой Матерью в углу…

Не освящённый первым чудом и не омывший рук своих,
Не пил вина один Иуда, причастный более других.


II

Галилейская Кана канула в облаках,
Будто винная капля капнула накануне.
Припекает на солнце, и все на своих ногах
Покидают пристанища, чтоб не прозябнуть втуне.
Где по небу идёт корабль, там вершится то,
Что всегда вершится в тех иль иных масштабах,

Задрожит рука, разбавившая вино,
Когда рот пригубит настойку из винограда.
Где вода? — и распорядитель трясётся мелко,
Ожидая больших убытков от этой сделки…

Где вода? — дивятся скупые распорядители.
Здесь вода живая, и счастлив, кто будет пить её.


III

Всуе нельзя о Кане, будто о таракане.
Словно в одном капкане
Греки и могикане —
Галлы и персы — в Кане.

В Кане сегодня людно,
Брачно и обоюдно,
Метаморфозно, чудно,
Винно, съестно, посудно…

В Кане сегодня — Канны,
Пальмовые все ветви,
С руками над облаками
Оскар застыл в молитве,

Будто бы розу ветра
Сделавший полем битвы,
Как будто из Галилеи
Может прийти сценарий.

И ветви пальмы шумели,
А сверху их всех снимали.


IV

Овидий превращал девиц в явленья,
А юношей — в растенья,
И ссылка южная им северной была.
Но есть иной хозяин вдохновенья.
Когда он совершает превращенья,
Преображает души — не тела.

I

Провинция провиденциальна,
Срединные среди нас.
Привокзальная площадь
Причинно в круге идёт дождливом.
Если всё ещё нищий
В полудрёме полусчастливый —
Беспричинность полупечальна,
Неприличность не колет глаз…
Участь её спортзальна —
На спор в зале суда
Сползает. Гнётся уда,
Рыбина колоссальна.
Но каждый день повторяется
В мире круговода.
Нищий в луже является
Оправданьем суда.
Жидкость в рыбе сворачивается
В жуть мировой реки.
Провинция проворачивается
В водорубке руки.
Кулак же сожми сильнее,
Чтобы не просочилось
Ни капли твоей засады
В прорубь моей свободы.
Засухой цепенеют
Причины и эскапады,
Чтобы не зародилась
Жизнь от воды.


II

Но человек, потерявший память,
Первым делом садится писать поэму.
Все попытки его мышины, бьётся хвостик о витражи,
И поставивший человека как онтологическую проблему
С основания на вершину — обосновывает и вершит.
Всё причинное больше не учиняет
Ни вреда, ни пользы, ни массовых шествий толпы.
Трепетание перед сложностью заставляет
Покупать орехи без скорлупы
И глотать целиком их. Меж комнат
Комом в горле застряв, он снова пытался вспомнить
Эту память-поэму. И бабочка села на люстру.
И сказал он ей, записывая в пятитомник:
Перед тем, как уйти, объясни, зачем остаюсь я.
И она, не умея сказать, накрошилась в книгу.
Только пепел плясал фатальную джигу-дрыгу,
И он понял себя вдруг меж светилом и пеплом,
И тогда он вспомнил, что память ему приснилась,
И внутри светила самый прожжённый нэпман
Не решился спросить, почему светило светилось.
Ведь поставивший человека в угол ведёт от него высоту,
Стороною третьей вовсе не располагая.
Лелеет каждая бесконечность разделяющую её версту,
И её уже не измерит верста другая.


III

Запоздалый рыбак ни одной не пропустит льдины,
А ты только проснулся от этого аргумента.
Перемежающийся солдат крепления от гардины
Марширует в пространстве близорукости реципиента.
Лупоглазит стена. Обои одни. Под ними —
Предыдущие лица таких же напластований.
Если б вышел в сюда от пыли воскресный Шлиман,
Он отрыл бы свою империю веком ранее
На клочке стены. А ты ковыряешь ногтем.
В вулканической лаве давно уж истлели люди.
Заливающий гипс археолог, почуяв копоть,
Начал драпать, как будто нас никогда не будет
Мигом раньше и мигом позже. Два самолёта
Существуют, пока летят в оконном проёме,
А потом круглится будничная зевота,
Что пока не стала частью от пистолета,
И солдат отдаёт салют в опустелом доме
Неизвестно кому, как в теле, чужом от пота,
И рыбак плывёт. И тут наступает лето.


IV

Есть разные значенья слова «страсть»
И разные паденья слова «Рим».
Есть целое, чтоб не вмещаться в часть, —
И всё ж Господь вошёл в Иерусалим.
Мир хлопает прохожим, как дверьми,
О пыльные дороги вмятым лбом.
Кричать «Осанна!», чтоб потом — «Распни»?
В такие дни почётней быть ослом.
Пальмира, пальма… Что нам эта сфера,
Ведь колос сжат и будущее — здесь.
Похожа верба более на веру,
Чем на пальбу. Не месть рождает весть.
Четвёртый Рим пройдёт, настанет пятый,
Изменится семантика осла.
Царь снова выше всех — опять распятый
Взойдёт, чтоб даже палка проросла.
Кому здесь жаль одежды ветхой верхней
Для высшего, что скоро сходит в ад,
Похожий на бушующий над верфью
Предвестник ветра — огненный закат?
Подобное подобным. Стало тихо.
Осёл, жующий пальмовые ветви,
О чём ты замер ныне у ворот?
О том, что скоро уж не будет смерти.
Ещё о том, как бесполезен выход,
Раз навсегда великолепен вход.


V

Здесь увидел он след предания
И ослеп от его света:
Индивидууму — индивидуумово.
Гефсимания — мания проследования
В лазарет из Назарета,
Неевклидово голову запрокидывая.
Гефсимания непонимания
Простирается ненавязчиво
От Бразилии до Тасмании.
Сквозь терновые напластования
Ищем только животворящего,
А находим — вот — Гефсиманию.
Это крестик терновый, огромный, как самомнение
Тысячи фараонов,
Будто важность света измеряется углом преломления,
Слепит нас с бастионов,
И стреляем мимо. Ведь родственны сад и осада.
В слове корень один — а сколько корней повсюду!
Но уже обступают сад и хозяина сада,
И, закинув уду, темнеет меж них Иуда,
И трепещет ольховым листом нечестивое туловище…
Чьё-то ухо летит, предвещая художника будущего.

За всю историю человечества не было ничего лишнего.
У меня на родине вокруг стояли бы вишни.


VI

О, что с того, что человек двурук?
Достаточно иметь хотя б полтела,
Чтоб мыслить мир и не иметь предела,
Пока летит божественный шуруп.
Кому скажу, что человек — придел
Бегущего предательского сада?
Сад улетел, пуста твоя засада.
Вот тот, кто целовал, и тот, кто смел
Отречься трижды. Кто из них виновен?
Пусть Лазарь воскрешён, Пилат — сановен,
Но всяк имеет цель, покуда цел.
О, что с того, что вымыта рука,
Когда другая вбита в облака?
Достаточно… Нет, здесь всего так мало!
Здесь всё со всем играло, но сломало.
Раз в год вода прочна, а твердь легка…
Чуть отвернёшься — и трава растёт.
Но — бойся! — не успеешь отвернуться.
Вот Бог. Он никогда не видел лёд,
Планшеты, конституцию и бутсы,
Когда был человеком. Вот Отец.
Он видит всё. Не всё к тому готово,
И, раз венец окажется терновым,
О, что с того, что человек – венец?
И в нём блестит колючкою игра
Иглы. Вот он, устроенный так просто:
Двуручный меч и обоюдоострый
Язык, или двуручная пила.
Пилот Пилат летит своей дорогой…
Так что с того, что человек — лишь блик
И искаженье лучшей мысли Бога?
Но он в саду. И значит, Он велик.

Разбилась вечность на осколки вдруг,
Всё рухнуло, открыло за собою
Леса и тропы, белые от вьюг,
И чистый холст над чёрной головою.
Шептали ветры в рощах и лесах,
Стояли рощи вдоль путей окольных,
И колокольни в белых небесах,
И в небесах кресты на колокольнях.
Кружился свет меж куполов церквей,
Носился звон раскатисто, но глухо,
И были слышны отклики полей,
И стыла кровь горячая от слуха.
Носились крылья в чистом полотне,
Кресты взметнулись над мирскою ложью,
Колокола ходили в вышине,
И всё упало к этому подножью…
Но слепы мы, и повороты вьюг —
Для нас еще не дверь, но только стук.

1. На Вербное воскресенье 12 апреля 2020 года,
совпавшее с Днем космонавтики

Он сказал: «Поехали!»,
(Go, Рим! — выл народ, — Горим!)
Словно в космос, открывшийся вдруг над ним,
Вошёл в Иерусалим.
Марсиане кричали: «Осанна»,
Диспетчер стучал «отбой»…
Дважды он — на кресте и уже сам собой —
Вознёсся над Землёй.

И Гагарин, сын плотника, пролетал,
Забывая сигналы слать в ЦУП, смотрел,
Как Ему отдавали звёзды всё то,
Чего он ещё не умел.


2. На Вознесение 28 мая 2020 года,
совпавшее с Днем пограничника

День пограничника пришёлся в Вознесение,
Но Вознесением граница упразднялась,
И праздновалось это упразднение
Тем радостней, чем строже охранялась

Граница между Родиной и светом
И грань между пустынею и садом…

Лежит граница, рухнувшая рядом,
И пограничник празднует победу.

Листва в переливах. Мох — лес. Облака. Индикт.
Что было когда-то кругом, замкнулось снова.
Стою на холме, и с неба звучит вердикт,
И юность земли дрожит в ожиданьи слова.
Всё было недавно. Мы жили по тыще лет.
Потоще, полегше, потыще, как до ковчега,
Но хвощ измельчал, иной наступил завет,
Истёрлась Земля от войн, суеты и неба.
На сотни пороков в среднем один пророк,
А значит, хотя бы одно из чужих отечеств.
И вот я смотрю: сужается островок
В попытке вмещенья судеб и человечеств.
Вода — облака — вода — облака — глаза,
Что было когда-то вечным, начнётся снова.
Качнётся земля, и зальётся над ней гроза,
И в мире проснётся вновь ожиданье слова.

Процессия струится к повороту.
Зима крадётся, наводя зевоту
На очередь с глазами вертолёта,
Несущегося рухнуть в магазин.
Всё слепит. Жало слепо — слепок жалок,
Сыр гипс. Бетон преследует мешалок,
И страдиварий мятых обветшалок
Грозит закрыться прежде, чем бензин
Сравнит с любовью в очереди скучной
Стоящий лирик возле бабки тучной.
Спеша купить консервы и морковь,
Потом с бензином он сравнит любовь…
Как радуга, текущая в ушатах,
Недужен свет его, не нужен запах,
Баллистика болит. В фонарных лапах
Уснули души их до Рождества.
Лишь гул витает финских-минских-клинских.
Для чистых чисто всё, сказал Аквинский.
Он связан был с водой, с неверьем свинским,
А сам был мудр. И в вечер этот свят
На миг любой, без сдачи давший. Мают
Пакеты-майки. Кассы отцветают,
И чистый снег последних заметает,
Что в очереди первыми стоят.