У каждого разума свой закон,
Свой стимул не жить, боясь.
По-разному им бывает пленён
Мудрец или, скажем, князь.
Один душу в бочку, смеясь, запхал
И истине сдал внаём.
А выйдя на свет, всё ходил, орал
По городу с фонарём.
«Ищу человека!» — кричал пророк,
И голос его дрожал.
Орал он, и эхо его басок
Дробило по гаражам.
Другой же из бочки построил флот
И душу отдал волнам.
Как видите, разным был душ полёт,
Но форма была одна.
Но все пути ведут к одному,
И каждый находит цель:
Пусть кто-то отдаст океан уму,
Другому сё будет мель.
И вот в один прекраснейший день
Из бочки вырвался ор.
— Привет, человек, — сказал Диоген,
— Привет, — ответил Гвидон.

Иуда прокариот и Иуда эукариот
Спорили о ядерной силе.
Один говорит: нуклеотид
Спасёт от любых обид
И, покуда летит,
Луны достигает в мыле — вот.
Другой говорит: стержень всегда
Мешает личности предать человека
И не только. Увидишь, пройдут года —
Не отличишь варяга от грека.
Ядро — как косточка в авокадо:
Чем больше кость, тем вкуснее мякоть,
Но меньше её. Лучше не надо
Пускаться по локоть в такую слякоть.
А Пётр говорит, падая ниц,
(Пётр — метеорит среди мавров):
Динозавры, произошедшие от птиц,
Страшнее птиц, произошедших от динозавров,
И камень — тоже ядро, на котором построена Церковь.
Это так далеко даже по астрономическим меркам,
Гастрономическим квестам.
Безъядерный Иуда не сможет найти себе места
И повесится: топиться не будет ядер.
Динозавр новенький с небом во взгляде,
С ископаемым отпечатком в форме креста.

О как ты нерешителен, Зенон,
Когда играешь в шахматы с тобою!
Размахиваешь мраморным конём,
Как черепахой шаришь над доскою,
А скачет жизнь, как некий Ахиллес,
И пяткой поверяет черепаху.
Не веришь, но прогресс всегда процесс,
Где всё идёт от паха и до праха.
Полпуть? Пол Пот загадочен и смутен.
Начавшись раз, он неостановим,
Неуязвим, как новый римский… кесарь,
Что черепахой поверяет Рим…
Зенон — озон. В химической атаке
Газ познаёт значение своё.
Летит стрела, чтоб воплотиться в знаке.
Как ставить знак, не отвратив её?
Но мраморная бабочка летела
Над миром, погружённым в микроскит,
И не было ни клеток, ни предела
У бывшей многоклеточной доски.
Кто верит, тот и прав. Вернее правды
Нет ничего на свете… Микроскоп
Микроскопит литые канделябры
Нечистых пят и безударных стоп
Уж. Сделать ход — почти что землю смерить
Надменным взглЯДом в метрах и в часах.
Решительней, Зенон! Апорией поверить
Гармонию. Поверить! Шат и мах.

Пережидая жизнь свою в платье огненно-синем,
Где у плетня, свернувшись в змею,
Растёт, подобно трясине,
Поверх дрезины нагромоздясь, вязь истории бледной,
Посланной нам, где, перекрестясь,
Демьян остаётся бедным.

Переворачивая страну облизанным масляным пальцем,
Где, нигде, превращённый в луну,
В платье из шкуры зайца,
Шкурном, как и любой интерес, летит, комете подобный,
Дантес с винтовкой наперевес,
Причинный и зломикробный.

Как ни крути, но оба на «Д», и, сгущаясь в тумане,
Я уже видел в его бороде то, что меня поманит,
Пережидающее камыши в платье цвета мимозы,
Пялящееся, как стой-не-дыши-на-имя-метаморфозы.

Но этот психоз читатель не ждёт,
Неприхотливый в рифмах,
Луне — висенье, комете — полёт,
Закорючина — логарифму,
Но там, где некто ушёл в туман, всегда маячит трясина,
Вписанная в треугольник стран лишь силами Мнемозины,

А ты, рождённый прежде меня
В стране, что была когда-то,
В платье сиреневом, цвета огня, — что тебе непонятно?
Говорят, и трава поменяла свой цвет
В веке огненно-чёрном,
Но тот, которого больше нет, туманен. Всё это спорно.

Но берег пурпурною лёг стеной на жёлтый стяг океана,
Где каждый туманящий выходной,
Читающий пыль с экрана,
И красные линзы в кресле моём на уровне головы,
Пережидающий жизнь проём в скалы, небо… И вы.

Платье зелёное месяц выделил,
Путь в трясину не путь вперёд,
И полдень светел, но я уже видел
То, что меня убьёт.

А у Калигулы каникулы, коллеги.
И лошадь околела непрестанно.
Здесь широкое поле для брани.
Подобно трепетной лани,
Думая о набеге,
Кони кровью идут гортанно,
А полководец — конями ходит,
И только иконы исконны,
Искомы и несекомы.
Земля полна насекомыми,
Вода полна насекомых.
Все думают: дома кто мы?
И улетают из Рима.

У Калигулы лицо каллиграфично от грима,
Как у японского мандарина в период плодоношения.
Конь его без ошейника, гимн поёт и инжир ест,
Поглядывая на жирность, стекающую в водопровод,
Обдумывая мат и климат.

Рим — это источник вод,
А значит, будет и вывод
Войск, похожих на воск.
Мозг обдумывал Босх
В воскр.

Данте у стоматолога делал пломбу из плюмбума,
Уши тогда Беатриче прокалывала пистолетом.
Губы делала уточкой, дудочку делала удочкой,
Ловила себе Колумба — и уплывала в лето.
Но Дант не устроил истерику, не бросился в эзотерику,
Не вымуштровал Вергилия звёзды паять, как ноты.
Просто с чужого берега он указал на лилию,
Быстро открыл Америку и изобрёл самолёты.
Все улетели в новый свет блистательно и торжественно.
Данте же, по прошествии, продал её пистолет,
Удочку сделал веточкой,
А в письме просил, глядя в линзы,
Прислать ему к дню сошествия
Кроваво-красные джинсы.

…Между тем, и тень его всё росла.
Всё зависит от буквы — не от числа, —
Он подумал. Далее было — «Зет».
В тот же миг его тень заслонила свет.
И куда сели сетования? Раз самое дело птичье —
В полёте манить преследование,
Взлетая, манить величье. Время порвать плотину.
Гутен морган, лингва латина,
Как только место и время, сразу слово и дело.
И вот сюда подошло какое-то дикое племя
И всех съело.
Говорил он, обгладываясь до костей:
Ничего не жалко ради гостей,
Но то, как принято у людей,
Уже не даёт никаких идей,
Мозг царапает глаз-алмаз — в нос,
По-другому будет у нас. Вос-
становите землю! Металл
Окислится. Как металл метал,
А я бы не стал…
А потом он встал, отряхнулся от пуль,
Поводок, амёба, Иссык-Куль,
И зависел от буквы. Далее было — «А».
В тот же миг и тень ему стала мала.

И ушёл не по годам
В славный город Роттердам.

Вдруг Пьера повело, окислившись зрачком,
И я сказал халва.
От Пьера до Пьеро всего одно очко,
Но глаза только два.
Всего одно перо — и Пьер уже пират,
Хоть зверь вполне двуух, и у него число
Похоже на перрон, что ищут опера,
Предшествуя на слух и унося весло.
Пусть отпираться вред, а запираться грех,
Но Пьер почти трёхглаз, а фрукт почти орех,
Весло из многих бед не худший вид помех,
Когда играет джаз, и джинн почти что мент,
И джинн почти что Понт, теча на документ,
В который, как аккорд, впечатан монумент.
Ведь Пьер почти что Пётр, чей конь сжевал лимон,
Халва не лезет в глаз, и в сумерках вкусны
Надрезанный осётр,
Окровавленный трон,
Безухий мальчик-джаз
Предчувствия весны.

Плотник построил ботик, но вода оказалась плотнее.
Жена плотника родила сына — и тем оказалась умнее.
Сын идёт по воде и спасает ботик,
А с ним всех людей. И этого в знак
Пётр Первый стоит с топором, отражаясь
Не в ве, не всегда и не просто так.

Что за финн? До финской кампании — больше ста лет,
Что за финн?
Жозефин, — говорю, — понимаешь, Мюрат, Жозефин?
Он говорит: нет.
Вертит в руках в форме невесты графин.
Вспоминаю один у колодца,
Как оборачивается Жозефин
Каждую ночь в одноглазого полководца,
Как в лечебную грязь.
Кому ты печёшь, скажи, этот странный хлеб,
Смеясь,
Как Феб?
Слаще вин, дольше длин… Бородин —
Композитор такой будет скоро.
Жозефин, понимаешь, Мюрат, Жозефин!
Режиссёра
Странный замысел — что тут за остров,
И хлеб этот сладкий…
Понимаешь, Мюрат, что любовь — только остов
Упадка?
Тоньше тонкого льда и короче имперской реформы…
Понимаешь, Мюрат, Жозефин… Я один у колодца…
Ах, графин… У невесты твоей подходящая форма,
Чтобы быть колокольней и вешать на ней полководцев.
Голый остров шумит, будто город, который сдаётся…

Скачет всадник, подошвы, лебеди,
Шорыгин умер вчера в Египте,
Красные пришли, отобрали усадьбу,
Где белые лебеди, и это диптих.

Открытие храма, панихида по Гоголю,
Скачет всадник — какого цвета?
Колокольню взрывают, футбол в поле,
Бремя хамово, сын Полиевкта.

Развернуться, взгляд на сосны, поехали,
Стать в столице химиком — в самом деле,
Одеваться во фрак, ездить на лифте,
Это триптих, лебеди улетели,
Этот Тихон, лебеди, это триптих.

Так приходят века и выходят сроки,
Так пишет свои картины история —
Пейзажи, немыслимые в теории,
В которых рождается Genius Loci.

Аттила промахнулся ночью,
Когда Акела спал на скалах,
И свет от факела искал их
След, отпечатавшийся в почве.
Шли гунны, будто бы драгуны,
И лани, будто бы уланы,
И все скрипели удилами,
Особенно, конечно, гунны.

Когда же целился Аттила,
Он знал, что точно промахнётся,
Как будто можно, чтобы что-то
Божественно не получилось.
И всё, что сердцу было мило,
Вдруг прекратится и проснётся,
Вой волка — звук полёта ноты
Над сердцем. Билось и разбилось…

Москва в мозгах, как небо в звёздах:
Засело и не отвечает,
Засело и не отвернётся,
Сидит — и в почве страх качает,
И каждый мимолётный промах
Во всей вселенной отдаётся…

Когда Отелло промахнулся,
Молилась с плачем Дездемона,
И сердце было сокрушенно,
И Рая ожидала жертва.
Когда на скалах улыбнулся
Акела агнцу возле трона,
Вдруг всё застыло совершенно
И чает воскресенья мертвых…

Кто промахнулся, тот не может
Махнуть не глядя. Только глядя.
И в этом мимолётном взгляде
Он птицу галкой подытожит,
Моргнёт едва — и будет фото,
В котором мир от ветра сдулся.
Акела подавил зевоту,
Когда Аттила промахнулся,
Акела, колокола полный,
Стоял в глазах с какой-то дичью…

Для справедливости напомним:
Аттила промахнулся ночью,
А ночью ничего не видно,
Поэтому и не обидно.