СОФЬЯ РЭМ
СОЧИНЕНИЕ РЕМБРАНДТА
Книга стихов
Книга стихов
СНЕГИРЬ
Из снега былина торчала,
И ветр, напрягая бока,
Пел песню, и вьюга качала
Былину, февраль, облака.
А вместе с былиной качался
Снегирь, восседая на ней,
И клюв сиротливо стучался
В метель, как в закрытую дверь,
И дверь открывалась, и кто-то
Всё сыпал благою рукой
По три килограмма чего-то,
С чего стал он сытый такой —
Почти богатырь. И клониться
Строй начал былин зерновых,
И прочие разные птицы
Сидели на жанрах иных.
Из снега былина торчала,
И ветр, напрягая бока,
Пел песню, и вьюга качала
Былину, февраль, облака.
А вместе с былиной качался
Снегирь, восседая на ней,
И клюв сиротливо стучался
В метель, как в закрытую дверь,
И дверь открывалась, и кто-то
Всё сыпал благою рукой
По три килограмма чего-то,
С чего стал он сытый такой —
Почти богатырь. И клониться
Строй начал былин зерновых,
И прочие разные птицы
Сидели на жанрах иных.
ЛЕСТНИЦА
ВЕСТНИК
ВЕСТНИК
I
Вот зимний Летний сад, и соловей
Не подаёт ни повода, ни гласа.
Озябший часовой среди аллей
Стоит — и не нарушит он приказа
Екатерины — охранять цветок,
Здесь двести лет назад расцветший первым.
Но быть свободным, не оставшись верным,
Не получилось. Светел и высок,
Стоит солдат на службе у легенды,
Кумир лелеет мраморный наряд,
Стоят — мороз, с зачётками студенты,
И часовые с косами стоят…
Стояние ложится в человеке
В основу продвижения вперёд.
Кто не стоит, тот дальше не идёт.
Стоят варяги по дороге в греки.
И ангелы на месте алтарей
Давно не существующих церквей.
II
Как аромат, что глазу недоступен,
Смирив природу, заключён бывает
В цветной или изогнутый флакон —
Становится понятен людям он,
Когда, бесплотный, одухотворяет
Пустую форму, мёртвую в ником, —
Так ангел человекам, неотступен,
Является — не дух громокипящий,
Не огнь, неосязаем в плоти, в камне —
Но вдруг земным очам небесно явлен
И Божии слова произносящий
Почти что человечьим языком.
Вот зимний Летний сад, и соловей
Не подаёт ни повода, ни гласа.
Озябший часовой среди аллей
Стоит — и не нарушит он приказа
Екатерины — охранять цветок,
Здесь двести лет назад расцветший первым.
Но быть свободным, не оставшись верным,
Не получилось. Светел и высок,
Стоит солдат на службе у легенды,
Кумир лелеет мраморный наряд,
Стоят — мороз, с зачётками студенты,
И часовые с косами стоят…
Стояние ложится в человеке
В основу продвижения вперёд.
Кто не стоит, тот дальше не идёт.
Стоят варяги по дороге в греки.
И ангелы на месте алтарей
Давно не существующих церквей.
II
Как аромат, что глазу недоступен,
Смирив природу, заключён бывает
В цветной или изогнутый флакон —
Становится понятен людям он,
Когда, бесплотный, одухотворяет
Пустую форму, мёртвую в ником, —
Так ангел человекам, неотступен,
Является — не дух громокипящий,
Не огнь, неосязаем в плоти, в камне —
Но вдруг земным очам небесно явлен
И Божии слова произносящий
Почти что человечьим языком.
* * *
Когда сгорает на плите
Внезапный общий знаменатель,
Я размышляю в темноте:
Что мне дано? что я утратил?
Я много хлама приобрёл,
И хлама жалко, денег жалко,
И жалко места в доме. Брёл
Бы ты подальше — словно палкой,
Бичуя жалостью к себе
Разбитый зеркала осколок,
Перемещаюсь в суете
Меж книг и захламлённых полок.
Ловец удачливей меня
Идёт и мне сверкает глазом,
И я бреду на склоне дня,
И ум стремглав бежит за разум.
Пушистый кот ленивых дней
Всё тянется, не прекращаясь,
Луна становится полней,
И всё растёт, перемещаясь,
Ещё не кончено ничто,
Ещё не поздно, есть живые,
И только мокрое ничто
Ползёт на скалы вековые.
Ещё не склон унылых лет,
Нет поводка, маячит повод,
И всё ж я ниткой в иглы вдет
И на двери своей наколот.
Не всем вовне бежать и несть
Талант туда, чему-то вместо.
Быть может, место, где я есть, —
Мне предназначенное место.
И я смиряю дни свои,
И всё ровнее ткутся бусы…
Я измеряю соль земли,
Что раньше не имела вкуса.
Внезапный общий знаменатель,
Я размышляю в темноте:
Что мне дано? что я утратил?
Я много хлама приобрёл,
И хлама жалко, денег жалко,
И жалко места в доме. Брёл
Бы ты подальше — словно палкой,
Бичуя жалостью к себе
Разбитый зеркала осколок,
Перемещаюсь в суете
Меж книг и захламлённых полок.
Ловец удачливей меня
Идёт и мне сверкает глазом,
И я бреду на склоне дня,
И ум стремглав бежит за разум.
Пушистый кот ленивых дней
Всё тянется, не прекращаясь,
Луна становится полней,
И всё растёт, перемещаясь,
Ещё не кончено ничто,
Ещё не поздно, есть живые,
И только мокрое ничто
Ползёт на скалы вековые.
Ещё не склон унылых лет,
Нет поводка, маячит повод,
И всё ж я ниткой в иглы вдет
И на двери своей наколот.
Не всем вовне бежать и несть
Талант туда, чему-то вместо.
Быть может, место, где я есть, —
Мне предназначенное место.
И я смиряю дни свои,
И всё ровнее ткутся бусы…
Я измеряю соль земли,
Что раньше не имела вкуса.
* * *
Единственная свобода, доступная пеликану —
В рыбу глядеть, как в воду, застывшую под канканы,
А если мешок на вые, то разве еда — свобода?
Глаза у него худые, как пятое время года.
А голубь сидит, как памятник,
Как конь на Большом театре,
И он про еду не помнит, пока её не увидит,
И мимо несётся маятник, подвешенный над экватором,
«Фуко!» — конь воркует томно своей голубице, сидя,
Как шпиль на адмиралтействе, и она —
Голова безрукой Венеры,
Она такая одна (ведь её постамент не гидра).
А рыба плывёт у дна.
Что пеликан подумал бы,
На трёх четвёртых маятника
Встретившись с этим памятником?
В голубе — глубина,
И глупость, и неба голубизна,
И нагота лубочная, ясная, как весна.
И пеликан, наполняясь, не злится
И продолжает пытаться…
Манны уж нет — но осталась птица,
Привычная ей питаться.
В рыбу глядеть, как в воду, застывшую под канканы,
А если мешок на вые, то разве еда — свобода?
Глаза у него худые, как пятое время года.
А голубь сидит, как памятник,
Как конь на Большом театре,
И он про еду не помнит, пока её не увидит,
И мимо несётся маятник, подвешенный над экватором,
«Фуко!» — конь воркует томно своей голубице, сидя,
Как шпиль на адмиралтействе, и она —
Голова безрукой Венеры,
Она такая одна (ведь её постамент не гидра).
А рыба плывёт у дна.
Что пеликан подумал бы,
На трёх четвёртых маятника
Встретившись с этим памятником?
В голубе — глубина,
И глупость, и неба голубизна,
И нагота лубочная, ясная, как весна.
И пеликан, наполняясь, не злится
И продолжает пытаться…
Манны уж нет — но осталась птица,
Привычная ей питаться.
* * *
Что нищему смиренье? Знает сам,
Что он ошмёток рубища в болоте.
Быть можно много ближе к небесам
В пещере, чем летя на самолёте.
Что нищему смиряться пред людьми?
Они и без того недостижимы,
Как червяку — огромные вершины,
Встающие, как люди б не смогли.
Что нищ он, знает сам и видит Бог,
И он всегда в смиренье перед Богом.
Иное дело — нечто взявший в долг,
Чтоб дерзновенно возмечтать о многом.
Чем боле умножается талант,
Чем выше воспаряет дерзновенье,
Чем больше власти у тебя, атлант,
Тем больше значит и твоё смиренье.
И шепчешь ты: прости меня, Господь,
Я взял талант, хотя достоин не был.
И, голову склонив, ты держишь этот свод
На нищий прах накинутого неба.
Что он ошмёток рубища в болоте.
Быть можно много ближе к небесам
В пещере, чем летя на самолёте.
Что нищему смиряться пред людьми?
Они и без того недостижимы,
Как червяку — огромные вершины,
Встающие, как люди б не смогли.
Что нищ он, знает сам и видит Бог,
И он всегда в смиренье перед Богом.
Иное дело — нечто взявший в долг,
Чтоб дерзновенно возмечтать о многом.
Чем боле умножается талант,
Чем выше воспаряет дерзновенье,
Чем больше власти у тебя, атлант,
Тем больше значит и твоё смиренье.
И шепчешь ты: прости меня, Господь,
Я взял талант, хотя достоин не был.
И, голову склонив, ты держишь этот свод
На нищий прах накинутого неба.
* * *
Они берут в руки дрель, ставят тебя за дверь,
А ты верь и не плюй на пол.
Ведь ты не деверь, не дикий зверь,
Не зинзивер-лёлилёлилель,
Не знаешь меры, особенно высшей, и носишь шляпу.
Каким ты вышел?
Вошёл никаким, метафорой мели,
Принял крещение в три недели,
Лестницу видел, будто Иаков,
Плакал, игрушки бросал на пол,
Не носил шляпу.
Стой же за дверью твоей надежды,
Умей ценить положенье «между» —
Оно гораздо удобней прочих.
Да не прошляпь все глаза дверные,
Скважин замочных пути прямые —
Нерукотворные судьбы зодчих.
Лестница, Отче.
А ты верь и не плюй на пол.
Ведь ты не деверь, не дикий зверь,
Не зинзивер-лёлилёлилель,
Не знаешь меры, особенно высшей, и носишь шляпу.
Каким ты вышел?
Вошёл никаким, метафорой мели,
Принял крещение в три недели,
Лестницу видел, будто Иаков,
Плакал, игрушки бросал на пол,
Не носил шляпу.
Стой же за дверью твоей надежды,
Умей ценить положенье «между» —
Оно гораздо удобней прочих.
Да не прошляпь все глаза дверные,
Скважин замочных пути прямые —
Нерукотворные судьбы зодчих.
Лестница, Отче.
* * *
Понимать начиная,
Чем отличается от всего прочего жизнь,
Индостан из кармана достань, урони его вниз,
Изменись. Вот меняются материки, океаны —
И ты изменись.
Что бы стоило ждать сотни лет и четыреста раз умирать,
Но ты будешь отыскивать свет,
Даже заглядывая под кровать,
Вот горит твой светильник. Ты многих достал —
Не пора ли и это достать?
И пускай ты пройдёшь, как цунами, сам по себе,
Землю вскармливая и губя,
Пусть ты выплавишь зеркало сам,
В обжигающий свет то молясь, то грубя,
Вот горит твой светильник всегда лишь о том,
Что ничто не изменит тебя.
Что теперь? Измени. Переделай стекло и рельеф, Переплавь миражи в витражи.
Покромсай карту мира. Смести атмосферу,
Вселенной в глазищи дрожи,
Подорви неизменный порядок вращенья светил —
И себя на весы положи.
Ты увидишь мир прежним.
Потом возвращайся к себе под кровать.
Ни пред чем не склонись из того, что ты мог рисовать. Но опять же не тигр ты, чтоб каждый геном
Тебя мог бы исполосовать.
Что с того? Только звёзды и хлеб, только роза и крест.
Зюйд-зюйд-вестерн закончится,
Всё же он вряд ли тебе надоест.
Неизбежность есть мост.
Неизвестность, должно быть, и вовсе не ест.
Индостан, как кораблик,
Пуская влачить паруса по причине воды,
Свой светильник неси вдоль лица.
Постарайся оставить следы.
Здесь пустыня. Но рано иль поздно здесь будут сады.
Так проходит любой и единственный путь —
Путь от впадины ввысь.
Вот меняется облако, близкое Богу, который есть жизнь,
Оставаясь водой, по которой ходил Он,
И брызги на небо неслись…
Что бы стоило ждать сотни лет,
Полагая, что мир осуждён,
Если вдруг зародился светильник
Под этим дождём?
Чем отличается от всего прочего жизнь,
Индостан из кармана достань, урони его вниз,
Изменись. Вот меняются материки, океаны —
И ты изменись.
Что бы стоило ждать сотни лет и четыреста раз умирать,
Но ты будешь отыскивать свет,
Даже заглядывая под кровать,
Вот горит твой светильник. Ты многих достал —
Не пора ли и это достать?
И пускай ты пройдёшь, как цунами, сам по себе,
Землю вскармливая и губя,
Пусть ты выплавишь зеркало сам,
В обжигающий свет то молясь, то грубя,
Вот горит твой светильник всегда лишь о том,
Что ничто не изменит тебя.
Что теперь? Измени. Переделай стекло и рельеф, Переплавь миражи в витражи.
Покромсай карту мира. Смести атмосферу,
Вселенной в глазищи дрожи,
Подорви неизменный порядок вращенья светил —
И себя на весы положи.
Ты увидишь мир прежним.
Потом возвращайся к себе под кровать.
Ни пред чем не склонись из того, что ты мог рисовать. Но опять же не тигр ты, чтоб каждый геном
Тебя мог бы исполосовать.
Что с того? Только звёзды и хлеб, только роза и крест.
Зюйд-зюйд-вестерн закончится,
Всё же он вряд ли тебе надоест.
Неизбежность есть мост.
Неизвестность, должно быть, и вовсе не ест.
Индостан, как кораблик,
Пуская влачить паруса по причине воды,
Свой светильник неси вдоль лица.
Постарайся оставить следы.
Здесь пустыня. Но рано иль поздно здесь будут сады.
Так проходит любой и единственный путь —
Путь от впадины ввысь.
Вот меняется облако, близкое Богу, который есть жизнь,
Оставаясь водой, по которой ходил Он,
И брызги на небо неслись…
Что бы стоило ждать сотни лет,
Полагая, что мир осуждён,
Если вдруг зародился светильник
Под этим дождём?
* * *
Когда смотришь вверх, появляется картотека,
Когда хочешь книгу — даётся одна и та же.
Лишь она является рамкой для человека,
Как художник — единственной рамкою для пейзажа.
Космонавт в скафандре, звёзды равны зевоте
В форме чёрных дыр, и ищется выключатель…
Он ещё собирается взвешивать за и против,
Но над ним уже занесён металлоискатель.
Это метеорит — естественный танк вселенной,
Он истец частиц, которым весь космос тесен,
Это он летит, чтоб сделать меня мгновенным.
Как любой массаж, он тоже содержит месседж.
Пусть летит рука, и я не воткнусь иголкой.
Пусть в глазах луны смещалась земная ось бы —
Даже если я опять обращаюсь в волка,
Это значит только: я обращаюсь с просьбой.
Ничего не надо. Меж звёздного камнепада
Дай мне знать границы мои. Цепочку
Изнутри повешу, поставлю себе ограду,
Чтобы быть на месте, когда Ты пришлёшь мне почту.
Когда хочешь книгу — даётся одна и та же.
Лишь она является рамкой для человека,
Как художник — единственной рамкою для пейзажа.
Космонавт в скафандре, звёзды равны зевоте
В форме чёрных дыр, и ищется выключатель…
Он ещё собирается взвешивать за и против,
Но над ним уже занесён металлоискатель.
Это метеорит — естественный танк вселенной,
Он истец частиц, которым весь космос тесен,
Это он летит, чтоб сделать меня мгновенным.
Как любой массаж, он тоже содержит месседж.
Пусть летит рука, и я не воткнусь иголкой.
Пусть в глазах луны смещалась земная ось бы —
Даже если я опять обращаюсь в волка,
Это значит только: я обращаюсь с просьбой.
Ничего не надо. Меж звёздного камнепада
Дай мне знать границы мои. Цепочку
Изнутри повешу, поставлю себе ограду,
Чтобы быть на месте, когда Ты пришлёшь мне почту.
* * *
Время в итоге приводит в память,
Но не в сознанье. Что означало —
Мы не припомним, что будет с нами.
Слава началу.
Как развивалось лицо растенья
С именем пола в трауре сада?
Всё обусловлено измененьем —
Привкусом ада,
Глядя, как реки впадают в детство,
Всякая цель не находит средства.
Рай — состояние, а не место.
Слава процессу.
Страшно туман завершает мессу,
Цепь прозвучала
Мигом о многом:
Время — процессу,
Точка — началу,
Слава — итогу.
Но не в сознанье. Что означало —
Мы не припомним, что будет с нами.
Слава началу.
Как развивалось лицо растенья
С именем пола в трауре сада?
Всё обусловлено измененьем —
Привкусом ада,
Глядя, как реки впадают в детство,
Всякая цель не находит средства.
Рай — состояние, а не место.
Слава процессу.
Страшно туман завершает мессу,
Цепь прозвучала
Мигом о многом:
Время — процессу,
Точка — началу,
Слава — итогу.
* * *
Что-то неуловимо пейзажится
Восприятья наследие — как его ни поверни.
Месяц с Земли круглым не кажется.
Это ли не трагедия — там, изнутри?
В гнутых скамейки линиях парк как пар
Встал, выпускаем в сон своего значения.
Смыслом его опудренный,
Не заточён ли теперь Лобачевский в шар
Бесконечного закругления,
Являющийся яблоком для Ньютона,
Уже надкусанным Евой?
Когда этот месяц был первым
В году, может быть, казался линейным.
Вся жизнь — как в себе признание подскамейным,
Но трудно признаться себе в закруглённом месяце
С надкусанным яблоком почервевшим.
Трещины бесятся на луже остекленевшей,
Как ров посреди лица
Зависим от ракурса, а не от месяца.
Скамья Лобачевского с восприятием мудреца
Мимо месяца, распрямляясь, галопирует к яблоку Марса,
А скамья Исаака, известно, становится лестницей.
Восприятья наследие — как его ни поверни.
Месяц с Земли круглым не кажется.
Это ли не трагедия — там, изнутри?
В гнутых скамейки линиях парк как пар
Встал, выпускаем в сон своего значения.
Смыслом его опудренный,
Не заточён ли теперь Лобачевский в шар
Бесконечного закругления,
Являющийся яблоком для Ньютона,
Уже надкусанным Евой?
Когда этот месяц был первым
В году, может быть, казался линейным.
Вся жизнь — как в себе признание подскамейным,
Но трудно признаться себе в закруглённом месяце
С надкусанным яблоком почервевшим.
Трещины бесятся на луже остекленевшей,
Как ров посреди лица
Зависим от ракурса, а не от месяца.
Скамья Лобачевского с восприятием мудреца
Мимо месяца, распрямляясь, галопирует к яблоку Марса,
А скамья Исаака, известно, становится лестницей.
* * *
Есть сходство у дома сгоревшего с домом новым,
Где нигде нет людей и зияют проломы-дыры.
Когда чей-то past есть будущее другого,
То это немного стирает вкус масла и сыра.
Но вдруг дом на камне? И вдруг виноградарь трезвый?
Пусть так, это всё не то, что мы заслужили.
Должны мы навлечь разрушения глас небесный,
Должны ожидать слой пепла и комья пыли.
Но милостив Вышний, и милость находит повод.
То, что было в пыли, незаметно становится главным,
Пока ангелы, распрощавшиеся с Авраамом,
Повернули к Содому, чтоб сжечь этот грешный город.
Где нигде нет людей и зияют проломы-дыры.
Когда чей-то past есть будущее другого,
То это немного стирает вкус масла и сыра.
Но вдруг дом на камне? И вдруг виноградарь трезвый?
Пусть так, это всё не то, что мы заслужили.
Должны мы навлечь разрушения глас небесный,
Должны ожидать слой пепла и комья пыли.
Но милостив Вышний, и милость находит повод.
То, что было в пыли, незаметно становится главным,
Пока ангелы, распрощавшиеся с Авраамом,
Повернули к Содому, чтоб сжечь этот грешный город.
* * *
Я думаю, мне было бы на пользу:
Колёса, миллиарды, самолёт,
Иметь профессию и быть свободным от
Вещей, символизирующих кольца,
А также от природы тех вещей,
Как от простуд и ДНК клещей.
Я думаю, а Бог располагает.
И там, где он меня расположил,
Я не имею более двух жил,
Как и всего, чем живопись моргает.
Я расположен вкривь, не небоскрёб,
Не виден в телескоп, но микроскопа
Не избежал. И что же микроскоп?
Мерещится то лупа, то Европа,
Но в эту Русь, в которой я пощусь,
Я, может быть, когда-то превращусь.
И я крещусь. Я расположен так,
Пусть не совсем по образу — по форме.
Двурук я и двуног, как вечный знак.
Как вечный слог, я равноценен норме.
Я думал, как использовать в бою
То место, на котором я стою…
Но бой снаружи и внутри меня,
И место есть внутри и есть снаружи.
Когда-нибудь я буду обнаружен,
Не избегу прицельного огня.
Ах, если оказалось бы в Раю
То место, на котором я стою,
Я б встал крестом, и за руки мои
Схватились все, кого я прежде знал.
Я знал, что в центре неба и земли
Немыслимый воздвигнут пьедестал.
Колёса, миллиарды, самолёт,
Иметь профессию и быть свободным от
Вещей, символизирующих кольца,
А также от природы тех вещей,
Как от простуд и ДНК клещей.
Я думаю, а Бог располагает.
И там, где он меня расположил,
Я не имею более двух жил,
Как и всего, чем живопись моргает.
Я расположен вкривь, не небоскрёб,
Не виден в телескоп, но микроскопа
Не избежал. И что же микроскоп?
Мерещится то лупа, то Европа,
Но в эту Русь, в которой я пощусь,
Я, может быть, когда-то превращусь.
И я крещусь. Я расположен так,
Пусть не совсем по образу — по форме.
Двурук я и двуног, как вечный знак.
Как вечный слог, я равноценен норме.
Я думал, как использовать в бою
То место, на котором я стою…
Но бой снаружи и внутри меня,
И место есть внутри и есть снаружи.
Когда-нибудь я буду обнаружен,
Не избегу прицельного огня.
Ах, если оказалось бы в Раю
То место, на котором я стою,
Я б встал крестом, и за руки мои
Схватились все, кого я прежде знал.
Я знал, что в центре неба и земли
Немыслимый воздвигнут пьедестал.