...Впереди был океан, справа – скала с профилем императора Наполеона, а внизу под зелёным склоном с тропинками, проторенными пушистыми странниками-песцами, ревели, играли, плескались в прибое морские котики. Здесь, на острове Беринга, в семистах с небольшим километрах солёных вод от Петропавловска-Камчатского, много что могло на ум прийти, а мне припомнилась блестящая юмористка и поэтесса Надежда Тэффи.
А всё дело в тех самых морских зверях, которых столетиями истребляли именно здесь – на Командорских островах – ради драгоценного меха и которые ценою собственных, пусть даже неодушевлённых, жизней согревали множество людей в студёные зимы задолго до наступления эры гуманизма по отношению к дикой природе и до пришествия страха перед глобальным потеплением.
...Оставив под предлогом гастрольной поездки голодную и холодную в прямом смысле слов Москву 1918 года, Тэффи – некоронованная, но уже общепризнанная "королева юмора" – собиралась вернуться через месяц, но оказалась после множества приключений, треволнений и сопутствующих трагедий в Париже. Дюжину лет спустя она слегка пришла в себя от ужасов незапланированных странствий и написала кроме многого прочего щемяще-восхитительные воспоминания. В них нашлась страничка и для панегирика морским котикам, шубка из меха которых спасла писательницу для новых свершений во имя русской литературы. В этих пронзительно ностальгических мемуарах она мимолётно, но трепетно обронила несколько благодарных абзацев в адрес ластоногих, копошившихся в нескольких десятках метров от меня на песке и в прибое:
"Котиковая шубка – это эпоха женской беженской жизни... Её надевали, уезжая из России, даже летом, потому что оставлять её было жалко, она представляла некоторую ценность и была тёплая – а кто мог сказать, сколько времени продолжится странствие? Котиковую шубу видела я в Киеве и в Одессе, ещё новенькую, с ровным блестящим мехом. Потом в Новороссийске, обтёртую по краям, с плешью на боку и локтях. В Константинополе – с обмызганным воротником, со стыдливо подогнутыми обшлагами и, наконец, в Париже, от двадцатого до двадцать второго года. В двадцатом году – протёртую до чёрной блестящей кожи, укороченную до колен, с воротником и обшлагами из нового меха, чернее и маслянистее – заграничной подделки… В двадцать пятом году набежавшие на нас своры крашеных кошек съели кроткого, ласкового котика. Но и сейчас, когда я вижу котиковую шубку, я вспоминаю эту целую эпоху женской беженской жизни, когда мы в теплушках, на пароходной палубе и в трюме спали, подстелив под себя котиковую шубку в хорошую погоду и покрываясь ею в холода...
Милый ласковый зверь, комфорт и защита тяжёлых дней, знамя беженского женского пути. О тебе можно написать тёплую поэму. И я помню тебя и кланяюсь тебе в своей памяти".
Так-то вот! В полном смысле слова "Виват-банзай! В стиле"… королевы! О трагедии "Русского исхода" послеоктябрьских лет написано много горького, желчного, язвительного, страшного и ещё много какого, всякого, разного. Осмелюсь, однако, предположить, что столь пронзительно, а при этом ещё и с ненатужным изяществом, кроме Тэффи, рассказать об этом никто не смог. Со времён университетских лекций мне запомнился термин "эстетизация безобразного". Есть ещё мнение, что функция безобразного в искусстве – быть рупором правды. Переходя от общих построений к частному, но очаровательному случаю, осмелюсь сказать, что воспользоваться этим условным рупором Тэффи смогла на зависть многим сотоварищам по словотворчеству и строковыражению.
...Известно, что литературные, так сказать, "яблоки" нередко недалеко друг от друга падают. Примеров вдосталь и в мировой словесности, и в отечественной. Одни творили порознь, как три сестры Бронте. Другие вместе, как братья Гонкуры. Третьи начинали дуэтом, а потом расходились по своим орбитам, как Йозеф и Карел Чапеки. Бывало, что старший брат выбивался в "литлюди" и буквально за шиворот затаскивал на литературную стезю младшего – как Валентин Катаев и Евгений Петров. Знаменитая сестра была и у Тэффи. Стихами Мирры Лохвицкой на рубеже прошлого и позапрошлого веков зачитывались все слои интеллигентных дам, заглядывали в её томики и представители сильного пола: весьма смелая по тем временам любовная её лирика, по свидетельству Ивана Бунина, даже придала поэтессе репутацию чуть ли не вакханки. Тэффи (Надежде Александровне Лохвицкой в девичестве, Бучинской – в не слишком удачном замужестве) было на кого равняться, и поначалу она отважно попыталась пойти по стопам сестры: ведь трон женской поэзии пустовал, звезда Ахматовой взошла позднее. Стихи были милы, очаровательны и удостоились даже снисходительно-благожелательного отзыва Николая Гумилёва.
Не так давно покинувшая мир земной Новелла Матвеева ещё полвека назад печально обронила строки о многих своих товарках и товарищах, стремившихся добиться известности под покровительством Эвтерпы и Эрато – муз, так сказать, ведающих лирической и любовной поэзией: "В поэзию бросаемся, как в Лету". И далее констатировала, что там "забудут нас наверняка"! Ограничься Тэффи этим сладостным, но безысходным для множества других броском, и досталась бы ей в лучшем случае участь автора двух – трёх – четырёх стихотворений в антологиях, подводящих итоги поэзии ХХ века. Но она рискнула испытать себя в юмористической прозе, и это совмещение амплуа принесло ей творческое счастье и всероссийскую известность, затмившие или хотя бы смягчившие предшествовавшие неудачи в личной жизни.
Подписываться собственной девичьей фамилией, уже закрепившейся в общественном сознании за сестрой, она почему-то не захотела. Использовать фамилию мужа, к тому времени бывшего, видимо, сочла неэтичным. А почему Тэффи? Cама Надежда Александровна уверяла, что слегка сократила, убрав первую букву, прозвище дураковатого слуги. В объяснение столь необычного выбора она сослалась на известное поверье, что дуракам везёт. Ну а после успеха первой пьесы, а стало быть, и псевдонима неосторожно поддакнула репортёру, предположившему, что непонятное слово взято из стихотворения Киплинга. Слово вылетело – не поймаешь! Потом только вспомнилось, что киплинговский Тэффи был вором из Уэльса! Но… отыгрывать поздно!
...Социальные катаклизмы губят миллионы судеб, но кое-кому и помогают взлететь к новым высотам. У дооктябрьской Тэффи был успех, сочетавшийся с завидными гонорарами и граничащий с обожанием, вниманием публики. Рискну осторожно предположить, что для полного триумфа не хватало только капельки горестей, способных заменить допинг. Гастрольная поездка из голодных столиц на сытый тогда ещё юг (друзья завистливо говорили перед расставанием, что в Киеве "пирожные с кремом") – эта поездка, сама собой обернувшаяся бегством "вниз по карте", как назвала свой нечаянный анабазис сама Надежда Александровна, эту нехватку несчастий вполне восполнила.
Впрочем… до Киева, не говоря уже об Одессе, Константинополе и Париже, она в своей котиковой шубке вполне могла и не добраться. Превеликая шутница, с невероятными трудностями добывшая разрешение на свой гастрольный тур, просто не могла остановиться в своём искромётном, но весьма рискованном высмеивании всего и вся. Собравшая к тому времени целую коллекцию старинных русских шалей, она, надеясь всё же на возвращение, доверила её на сбережение приятелю – юмористу, писавшему под псевдонимом Лоло. Далее слово самой Тэффи:
"А вдруг за это время назначат какую-нибудь неделю бедноты или, наоборот, неделю элегантности, и все эти вещи конфискуют?
Я попросила в случае опасности заявить, что сундук пролетарского происхождения, принадлежит бывшей кухарке Федосье. А чтобы лучше поверили и вообще отнеслись с уважением – положила сверху портрет Ленина с надписью: "Душеньке Феничке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова".
Строго говоря, Надежда Александровна отнюдь не кривила душой и не особо мистифицировала возможных конфискаторов, хотя, фривольничая с подписью, явно перегнула палку. С Владимиром Ильичём она не единожды встречалась революционной порой 1905 года в редакции горьковско-ленинской газеты "Новая жизнь". На её страницах Тэффи напечатала стихотворение "Пчёлки" о швеях-работницах, случайно попавших на бал, насмотревшихся на разодетых трутней, а потому прозревших насчёт своей участи и сшивших в конце концов революционное знамя. Вполне возможно, что именно это стихотворение подсказало предтече русского феминизма Александре Коллонтай, с которой Тэффи опять же была знакома, название её скандальной декларации свободного эроса "Любовь пчёл трудовых". Так что связи в революционных верхах у неё имелись, но "товарищ маузер" тогда мог оказаться весомей, чем знакомства с сильными нового мира!
На берегах Сены об этом вспоминалось весело, а чем могла обернуться подобная находчивость в Петрограде или Москве?.. Лучше не загадывать. Что касается шалей, то они всё равно исчезли невесть куда, не дождавшись хозяйки.
...До Великого Октября Тэффи порхала по жизни и процветала в литературе с иронической улыбкой на бесспорно очаровательных губах. Потом иронию сменил сарказм, то и дело оборачивающийся смехом даже не сквозь слёзы, а сквозь рыдания.
Первое выступление намечалось в Киеве. Тогда – после Брестского мира и до революции в Германии – на Украине хозяйничали немцы, а попутно делал вид, что руководит псевдонезависимой страной, гетман Скоропадский. Дуэт двух властей был несколько поласковей позднее пришедшего ему на смену петлюровского шабаша, но знаменитые полугастролёры-полубеженцы (в компании Тэффи ехал и Аркадий Аверченко) много чего по дороге успели натерпеться. Уцелев на советской стороне, они тут же оценили прелести германо-украинского двуединства:
"...Голос, менее властный, проблеял:
–   Уси злизайти!..
Прыгаем в жидкую скользкую грязь. Прыгаем в неизвестное.
Расталкивая нас, лезут в вагон солдаты, проворно выбрасывают наш багаж и задвигают дверь.
Ночь, дождь, мутные огоньки ручных фонариков, солдаты…
Не могу сказать, чтобы настроение у нас было очень унылое. Конечно, ужин и ночлег в тёплой комнате были бы приятнее, чем мелкий дождичек на открытой платформе, но вкусы у нас выработались скромные...
Высокая чёрная тень шагает к нам. Это Гуськин (антрепренёр. – О.Д.).
–  Опять начались муки Тантала – вертишься под дождём и не знаешь, кому совать взятку, – растерянно говорит он.
–  Чего они от нас хотят, Гуськин?
–  Хотят в карантин сажать. Плохо им, что у них в карантине пусто!..
–  Как же быть?
–  Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они карантин выдумали? Нужно только разыскать какого-нибудь... так он нам дорогу покажет!"
...Судя по событиям весны 2022 года, когда многим беженцам не удаётся покинуть Украину без взятки, за сто с лишним лет незалежные пограничные нравы не слишком изменились. Правда, тогда была проблема въехать, а теперь – выехать, поскольку по своей воле и без казённой надобности туда вряд ли кто стремится!
Четверть века назад автору этих строк довелось интервьюировать легендарного и долгие годы запретного у нас издателя не признаваемой в СССР русской литературы Никиту Алексеевича Струве. Затронули и тему ностальгии у писателей-эмигрантов.
Основатель издательства "YMCA-press" тогда сказал, что истинные таланты даже в ностальгии индивидуальны, и в этой связи выделил Тэффи. К несчастью, программа визита была перенасыщена, разговор пришлось оборвать на полуслове, но, перечитывая позднюю прозу Надежды Александровны, я не мог не признать правоту Струве.
Одну из своих "сказок" парижского периода Тэффи так и назвала – "Ностальгия". "У нас каждая баба знает, – писала она, – если горе большое и надо попричитать – иди в лес, обними берёзоньку, крепко, двумя руками, грудью прижмись, и качайся вместе с нею, и голоси голосом; словами, слезами изойди вся вместе с нею, с белою, со своею, с русской берёзонькой!
А попробуйте здесь".
После Великой Отечественной войны в Париж приехал Константин Симонов и не раз встречался с Иваном Алексеевичем Буниным. Любители конспирологии не раз печатно предполагали, что классик советской военной прозы действовал по конфиденциальному поручению высшего руководства СССР, пытаясь уговорить первого нашего нобелевского лауреата по литературе вернуться на родину. По воспоминаниям Симонова, Бунин интересовался, а нельзя ли, приняв советское гражданство, всё же остаться во Франции. На одну из ресторанных встреч была приглашена и Тэффи, и, скорее всего, разговоры об этом мимо неё не прошли.
Подумывал ли Иван Алексеевич об этом всерьёз или заранее не собирался выходить в своих намерениях за рамки светской застольной беседы? Надежда Александровна подобных разговоров не вела, но, оставшись парижанкой, гражданство СССР перед уходом из жизни приняла. Для антисоветских послевоенных зарубежных тех лет решиться на такой поступок было, конечно же, совсем непросто.