ВЕНЕДИКТ СТАНЦЕВ (1922–2009)
Родился в д. Родионовке Саратовской области в 1922 году. На фронте с июня 1941 года. Войну закончил в Кёнигсберге в звании старшины. Был военным журналистом. Подполковник в отставке. Награждён орденами Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды и 22 медалями. Член Союза писателей с 1965 года. Автор многих книг стихов и сборника прозы "Диво-дивизия". Лауреат Всероссийских литературных премий им. Д.Н. Мамина-Сибиряка, им. П.П. Бажова. Жил в Екатеринбурге.
Представляем подборку к 100-летию со дня рождения поэта.
Представляем подборку к 100-летию со дня рождения поэта.
Сквозь холодный пепел прорастая
Баллада о журавлях
Летят журавли, летят журавли...
А мы, окружённые, в землю вросли.
С полночи подсумки почти пусты,
два дня, как во флягах ни капли воды,
три дня, как под пулями тают ряды,
а где-то над нами в туманной дали
летят журавли, летят журавли...
Калёным железом несёт от земли.
И в горле горит, и в сердце горит.
На ствол опираясь, привстал замполит –
горячие пятна на пыльных бинтах,
солёная накипь на чёрных губах.
От залпов колышется пламя зари.
И в горле горит, и в сердце горит...
Винтовку роняя, упал замполит.
Винтовку упавшую друг мой берёт:
– За мной! В штыковую, ребята, вперёд!
Встаёт под огнём, кто ещё не убит...
И поле горит, и небо горит...
Отблеском алым сверкают штыки.
Припали к реке, задыхаясь, стрелки.
И пахнет гречихой от знойной земли...
Летят журавли, летят журавли...
Росток
Мы пробились в город поутру,
Ворвались в пустынные кварталы,
злой огонь
метался на ветру,
каждый камень дымом пропитало.
Был я долгим боем раскалён,
а потом, остынувши немного,
я увидел почерневший клён,
мёртвый клён над выбитой дорогой.
А у корня самого
росток:
зеленела веточка простая,
и светился жизни огонёк,
сквозь холодный пепел прорастая...
Смерть над нами юнкерсом кружит,
целит в лоб нам
трассами косыми,
но, сгорев,
мы продолжаем жить,
прорастая в памяти России.
Баллада о 20-летнем капитане
Хриплым криком
капитан кого-то,
задыхаясь, крыл
в слепом бреду:
всё ещё он вёл
в атаку роту
у стволов глазастых
на виду.
Бинт сорвав
от боли нестерпимой,
он покой палаты
бранью тряс...
А я гладил
волосы любимой,
гладил так,
как гладят
в первый раз.
Раскалённым углем
тлели раны,
но у счастья
в ласковом плену
я молчал...
За стенкой голос бранный
мял и тряс
ночную тишину.
Чем могли
помочь мы капитану,
если отступились доктора?
Знали мы:
с такой свирепой раной
не протянет он и до утра...
Где-то мёдом
наливался донник,
ветер плыл,
расправив два крыла,
а заря,
присев на подоконник,
золотые косы расплела...
Время – доктор.
Затянулись раны,
стали мы
бывалыми людьми,
но забыть не можем
капитана,
так и не узнавшего
любви.
Под Москвой, 1941-й, 25 ноября
Под Москвой в ноябре,
миномётным накрытый,
я лежал на стерне –
ни живой, ни убитый.
Колька-кореш хрипел,
мои раны бинтуя:
"Мы ещё поживём,
мы ещё повоюем!.."
Мы обратно ползли,
огибая воронки,
и друзей,
на которых пойдут похоронки.
Колька-кореш хрипел:
"Вот сто метров минуем
и ещё поживём,
и ещё повоюем!.."
И когда заползли мы
в блиндажную слякоть,
и когда я готов был
по-детски заплакать,
вот тогда я уверовал
в правду простую:
я ещё поживу,
я ещё повоюю!..
Летят журавли, летят журавли...
А мы, окружённые, в землю вросли.
С полночи подсумки почти пусты,
два дня, как во флягах ни капли воды,
три дня, как под пулями тают ряды,
а где-то над нами в туманной дали
летят журавли, летят журавли...
Калёным железом несёт от земли.
И в горле горит, и в сердце горит.
На ствол опираясь, привстал замполит –
горячие пятна на пыльных бинтах,
солёная накипь на чёрных губах.
От залпов колышется пламя зари.
И в горле горит, и в сердце горит...
Винтовку роняя, упал замполит.
Винтовку упавшую друг мой берёт:
– За мной! В штыковую, ребята, вперёд!
Встаёт под огнём, кто ещё не убит...
И поле горит, и небо горит...
Отблеском алым сверкают штыки.
Припали к реке, задыхаясь, стрелки.
И пахнет гречихой от знойной земли...
Летят журавли, летят журавли...
Росток
Мы пробились в город поутру,
Ворвались в пустынные кварталы,
злой огонь
метался на ветру,
каждый камень дымом пропитало.
Был я долгим боем раскалён,
а потом, остынувши немного,
я увидел почерневший клён,
мёртвый клён над выбитой дорогой.
А у корня самого
росток:
зеленела веточка простая,
и светился жизни огонёк,
сквозь холодный пепел прорастая...
Смерть над нами юнкерсом кружит,
целит в лоб нам
трассами косыми,
но, сгорев,
мы продолжаем жить,
прорастая в памяти России.
Баллада о 20-летнем капитане
Хриплым криком
капитан кого-то,
задыхаясь, крыл
в слепом бреду:
всё ещё он вёл
в атаку роту
у стволов глазастых
на виду.
Бинт сорвав
от боли нестерпимой,
он покой палаты
бранью тряс...
А я гладил
волосы любимой,
гладил так,
как гладят
в первый раз.
Раскалённым углем
тлели раны,
но у счастья
в ласковом плену
я молчал...
За стенкой голос бранный
мял и тряс
ночную тишину.
Чем могли
помочь мы капитану,
если отступились доктора?
Знали мы:
с такой свирепой раной
не протянет он и до утра...
Где-то мёдом
наливался донник,
ветер плыл,
расправив два крыла,
а заря,
присев на подоконник,
золотые косы расплела...
Время – доктор.
Затянулись раны,
стали мы
бывалыми людьми,
но забыть не можем
капитана,
так и не узнавшего
любви.
Под Москвой, 1941-й, 25 ноября
Под Москвой в ноябре,
миномётным накрытый,
я лежал на стерне –
ни живой, ни убитый.
Колька-кореш хрипел,
мои раны бинтуя:
"Мы ещё поживём,
мы ещё повоюем!.."
Мы обратно ползли,
огибая воронки,
и друзей,
на которых пойдут похоронки.
Колька-кореш хрипел:
"Вот сто метров минуем
и ещё поживём,
и ещё повоюем!.."
И когда заползли мы
в блиндажную слякоть,
и когда я готов был
по-детски заплакать,
вот тогда я уверовал
в правду простую:
я ещё поживу,
я ещё повоюю!..