Список ушедших наших сокурсников прочитали в начале собрания. Много. Человек двадцать. Из знакомых имён я услышала только Красовских (обоих) да Грабоя. Грабой был старше нас. Такой высокий, лысоватый, он, кажется, из армии пришёл в институт. Положительный, он был у нас старостой курса.
Посидев в аудитории, наговорившись, решили спускаться вниз, где уже был накрыт стол. Под занавес официальной части решили — встречаться каждый год. Постников сказал: — Нас и сейчас немного, а что будет через пять лет? И половины не соберём…
Кафе, а точнее, столовая располагалась в подвале здания. В наше время, кажется, подвал в нашей жизни не участвовал. Вот в вестибюле, слева от входа, была стойка, где продавали пирожки. Жареные пирожки с повидлом! По пять копеек! И газированная вода с сиропом! Это все вспомнили чуть не со слезами на глазах. А у меня в памяти возникли широкие коридоры, слева и справа впадающие в мраморное пространство вестибюля. Там были кабинеты администрации, там решались наши судьбы. Фотографии, объявления на стенах… Сейчас ничего подобного нет, всё перестроено, приспособлено под новое учреждение.
Римма была потрясена, когда узнала, что нашего института давно здесь нет, его новое здание на юго-западе Москвы. Давно уже, много лет. Мы все об этом знали, а для неё это стало неожиданностью. Здесь, правда, остались две кафедры. И патолого-анатомический корпус в целости и сохранности.
В подвале было чисто, довольно светло и как-то очень скромно, почти аскетично.
Маленькие оконца под потолком, белые стены, никакого декора. Длинный стол, разномастные стулья. Римма была недовольна — раньше встречались в ресторанах, а тут… Но Постников пояснил — близко, удобно, да и деньги… А нам всем всё нравилось. И стол был хороший, и народ уже пообщался, повспоминал, попривык друг к другу. Мы от души пировали, болтали. Гена Серёгин неустанно бегал вокруг столов с большим цифровым фотоаппаратом и бесконечно фотографировал. Произносились тосты за учителей, за педиатрию, за нас — в общем, нормальное застолье!

Мне показалось, что мы не так уж и далеко ушли от тех зелёных первокурсников в скромных одёжках, с косичками и фуражечками. Нет среди нас ни бизнесменов от медицины, ни олигархов. Профессоров ─ и тех раз-два и обчёлся, и то среди мальчиков. Одеты все очень скромно, причёски все самодельные, не из салонов. А Римма была в какой-то блузе цвета хаки. Я сказала ей, что у неё облик военизированный, с чем она согласилась с гордым и независимым видом. Женька казалась милым воробышком в сером костюмчике. Все мы там были воробышками, только сильно постаревшими.
Уже перед самым уходом Женька вступила в разговор с Зиной Митиной из Воронежа. Никто из нас её решительно не помнил. Но ведь из Воронежа! Это же Женькин родной город! Посыпались восклицания, воспоминания. Женька тут же стала собирать свою землячку в дорогу — у неё поезд был вечером. Они с Женькой обменялись телефонами и приглашениями в гости. Вот и познакомились спустя пятьдесят лет.
Пошли к метро. Римма в одну сторону, мы с Женькой и Риммой Шишкиной — в другую. Праздник кончился.

Потом мы звонили друг другу, обменивались впечатлениями. Римма сказала, что самое главное — мы побывали в стенах своего института, в здании alma mater, вдохнули ауру нашей юности. Женя вздохнула и сказала, что через год, пожалуй, не придёт. Все так изменились… А я, если позволят обстоятельства, приду…

Мемуарная проза — жанр, как правило, очень субъективный и очень уязвимый в своих фактографических аспектах, потому что непременно найдётся читатель недоверчивый, сомневающийся, а то и впавший в справедливый гнев, ибо — всё не так! Это всегда попытка рассказать о времени, где он, автор, был молод и крайне любопытен к окружающему миру, которому он тоже старался быть интересным и полезным. И — никуда не денешься — это ностальгия, даже если речь идёт о сухих фактах, волей-неволей обращаешься к лирическому тону… «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя!..»
И это моё повествование ─ о тех, кто был рядом во время учёбы на педиатрическом факультете нашего 2-го Московского медицинского, с кем вместе мы, юные врачи, выпорхнули во взрослую жизнь в июне 1960 года.
Теперь мы называем себя врачами старой школы, и есть в этом и гордость, и горечь. Мы — медики-шестидесятники, нас учили видеть в больном человека, сострадать, находить пути излечения, которые годятся именно для него… В наше время стандартов в медицине это кажется анахронизмом и нарушением правил.
Конечно, было бы слишком наивно полагать, что современный врач встретит пациента внимательным взглядом, обратит внимание на то, как он двигается, говорит, дышит…
Потом будет долго расспрашивать, простукивать прослушивать… Времена Боткиных, Захарьиных, Пироговых или даже самоотверженных земских врачей давно канули в прошлое. Но ведь, согласитесь, хотелось бы, очень хотелось, чтобы доктор был понимающим слушателем, вникающим в сложную настройку вашего сбившегося с должного пути организма, умеющим врачевать не только тело, но и испуганную душу…
Однако, на дворе век всеобщей компьютеризации и информационных технологий.
Компьютерная медицина — данность, закономерное явление времени, непобедимая поступь прогресса. Врач, скованный временем — двенадцать, максимум пятнадцать минут на пациента (или всё-таки клиента?) и медицинскими протоколами-схемами лечения, просто не может (а порой и не хочет) взглянуть на больного, всё его внимание поглощает компьютер, анализы, данные обследования…
С одной стороны, компьютерные технологии несомненно делают и уже сделали много хорошего, с другой — медицина становится бизнесом с его холодными законами.
И всё-таки врачевание — это творчество на основе науки. И хочется надеяться, что спустя какое-то время вернутся, пусть на другом более высоком техническом уровне, его гуманные устои и подходы с учётом личности человека.