Моя юная, свободная студенческая жизнь закончилась поздней осенью 1959 года, незадолго до выпуска. Мы уже отработали практику на четвёртом курсе, почти определились с будущей медицинской профессией и готовились к служению благородной медицине где-нибудь в глубинке, куда отправит нас наша альма-матер. Никому не приходило в голову начать карьеру в столице. Среди нас москвичей было только двое, и те без раздумий были готовы уехать по распределению куда угодно. Патриотические настроения были естественным ходом сознания. Это даже не обсуждалось. Отработать три года там, где ты больше всего нужен — это был даже не долг, а потребность души. Я тоже собиралась уезжать. Но вышло так, что я, едва ли не единственная, осталась работать в Москве. Вмешалась любовь. Первая, всепоглощающая, сокрушительная.
Он был студентом. И — о, ужас! — иностранным студентом! Первокурсником! Правда, по возрасту мы были ровесниками, но всё равно — ему предстояло учиться ещё пять лет!
В этот вечер накануне праздника Октябрьской революции всё студенческое население общежития собралось в вестибюле, где стояло то самое пианино среди колонн, обрамляющих мрачноватый зал. Танцы. Танцевать я, разумеется, не умела.
И на этот раз я спустилась в вестибюль только потому, что девчонки потащили, не сидеть же в комнате одной!
И меня сразу же пригласил Он. Он — заморский принц, сказочный красавец! Я положила руку ему на плечо — плечо было твёрдым и уверенным. А голос — мягкий, с лёгким акцентом. А глаза… Тёмные, удлинённые к вискам, в длинных ресницах. Инопланетные глаза. Космической глубины. Космической опасности.
Он что-то говорил, рассказывал о себе. До меня доходили лишь отдельные фразы. Он на первом курсе… За год до этого был на подготовительном, изучал язык… Иностранец, из Ирака… До этого жил в Лондоне, учился в архитектурном институте… Рисует, хотел быть художником…
Кроме того, что юноша был безумно красив, он оказался из семьи крупного иракского политического деятеля, к тому же очень известного на Востоке поэта. В Москву мой принц приехал, так как его стране (а в Ираке в это время как раз вроде бы начинали строить социализм) нужны врачи, а в Советском Союзе лучшее в мире медицинское образование.
В ту пору у нас много было иностранных студентов, и браков возникло много, это стало даже как-то модно, престижно, как нынче говорят. Только я ни о чём таком не думала. Я только смотрела, слушала и восторгалась. Оставшиеся несколько месяцев студенчества стёрлись, превратились в размытый фон, тускло окрашенный задник сцены, на котором яркими вспышками остались события этого головокружительного романа. Свидания по вечерам у окна на лестничной клетке общежития, горячечные разговоры о чём-то совершенно неважном и в то же время необычайно важном… Незаметно промелькнули выпускные экзамены, где я с треском провалила намечавшийся красный диплом. Распределение в Москву. Конечно, куда же ещё? К этому времени мы уже успели расписаться в местном загсе, и я была твёрдо уверена, что мой избранник останется в Советском Союзе навсегда. Он обещал! Это было моим условием. Несмотря на полное любовное сумасшествие, я и не помышляла об отъезде из страны.
Надо сказать, что многие из знакомых мне девиц, выскочивших, как и я, замуж за иностранцев, были куда более практичны. Обсуждались вопросы обустройства «за бугром», курсы валют, карьера в отечестве супругов… Я же, как загипнотизированная, счастливо жила в своём мире, где был мой любимый студент, поликлиника на Юго-Западе — туда меня, молодого специалиста, направили, комната в общежитии…
Мой муж получал огромную по тем временам стипендию — сто шестьдесят рублей в месяц. Все иностранные студенты получали такую сумму. Мне она казалась царской. Даже моя — повышенная! — была только сто тридцать три. А зарплата начинающего участкового педиатра и вовсе семьдесят рублей. Но семьдесят и сто шестьдесят — это было целое богатство! Смешно вспомнить, но я в глаза не видела ни иракских динаров, ни американских долларов, ни талонов в «Берёзку» — сказочный магазин, где можно было купить сказочные товары «за валюту». Первый доллар я увидела спустя десятилетия, в девяностые годы, когда нас захлестнул дикий рынок. А тогда… Я и без долларов чувствовала себя владелицей сокровищ. У меня был самый лучший в мире муж, самая интересная работа, я жила в самом прекрасном городе на земле! Конечно, я была самой счастливой женщиной на свете!

Свадьбу мы сыграли в том же вестибюле общежития, где произошёл знаменательный вечер танцев. Кажется, собрались студенты из всех стран Востока ─ и Ближнего, и Среднего, и Дальнего. Конечно, были все мои подружки. Стол устроили всё те же друзья жениха. Было шумно, весело, дружно. Я долго хранила своё свадебное платье — из бледно-лилового плотного шёлка, с высоким воротником. Где-то оно затерялось потом в моём разнообразном прошлом…
Портрет моего избранника для моей идеологически строгой мамы я изобразила в очень революционных тонах: коммунист, борец за свободу угнетённых на своей родине — даже как-то был арестован за свои политические убеждения! Главное — после окончания института намерен остаться в Советском Союзе.
И всё это было правдой — на уровне юношеского максимализма и легкомыслия. Поначалу мой студент воспринимал всё очень восторженно. Мы даже съездили к маме в Сумы, и его там всё так умиляло и трогало — и мамина квартира, где на столе стоял маленький бронзовый Ленин, и украинская речь, и диковинные для него вывески «Взуття» или «Одяг» (соответственно «Обувь» и «Одежда»).
После свадьбы мы переселились с Бутырского хутора на Ленинские горы. Тогда большинство студентов-иностранцев проживало именно там, в высотном здании МГУ. Семейных поселяли в так называемые аспирантские блоки-секции, такие микроквартирки с крошечной прихожей и небольшой комнаткой. Наш блок был просто чудом! Очень светлый, он показался мне таким уютным и милым, что о большем и мечтать было нельзя. Секретер, книжные полки, стол, большое окно…
Привычных переплётов в оконной раме не было, прозрачное стекло широко открывалось в белый свет, а там, в белом свете, была Москва. С высоты птичьего полёта. Муж внёс меня на руках в наш дом, и эта минута осталась во мне, как драгоценность в шкатулке памяти.
Университет кипел молодой жизнью, всё здесь мне было диковинно, всё казалось волшебной сказкой. И роскошная по тем временам студенческая столовая, и торжественная библиотека, и грандиозный зал, куда мы ходили на концерты, и то, что здесь было всё для устроения быта — парикмахерские, прачечные, почта, телефон на этаже…
Но — увы! — сказка на Ленинских горах закончилась довольно быстро. Иностранных студентов решили расселить по общежитиям своих вузов. Мы вернулись на Бутырский хутор. Нам дали отдельную комнату, такую же, как та, где мы жили с моими подружками-студентками вчетвером. Обстановка была привычной — удобства в конце коридора, кухня тоже, душ в подвале… Но мне и здесь было хорошо. Мой красавец-муж учился, рисовал, даже выставлял свои картины. …
В комнате общежития на Бутырском хуторе мы прожили четыре года. Даже пять, но из них год мне пришлось провести в больнице. Я бегала по участку, лечила ребятишек, занималась немудрёным хозяйством, изучала немецкий язык на курсах, радовалась своему семейному студенческому счастью… А потом заболела. Заговорил старый, детский ещё, туберкулёз. Впервые он дал о себе знать на первом курсе, но тогда меня подлечили на нашей же кафедре в 5-й Советской больнице, а спустя почти десять лет болезнь проявилась более серьёзно.
Сначала пробовали лечить меня в санатории. Муж привёз меня в подмосковную Тарасовку. Была там в ту пору советская здравница для туберкулёзных больных — старенькие деревянные корпуса, похожие на длинные бараки, котельная, вокруг не то парк, не то лес. Всё тихо, зелено, уютно. И убого. Но как же мы тогда этого не замечали! Муж вошёл в темноватый коридор, неся мой чемоданчик. Ковровая дорожка стелилась во всю длину и упиралась в небольшое окошко, выходящее в зелёный сумрак леса. По бокам коридора шли узенькие двери в палаты, множество дверей. Муж подошёл к окну, вздохнул восторженно, сказал: — Какая красота! Ну, скажи, разве может быть что-то лучше?! Он искренне считал, что лучше не бывает.
В Тарасовке я провела четыре месяца. Туберкулёз лечат долго, и я не роптала. Муж приезжал редко, раза два, наверное. Он как-то отдалился, его весёлость и оптимизм казались мне какими-то официальными. Я начала понимать, что его брак на время учёбы близится к концу. Обещание остаться в России, работать здесь — теперь это звучало наивно.
Со здоровьем тоже возникли новые проблемы. Не очень большой вроде бы туберкулёз не желал излечиваться таблетками, нужна была операция. Вскоре меня прооперировали и отправили поправляться в санаторий, другой уже, получше патриархальной Тарасовки. Это был недавно отстроенный санаторий «Дорохово», неподалёку от Рузы. На всё это уходили долгие месяцы, муж окончательно отделился от моей больничной жизни.
Он съездил отдохнуть в Болгарию и Чехословакию, вернулся, переполненный впечатлениями, душа его была занята новыми знакомцами и знакомками, планами на будущее, в котором мне уже не было места. Конечно, он не остался в Москве. Мы мирно расстались.
Странно, но я совершенно не чувствовала трагичности ситуации. Пять лет моей замужней жизни были хоть и трудными, но всё же скорее счастливыми.
С туберкулёзом было покончено, здоровье налаживалось. Любовь? Она как-то растаяла. Пять лет… Четыре, если не считать больниц и санаториев. Счастье отгорело, прекрасный принц тихо ушёл из маленькой комнаты в сером кирпичном доме на Бутырском хуторе. А вскоре наш институт построил новое общежитие на Юго-Западе, и пятиэтажка, приютившая меня почти на десять лет, была отдана какому-то скучному учреждению.
Здоровье? Пережив операцию на лёгком, я рассталась с туберкулёзом для себя, но осталась во фтизиатрии. После пяти лет работы в подмосковных туберкулезных санаториях и больницах я поняла, что моё место в профессии — наука.
Первый этап в науке — клиническая ординатура в Центральном НИИ туберкулеза на Яузе. Сейчас, издалека, я чётко вижу, что это время — самые счастливые годы в моей профессиональной жизни. Моими учителями были крупные учёные, там кипели идеи большой науки, а главное — мне передавали свой опыт замечательные люди. Это была элита русской медицины, интеллектуалы и интеллигенты, эрудиты и блестящие учёные. До сих пор я вспоминаю их с теплотой и грустью, ведь многих уже нет с нами.
Потом была аспирантура в Московском НИИ туберкулёза, защита кандидатской диссертации, работа в терапевтическом и диагностическом отделениях, от младшего научного сотрудника до старшего. И, наконец, несколько лет в практическом медицинском учреждении, пока пенсионный возраст не заявил о себе.
Как многие другие мои коллеги, в медицине я провела пятьдесят лет. В старой шкатулке хранятся многочисленные дипломы, аттестаты, сертификаты, удостоверения и прочие бумажные свидетельства трудовой деятельности. Некоторые вызывают ностальгический вздох: депутатские удостоверения районного совета двух созывов, значки — «Отличник здравоохранения» с удостоверением Министерства здравоохранения СССР, «Ветеран труда» и даже «Победитель соцсоревнования». Советская медицина отмечала своих тружеников.
В 1971 году в Москве состоялась большая международная конференция по проблемам туберкулёза. Двадцать первая, Международная, собравшая цвет мировой фтизиатрии. Проходила она в Кремле, во Дворце съездов. Мы, клинические ординаторы и аспиранты Центрального института туберкулёза, были брошены в помощь устроителям и администраторам для выполнения тысяч мелких, но необходимых дел по приёму многочисленных гостей. Это было грандиозное мероприятие. Учёные, чьи имена мы знали по учебникам, Кремль, торжественность огромного здания Дворца съездов, возможность услышать всё самое новое в нашей фтизиатрии… Даже сейчас, спустя полвека, жив в памяти этот душевный подъём, это чувство причастности к большой науке.
От яркого события в профессиональной жизни осталась групповая фотография с коллегами да маленький значок участника конференции. Впрочем, все мы называли всё происходящее Конгрессом, так и запомнилось.
Вместе с медициной шла по жизни литература — сначала, как увлечение, на вторых ролях, а потом захватила целиком. Появились книги, на сегодня их уже тринадцать, встречи с читателями, презентации, выступления… Во второй половине жизни литературное творчество стало и работой, и смыслом.