Как раз в студенческое время у меня появилась подруга, которая не была медичкой, но стала частью моей жизни.
Когда я пытаюсь вспомнить свои ученические годы, да и последующие тоже, вдруг оказывается, что довольно долго мне приходилось жить в разных лечебных учреждениях. Много болела я и в раннем детстве, и в школе, но тогда это как-то обходилось детскими санаториями, группами усиленного питания, освобождением от физкультуры…
Но уже на первом курсе института стало ясно, что ребёнком я перенесла туберкулёз, оставивший в лёгких следы, и что теперь он проявился и надо что-то делать. Студенческая медицина в ту пору была поставлена серьёзно, нас проверяли и лечили. Чаще всего даже без отрыва от учебного процесса. Туберкулёз — недуг медленный и тихий, его не видно-не слышно. До поры. И если вовремя не уловить его, не разглядеть, он начнёт свою разрушительную работу.
Мои неполадки в лёгких заметили довольно рано и уложили в клинику. Свою же, институтскую.
Кафедра туберкулёза 2-го медицинского института находилась в 5-й Советской больнице, на длиннейшей Большой Калужской улице. Это теперь начало Ленинского проспекта. А тогда она была Большой Калужской, и метро ближайшее называлось «Калужская», это сейчас она «Октябрьская». Не было тогда и монумента с фигурой Ленина, где нынче собираются пенсионеры с красными флагами, а на площади в конце улицы не возвышался памятник-ракета Первому Космонавту.
Большая Калужская была улицей больниц, клиник и кафедр медицинских вузов столицы. Остановки троллейбусов и автобусов так и обозначались: 1-я Градская больница, 2-я Градская, 5-я Советская… И сейчас примерно то же, только 5-я Советская стала сначала 5-й Градской, а затем и вовсе отошла к Московской патриархии и носит имя Святителя Алексия. И, конечно, облик улицы изменили дорогие магазины, витрины ресторанов, рекламные щиты… Но здание бывшей 5-й Советской на месте, и там по-прежнему лечат.

Здание больницы, построенное ещё в девятнадцатом веке, было старым, почти ветхим, палаты были огромными, человек на десять. В конце длинного коридора умывальная комната, где можно было не только умыться, но и постирать какое-нибудь маленькое бельё, и посушить. В этом же коридоре двери в рентгеновский кабинет, процедурную, комнаты сотрудников кафедры, апартаменты профессора.

Больные жили здесь подолгу, иногда год и больше, привыкали, обустраивали свой больничный быт, ссорились, влюблялись, даже женились. Иногда и умирали здесь же, на койке, вынесенной в коридор, за ширмой.
У студентов был режим особый, им разрешалось ездить в институт на занятия. Но к отбою все должны быть на месте, а утром следовало выполнить все предписанные процедуры и принять лекарства. Конечно, это не касалось тяжёлых больных.
Когда выяснилось, что мне придётся лечиться здесь, на кафедре, и это будет продолжаться не один месяц, нужно было определиться — продолжать ли мне учёбу, совмещая её с лечением, или взять академический отпуск и пропустить год.
Мои товарищи по несчастью, такие же студенты, но постарше, советовали оставаться в институте, худо-бедно ездить на лекции и перебраться всё же на второй курс. Те же, кто уже давно перешагнул студенческий возраст, считали, что нужно всерьёз лечиться и не разрываться между клиникой и институтом.
Среди них была Людмила Алексеевна Антонова, врач из Подмосковья. Она опекала меня, поддерживала, мы с ней дружили, несмотря на гигантскую, по моим представлениям, разницу в возрасте. Ей было целых тридцать четыре, вдвое старше меня. Помаявшись, я решила поговорить с мамой.
Мама осталась на Украине, в городе моего детства, откуда я уехала, убежала, улетела в Москву, к новой прекрасной студенческой жизни. Прекрасная жизнь омрачилась первой серьёзной неприятностью, и надо было как-то справляться.
Меня отпустили из больницы на междугородный переговорный пункт, и я, дождавшись связи, выложила маме свои проблемы, смягчив их, как могла. Мол, и не такой уж туберкулёз, и ничего страшного, но вот, говорят, надо всё же полечиться. Мама очень испугалась. Не туберкулёза, нет. Она, похоже, не придавала значения таким пустякам, у меня и в детстве что-то было, но ничего особенного же не произошло — и выросла, и выучилась, и в институт поступила, в Москву… Очень её испугало то, что что я могу потерять целый год учёбы. Учёба — это было для неё свято. Тем более, что я же сама говорю, что ничего такого… Мама просила меня не бросать институт на целый год, не терять курс… И я решила, что будет и лечение, и учёба. В одном флаконе.
Людмила Алексеевна это решение не одобрила, сердилась и недоумевала, как можно быть такой легкомысленной. Ладно, мама, она не разбирается в этом вопросе, но я вроде бы уже студентка-медичка, попала в медицинский мир, соображать должна. Тем не менее, я осталась на кафедре, каждый день отбывая в институт утром и возвращаясь к вечеру.
Жизнь пациентов на кафедре была сложной системой, и помимо чисто бытовых проблем, решаемых на уровне большой, но довольно дружной коммуналки, были ещё проблемы медицинские. И, как отдельный институт, как важное звено нашего здесь пребывания, — профессорские обходы.
Профессор Ирина Еремеевна Кочнова заведовала кафедрой много лет, была уже немолода, но правила твёрдой рукой, и повиновались ей беспрекословно.
Среднего роста, чуть сутулая, с гладкими серо-седыми волосами, зачёсанными назад и собранными в пучок, всегда строго, почти аскетично одетая, она походила на классную даму или даже директрису какого-нибудь благородного пансиона, неумолимо строгую, но справедливую. Глубоко посаженные глаза цвета не то серого, не то блекло-голубого, были холодны и проницательны, а голос… Голос был тихим, вкрадчивым и порой до оскомины елейным. «Ну, что, маленькая? — говорила она пациентке любого возраста, ─ Как у нас дела?» «Маленькая» трепетала, а ассистенты из свиты торопливо докладывали всё, что следовало, зачитывали анализы и данные рентгена…
Свита, состоящая из ассистентов, ординаторов и медсестёр, шла за ней в почтительном отдалении, ловя каждое слово, записывая каждую реплику. Торжественно носилось полотенце, смоченное дезинфицирующим раствором, чтобы профессор могла вытереть руки после осмотра, по мановению пальца протягивались рентгеновские снимки. Стояла напряжённая благоговейная тишина… Это был ритуал. К нему готовились, его ждали. Его боялись. Здесь решались судьбы и зарождались карьеры.
Странным образом я никак не ощущала в себе ни страха, ни трепетного почтения к всемогущей профессорше. Нет, я вполне уважительно относилась к своим учителям в медицине, но что-то в атмосфере кафедры казалось мне совершенно непереносимым. Это был культ начальницы. Причём, культ, основанный, как мне казалось, не на признании заслуг или человеческих качеств, а лишь на почитании власти.
Надо сказать, что Ирина Еремеевна была отнюдь не худшим из профессоров в медицине, а скорее всего, одной из лучших. Она много работала, всерьёз занималась здоровьем студентов, у неё было много диссертантов, бесчисленное количество публикаций… Она была вполне заслуженным специалистом. И всё же… Всё же говорили, что тишайшая, милейшая Галина Николаевна, доцент кафедры — не только правая рука Ирины Еремеевны, но и что-то вроде домашней прислуги, во всяком случае, выполняет все её поручения в любое время дня и ночи. Что она давным-давно могла бы защитить докторскую, но второй доктор наук на кафедре — уже конкурент, и Ирина Еремеевна не даёт ей ходу. Мне не нравилось, когда кто-нибудь из ассистентов, подходя к двери профессорского кабинета, стучал тихонько и робко, потом прикладывал ухо к двери, прислушивался с выражением подобострастия на лице и удалялся на цыпочках, не слыша ответа.
Но особенно мне не нравились профессорские чаи. Это были ритуальные чаепития, которые Ирина Еремеевна устраивала регулярно, как говорили, «на свои деньги». Собиралась вся кафедра и некоторые из больных, обычно студенты. Были конфеты и прочие сладости, хвалебные речи в адрес хозяйки стола. Было что-то в этом от барской благотворительности, что-то унизительное, несмотря на видимую благопристойность. Интуитивно я чувствовала фальшь и в речах, и в снисходительной величавости профессорши, и в сладостях.
Больничная жизнь, однако, шла своим чередом. Больных лечили, кафедральные делали науку, Ирина Еремеевна властвовала. Её подопечные «маленькие» потихоньку выздоравливали, уходили. Меня то и дело вызывали на рентген, почти каждый день. Проводилась какая-то научная работа, и я была участником эксперимента. Тогда ни мне, ни кому другому не приходило в голову, что частое облучение может быть вредно.
Здесь, в 5-й Советской, я и встретила Нину, которая прошла по моей жизни как Самая Красивая и Умная Подруга.
Она попала в клинику, когда уже была студенткой Текстильного института, второго, кажется, курса. Как и у меня, у неё нашли туберкулёз при очередной проверке на рентгене и определили на лечение в 5-ю Советскую.
И в нашу большую палату вошла новенькая. Как положено при поступлении, она только что побывала в душе — это называлось санобработкой. Сразу прекратились болтовня и смех, палата затихла. Перед нами была Красавица. Настоящая, как из книжки. Или из кино. Высокая, статная, со светящейся, влажной после душа кожей, до пояса закутанная тяжёлой волной чёрных блестящих волос, распущенных и тоже влажных, она оглядела нас быстрым взглядом тёмно-карих больших глаз и смущённо потупилась, опустив длиннейшие густые ресницы.
Такой, наверное, была казачка Марьяна из лермонтовской «Тамани». Что-то колдовское было в ней. Но было в новенькой и что-то испуганно-детское. Она приглядывалась к новому для неё миру больницы с опаской и надеждой.
Мне она понравилась сразу, безоговорочно. Довольно скоро мы подружились, и эта дружба протянулась через всю нашу жизнь, перемежаясь ссорами, примирениями и снова ссорами. Выяснилось, что новенькую зовут Нина, что ей девятнадцать, она замужем, у неё даже есть дочка двух с половиною лет. Нина учится в Текстильном институте, муж в армии, а дочь у мамы, в Красной Поляне, под Сочи. Туберкулёз свалился на неё неожиданно, и теперь она, видимо, не сможет продолжать учёбу в своём Текстильном, потому что это вредно для лёгких.
Потом она рассказала мне о том, как это вышло, что она так рано оказалась замужем да ещё и стала матерью.
Надо вспомнить, что в те давние советские времена говорить о любви в столь нежном возрасте не полагалось, а у Нины первая любовь случилась в восьмом классе. Девочка была казачьего рода, она и родилась в Красной Поляне, под Сочи. Краснодарский край, Кубань, когда-то казачья вольница. В шестнадцать она выглядела, как взрослая девушка, кровь в ней кипела, любовь захватила её целиком, и вскоре выяснилось, что она беременна.
Школа была шокирована, педагоги разгневаны. Беременная ученица ─ это было недопустимо, позорно, немыслимо! Нине пришлось из школы уйти. Десятилетку она закончила вечернюю, получила аттестат и отправилась в Москву, оставив маленькую дочь матери.
Муж Нины Николай был её ровесником. Красавицу-жену он любил безоглядно, хотя его родители не очень радостно приняли его ранний брак. Был Николай высок, хорош собой, нрава был спокойного, мягкого и как бы уравновешивал свою яркую экспансивную подругу.
Через два года после рождения дочери Николай ушёл в армию, а Нина стала студенткой в Москве. Была частая нежная переписка, Николай тосковал в разлуке, Нина отвечала ему пылкими письмами, и всё было хорошо. Пока не грянул туберкулёз.
Влюблённые, однако, оказались очень разными и по характеру, и по темпераменту. Даже внешне они были противоположны. Николай был светловолос, сероглаз, всегда спокоен и уравновешен. В Нине же всегда горел какой-то затаённый огонь, тёмные глаза сияли, волосы отливали антрацитовым блеском, движения были порывисты. А голос был низкий, бархатного тембра.
И вот эта яркая красота, которую можно встретить у казачек да ещё, может быть, у молодых цыганок, сочеталась в ней с удивительной рассудочностью, рациональностью, какой-то холодностью, когда речь шла о вещах житейских или вообще о чём-нибудь, не касающемся её личных чувств.
Болезнь стала неким рубежом в отношениях с Николаем. Внезапно он перестал писать. Нине стало известно, что его родители, узнав, что она заболела таким ужасным, как им казалось, недугом, восприняли это, как трагедию для сына. Они были простые люди, его родители, жили в посёлке, больше похожем на деревню, чем на город, сына своего считали замечательным красавцем и видным женихом и не хотели и слышать о туберкулёзной невестке.
Всем миром они пытались разрушить эту неполноценную семью и убеждали Николая, что он найдёт жену и здоровее, и не столь легкомысленную. Не нравилось им, что девушка позволила себе влюбиться в школьном возрасте, родить ребёнка да ещё и так ужасно заболеть.
Николай то ли задумался, то ли отбивался от настойчивых родственников, но переписка на какое-то время прекратилась. Правда, вскоре он забросал её письмами, признаниями, уверял, что и помыслить не может жизни без неё, но Нина уже увидела здесь предательство и потребовала развода. Развод всё же не состоялся. Может быть, по молодости Нина была помягче, может, всё-таки любовь ещё жила и спасала молодую семью, но они помирились.
Меня выписали из 5-й Советской намного раньше, чем Нину, мой процесс в лёгких был небольшим, и я вернулась к обычной студенческой жизни. Но каждый день я ездила в 5-ю Советскую, чтобы повидаться с Ниной. Её болезнь была куда серьёзнее моей, переносила она больничные тяготы с трудом, и наша дружба, видимо, помогала ей, поддерживала. Тогда мне казалось, что ничто не может разрушить наш союз. С сотоварищами по клинике она как-то не сошлась, держалась особняком, да и к ней не слишком тянулись — считали гордячкой. С тех пор и стала она для меня Самой Красивой и Умной Подругой.
Николай отслужил и поступил в институт. Это был Институт сельскохозяйственного машиностроения в Новочеркасске. Нина к тому времени вылечилась и вскоре уехала к нему. Из своего Текстильного она перевелась в его, Сельскохозяйственный. Семья воссоединилась.
В каникулы я как-то приезжала к ним, в этот казачий город, показавшийся мне слишком жарким и пыльным. Сельскохозяйственное машиностроение — не женское дело, и на факультете, где они с Николаем учились, девушек почти не было. Нина была на факультете королевой. Её гордая красота сражала всех сокурсников, её неприступность вызывала восхищение. К тому же, она была способной студенткой и училась хорошо.
После выпуска они перебрались из Новочеркасска в Подмосковье и, сменив несколько адресов, поселились в Мытищах. Наша дружба возобновилась. Впрочем, и тогда, когда Нина училась в Новочеркасске, мы переписывались и не теряли той душевной связи, что возникла в наши с ней восемнадцать-девятнадцать лет.
Дочери Нины Марине было, наверное, около двенадцати, когда у моей подруги возник серьёзный роман. К тому времени и Нина, и Николай работали в Москве, в Министерстве сельского хозяйства. Работали в разных отделах, но поблизости друг от друга.
В Минсельхозе Нину не любили. Она сама не раз говорила мне об этом. Специалистом она была хорошим, начальство её ценило, но вот рядовые сотрудники, особенно женщины… Да как же её можно было любить, если все мужики министерства только на неё и заглядываются?! А женщин в этом учреждении было куда больше, чем мужчин. А время было глубоко советское, с бедностью, дефицитом и железным занавесом. И министерские красавицы всеми правдами и неправдами добывали кофточки, колготки и сапоги ─ в очередях или из-под полы, а эта королевна всегда выглядит, как артистка на журнальной обложке. И как только это ей удаётся?
Удавалось это Нине потому, что она многое шила сама, умела связать что-нибудь интересное, перекроить… Руки у неё были хорошие. И вкус был. Но как же она смотрела на своих товарок по учреждению! Сколько было снисходительного презрения к этим тёткам, расплывшимся, перекрашенным, в капроновых кофтах. Глядя в спину одной такой чиновнице в замечательных импортных сапожках, она как-то сказала:
─ Ну, этой уже ничего не поможет!
Одна из немногих, Нина выезжала за границу, в командировки. Заграницей тогда были, разумеется, соцстраны — Болгария, Чехословакия. Возвращаясь оттуда, она всегда привозила мне крошечные сувениры. До сих пор у меня стоит маленький керамический подсвечник. Чешский.
Иногда я приезжала к ней на работу, в Орликов переулок. Здание Минсельхоза стоит на углу Садового кольца и Каланчёвской улицы и являет собой шедевр конструктивизма тридцатых годов. Считается, что к нему приложил руку великий Корбюзье. Мне всегда казалось, что надо очень сильно не любить людей, чтобы строить что-то подобное. Унылый фасад без «излишеств», но и без намёка на какую-то гармонию, стремление представить это сооружение то ли как корабль, то ли как фабрику, ряды окон, много стекла, серого камня и какая-то глухая тоска…

Я звонила Нине по местному телефону в вестибюле, она спускалась ко мне и мы проходили мимо бдительных вахтёров к лифту.
Лифт в министерстве заслуживает отдельного описания. Я его панически боялась. Дело в том, что по замыслу тех же архитекторов-конструктивистов, лифт был открытым и двигался в этаком коробе от первого до последнего этажа. Никаких дверей, кнопок и прочих устройств для его остановки не было. Это было непрерывное движение вверх-вниз. Задача состояла в том, чтобы успеть запрыгнуть в этот движущийся стакан, когда его дно поравняется с полом на вашем этаже. Зазеваешься — и он уже уехал наверх. Поторопишься ─ и того хуже: ухнешь вниз, прямо на донышко. А чтобы выйти из него, опять же надо изловчиться, соразмерить свой прыжок с моментом, когда лифт будет на уровне нужного этажа. И снова — не зевай, иначе придётся прыгать из стакана вниз, потому что он уже успел подняться примерно на полметра. Или шагать вверх, если он еще не совсем добрался до нужного места.
Для меня, с моим плохим глазомером и полным отсутствием спортивных навыков, это было сущим мучением. И я всякий раз вспоминала авторов этого архитектурного изыска с досадой и тем же вопросом — ну, почему они так не любили тех, кто будет здесь работать, жить, подниматься на высокие этажи?! Думаю, однако, что было не совсем так. Скорее всего, они, эти архитекторы, думали, что люди будущего — а они же строили для людей будущего! — будут жить такой молодой коммуной, где все и всегда будут абсолютно здоровы, спортивны и энергичны, и эти молодецкие прыжки в лифт и из лифта их будут только развлекать. Никто не ушибётся, не сломает ногу, не испугается. Ну, как по трапу на корабле, как парашютист из самолёта! Вечный молодой задор и стремление к полёту…
В Москве немало зданий, построенных в этом стиле. Сейчас они считаются памятниками архитектуры. Дом культуры имени Русакова, имени Зуева, общежития-коммуны… Все они удручают своим промышленным видом или, что еще хуже, похожестью на большие бараки с рядом стеклянных окон. Или тюрьмы. Это дома, где предполагалось существовать большим коммунистическим сообществом. Кухни в них не проектировались вовсе (зачем, если есть прекрасная общая столовая?), балконы сплошной стеклянной лентой опоясывали плоские длинные стены, а лифты выносились наружу и тоже были сплошь стеклянными. Безумно тоскливо даже смотреть на них, а уж жить…
Шедевры конструктивизма — что поделаешь, не всем дано понять. Как «Чёрный квадрат» Малевича. Говорят, дорасти надо. Я так и не доросла. И лифта в Минсельхозе тоже не оценила. Кое-как справившись с лёгкой тошнотой и страхом, я всё же вскакивала в его стеклянное нутро и с колотящимся сердцем выпрыгивала на этаже, где работала моя Подруга.
Учреждение как учреждение. Бесконечный коридор, красная ковровая дорожка, ряд дверей, спешащие люди с папками, документами. Обычная чиновничья обстановка. Но здесь вершились судьбы советского сельского хозяйства. И Нина была причастна к этому действу. Всегда сдержанная, строго и элегантно одетая, недоступно красивая, она была Дамой Номер Один в Минсельхозе. Мужчины задерживали взгляд, женщины смотрели с плохо скрытой ненавистью. Я гордилась.
Иногда Нина приглашала меня сюда на концерты. На одном из этажей был большой конференц-зал, куда приезжали видные артисты. Здесь я слушала молодую ещё Елену Образцову, Герарда Васильева… И в те давние времена наших чиновников приобщали к искусству.
Жила семья под Москвой, даже не в самих Мытищах, а в Перловской, на один перегон ближе к Москве. О собственном автомобиле тогда и мечтать не приходилось, добирались на электричке, по Ярославской дороге.
Площадь трёх вокзалов — Комсомольская — и тогда всегда кипела народом, всё перемещалось, бурлило, устремлялось к зелёным змеям поездов, грохотало. Метро выбрасывало толпы озабоченных спешащих людей, растекавшихся по площади. Баулы, тележки, дети, машины — и голоса из мощных динамиков, управляющие этим броуновским движением.
К вокзалам и поездам, особенно пригородным электричкам, я всегда относилась, как к некоему бедствию, которое надо пережить, если уж иначе никак нельзя. Метро, трамваи, автобусы — это ничего, но вот электрички… Теснота, духота, запах пота, ржавчины и ещё чего-то специфически железнодорожного, усталые агрессивные лица, нищие, просто подозрительные типы… Нет, этот транспорт вызывал у меня тоску, отвращение и страх. Многие ничего такого не замечают, годами ездят на работу из Подмосковья в столицу, считают электричку даже удобнее городского транспорта, — если не очень много народу, можно сесть, почитать или вздремнуть, или в карты перекинуться. Даже купить какую-нибудь мелочь у коробейника, идущего по вагонам и предлагающего всё на свете — авторучки, газеты, бутерброды… Для меня же электричка всегда была испытанием.
Но я притерпелась к этой дороге и часто ездила к Нине домой. Ей было бы сложнее отрываться от семьи и приезжать ко мне. Да и мне хотелось посидеть в домашней обстановке, выпить чаю, поболтать о своём, девичьем…
Автобус или троллейбус — метро «Комсомольская» ─ Ярославский вокзал — электричка минут двадцать — двадцать пять — вот и станция «Перловская». С платформы в посёлок, далее пешком. Выученные наизусть тропки мимо домов и домиков, мост через речушку, какие-то зелёные насаждения, снова домики — и, наконец, примерно через полчаса ходьбы — блочные пятиэтажки знакомой улицы. Название у этого небольшого жилого массива было торжественное — Новомытищинский проспект. Рядом Мытищи, это понятно. Но проспект?! Заурядная улица вдоль нескольких «хрущёвок», хилые деревца, унылая безликость уже изрядно потрёпанных временем пятиэтажных ульев…
Нина жила в двухкомнатной квартирке одной из пятиэтажек. Лифта, разумеется, не было. Слегка задыхаясь, я поднималась по серой бетонной лестнице на четвёртый этаж, звонила — и попадала в дом своей Самой Красивой и Умной Подруги, которая к тому же была и настоящей Хозяйкой.
Действительно, она умела организовать быт. И готовила прекрасно, и чистота всегда была в доме почти стерильная, и муж и дочь обихожены… Мы радовались друг другу, обсуждали свои проблемы, пили чай с пирожками, только что вынутыми из духовки…
Правда, и тогда, в безмятежные времена нашей дружбы, мне казалось, что всё здесь как-то строго выверено, всё по правилам полезности и рациональности, всё «как положено». Фрукты на столе — это витамины, немного вина — это приятный ритуал, это допускается нечасто, по субботам обязательная стирка, книга на столе — новинка, надо прочесть… У дочери Марины ─ отдельная девятиметровая комнатка, где тоже царил порядок.
Всё убранство дома говорило о вкусе хозяйки, склонной к минимализму: никаких статуэток, игрушек, картинок, салфеточек всяких — никакого мещанского украшательства. Зато здоровое питание, занятия йогой, лыжные прогулки.
К моему приходу Подруга готовилась — пекла что-нибудь, готовила ленивые вареники или особенно витаминный салат. Дружба тоже была правильной.
Николая в доме было почти не видно, Марина обычно занималась у себя в комнате, и нам никто не мешал вести свои разговоры. Нина рассказывала мне о своих житейских и производственных мелочах, я — о своих, и всё было гладко и хорошо. Пока, как я упоминала, не случился первый большой роман.
Роман завязался в командировке, в Одессе. Нину послали туда для решения каких-то сложных проблем с виноградарством, а этим занимался там один из корифеев этой отрасли — Борис Семёнович Рапопорт. Ему было пятьдесят три, и это был вполне состоявшийся человек. Отличная семья — жена, взрослый сын, маленький внук. Достойное место в науке — учёная степень, приличная должность в каком-то заслуживающем внимания профильном учреждении. Налаженный быт в большой квартире в центре Одессы. И главное — Борис Семёнович был душа-человек. Умница, острослов, центр любой компании, он был всегда весел, доброжелателен, легко сходился с людьми, и хотя красотой не блистал, обаятелен был необычайно.
Нина сразила его, как стихийное бедствие. Правда, бедствием это оказалось не сразу, поначалу это было счастье, романтика и возвращение в молодость. Муж Нины Николай, привычный и ничем не выдающийся, сразу как-то потускнел в её глазах, стал серым и скучным. Рапопорт был лауреатом чего-то, заслуженным изобретателем, учёным. А Николай ничего не изобретал, был добросовестным небольшим чиновником и хорошим семьянином — трудился, любил жену и дочь, и не подозревал, что могут случиться такие катаклизмы в его жизни, как внезапный роман его красавицы-жены.
Роман развивался по законам жанра — тайные свидания, перелёты из Москвы в Одессу и обратно, устроение как можно более частых командировок для этого, ежедневные письма, междугородные телефонные звонки…
Рапопорт боготворил свою возлюбленную и даже задумал разводиться, но судьба рассудила иначе. Когда он решился на разговор с сыном, тот не понял и не принял всерьёз его речи о большой любви на шестом десятке лет. А вскоре заболела жена. Диагноз был фатальным, и встречи в Москве стали редкими и короткими. Борис Семёнович боролся за жизнь близкого ему человека, как за свою. Он возил её по врачам, пытался отправить на операцию за границу, добывал самые дефицитные лекарства. И всё же не спас.
Погоревав, он решил, что теперь имеет право на собственную жизнь, и пора им с Ниной начинать новый в ней этап.
Нина пережила все эти события в семье Рапопорта терпеливо, но без явного одобрения. Осуждать его было бы не по-человечески, но и разделять его беды она не могла. Она ждала. Командировочный роман растянулся на семь лет. Её другу уже было шестьдесят, Нине около сорока пяти. Он ещё больше полысел, потолстел, его жизнерадостность поубавилась, но от него по-прежнему исходило тёплое обаяние, а во взгляде на Нину был всё тот же молитвенный восторг. Нина же была всё так же хороша, как и прежде.
Оставив в Одессе своё прошлое, Рапопорт примчался к ней, как влюблённый юноша. Там, в Одессе, осталась и работа, где он занимался наукой и был величиной, и сын с внуком в прежней большой квартире, и бесчисленное количество друзей и знакомых, где все его знали и любили, и родное с детства море… Всё это он оставил, шестидесятилетний мальчик, и бросился навстречу новой жизни с женщиной, которая была для него дороже всего на свете.
Новый брак Нина организовала со свойственной ей решительностью. Спокойно и твёрдо она объявила потрясённому Николаю, что разводится с ним, потому что любит другого и намерена выйти за него замуж. Союз без любви она считает невозможным. Марина уже выросла, она поймёт, к тому же Николаю не возбраняется принимать участие в жизни дочери. Квартира, разумеется, должна остаться ей, ведь она, во-первых, женщина, а во-вторых, с ней дочь. Он же, Николай, должен снять какое-нибудь жильё.
Николай был совершенно не готов к такому повороту судьбы и никак не мог взять в толк, почему его выгоняют из собственного дома. Кажется, ни в чём особенно не грешен, всегда и во всём для семьи старался… Нина была непреклонна, и вскоре Николай ушёл, действительно снял где-то комнату и навсегда исчез из жизни моей Подруги. Нет, он не уехал, не сменил профессию. Как и раньше, он работал в Минсельхозе, с бывшей своей женой они сталкивались в коридорах, приходили на одни совещания. Но Нина его не воспринимала, не видела, была совершенно искренне равнодушна. Она как будто вычеркнула его, как что-то ненужное. Стёрла ластиком карандашную ошибку. Иногда упоминала о нём вскользь, и если я им интересовалась, пожимала плечами — да, ходит там по коридору…
Моё отношение к Николаю всегда было хорошим. Не могу сказать, что и он был мне другом, виделись мы не столь часто, но я ценила его привязанность к семье, его, если можно так сказать, положительность. Он был надёжен и устойчив, как большой корабль.
Особенно ярко мне запомнился случай, когда Николай навестил меня в больнице. Это были трудные для меня времена. Стоял лютый февраль, Москва была занесена снегом, всё было белым, ледяным, только стены в больнице были серыми, и больничный халат был серым, как шинель, а мысли и вовсе были чёрными. Мне предстояла большая серьёзная операция, через неделю. А в этот день мне исполнялось двадцать пять, и я никого не ждала, все были далеко — мама, друзья…
Внезапно меня вызвали вниз, в вестибюль первого этажа — ко мне пришли. Кто?! Внизу я поискала глазами кого-нибудь знакомого. Никого. Стоял какой-то высокий, очень красивый молодой человек с букетом. Шагнул ко мне. Николай?! Я его едва узнала.
В то время они жили в Новочеркасске, я никак не могла ожидать кого-нибудь из них здесь. И вдруг — Николай. В пальто, припорошенном тающим снегом, румяный с мороза и с огромным букетом сирени. Сирень — в феврале! В Москве! Оказалось, что Николай здесь в командировке, и Нина поручила ему найти меня в больнице и поздравить с днём рождения. Мы переписывались, и моя Подруга знала о моих проблемах со здоровьем.
И вот он нашёл меня, рад видеть, поздравляет, и знает совершенно точно, что всё у меня будет хорошо. А сирень он вёз из дома, с юга, берёг всю дорогу… И день будто посветлел, и уже было почти не страшно, и я поверила, что да, всё будет хорошо. А Николая я запомнила именно таким — красивым, добрым ангелом на дне моего рождения в больнице.
И этого Николая Нина разлюбила и без сожаления отправила в новое плавание, полагая, что она, женщина, имеет право на счастье… А он?
Он через год-полтора женился. Кажется, у него родился ребёнок. Как будто уравновесилась жизнь, забылась семейная трагедия. С дочерью виделся, хотя и не слишком часто.
Марина выросла, вытянулась, превратилась в длинноногую тоненькую девушку, похожую на мать, но без её броской красоты. Хотя её можно было считать хорошенькой. Училась на вечернем факультете какого-то вуза и работала у матери в Минсельхозе в отделе электронно-вычислительной техники. Тогда уже были громоздкие машины, занимавшие целые комнаты. Появился жених — молодой офицер из военной академии, и Марина засобиралась замуж. Нина не возражала. Однако вспомнила, что у невесты есть отец, и он должен разделить затраты на свадьбу. Николай был рад за дочь, зять-офицер был вполне подходящий, и отец принял участие в организации этого торжества, не поскупился на подарки, свадьба была достойной.
Молодожёны поселились в Перловской, в девятиметровой комнатке Марины. Поначалу Нина взялась вести хозяйство на всех, включая молодую семью, но очень скоро поделила заботы о кухне, продуктах и домашних делах пополам. Молодая чета стала осваивать свой быт самостоятельно.
Как обычно твёрдо и правильно Нина сказала: — Вы молоды и полны сил, вам надо приучаться жить своим домом.
Но в доме матери они продержались недолго. Моя Подруга снова рассудила здраво и со свойственной ей прямотой холодно и уверенно попросила молодых снять квартиру.
— Мой женский век подходит к концу, а у вас всё впереди. У меня должна быть своя личная жизнь, поэтому разумно будет, если вы будете жить отдельно.
И молодые сняли квартиру. Оплачивать её Нина предложила Николаю, хотя бы наполовину. И это тоже было справедливо и правильно, ведь он отец. Николай и оплачивал, и помогал.
Беда была в том, что у Николая было больное сердце. Я это знала, и было тревожно, потому что это была аритмия, коварный сердечный недуг. Ему нельзя было напрягаться, перегружаться. Я ему часто об этом говорила, но разве будет слушать молодой ещё, сильный мужчина какие-то советы?
Николай умер, не дожив до пятидесяти. Нина сказала мне об этом много лет спустя. Спокойно, без горечи, просто как факт.
Мне была неизвестна его судьба до той поры. Наша с Ниной дружба часто прерывалась, и тогда мы не виделись лет пять. Узнав, что Николая, милого, доброго Николая нет, я горько пожалела, что все эти годы ничего не знала о нём. Может, можно было бы помочь…
Моя Подруга, казалось, не заметила моего состояния, и стала говорить о том, что он поступил ужасно, недостойно. В ответ на мой удивлённый и осуждающий взгляд сказала: — Ты помнишь Красную Поляну, Сочи? Там же был его дом, он ему достался, когда родители умерли. Так вот, представляешь, что он сделал? Он завещал дом своей новой жене! Он забыл, что у него есть дочь! Он обязан был оставить дом Марине, а не этой…
Никакие доводы на неё не действовали. «О мёртвых — либо хорошо, либо ничего». Это тоже её не убедило. А дом в Сочи я помнила. Как-то я была в санатории поблизости и ездила к Подруге в гости. Они тогда жили там с Николаем, Марине было лет девять. Домик был уютный, деревенского типа, с большим садом, увитый виноградными лозами, внутри было сумеречно от закрывавших его деревьев и прохладно. Красота там была сказочная. Конечно, Нине было жаль, что этот райский уголок достался какой-то, с её точки зрения, чужой и неприятной особе. То, что эта женщина спасла Николая в дни краха его семьи, лечила, ухаживала, была с ним до конца, хоронила, ─ всё это не имело значения. Единственно правильная оценка всегда была за моей Подругой.
Когда Рапопорт стал её мужем, он совсем потерял голову от счастья. Ничего, что здесь, в блочном мытищенском посёлке, у него не было ни одной знакомой души, что его новая работа в сельскохозяйственном НИИ была где-то у чёрта на рогах, туда и из Москвы было долго добираться, а из Перловской и того дольше, что зарплата была куда меньше, чем раньше, и в институте ему ещё предстояло войти в коллектив, показать, чего он стоит… Всё было неважно, ведь рядом с ним была его Нина, его Королева.
С Мариной он тут же подружился, и она даже привязалась к нему. Со мной вообще он сильно сблизился, подолгу рассказывал о себе, радовался всему вокруг, готов был всех принять и любить. Почти все его друзья остались в Одессе, здесь, в Москве, была только я да ещё одно знакомое семейство, которое когда-то переместилось сюда из родного города. К этим Штейнбергам они с Ниной часто ездили в гости, и она потом говорила мне, что, пожалуй, из всех окружающих её евреев эти самые лучшие.
В хозяйственных делах Рапопорт ничего не смыслил, что-нибудь починить или прибить не умел, на рынке его обвешивали и обсчитывали, но он очень хотел чинить, прибивать, покупать и вообще всячески помогать жене в домашнем труде.
Кажется, не прошло и года жизни его в Мытищах, как семейное счастье стало давать сбои. Он стал жаловаться, что Нина отлучает его от домашней работы. Мол, не мужское это дело, да и вообще он всё только испортит. И продукты он покупает не те, и незачем ему сумки таскать или гвоздь забивать, только поранится… Собственно, так оно и было, но как-то получилось, что все его прежние достоинства вывернулись наизнанку и стали невыносимыми недостатками.
В дни своего почтово-командировочного романа Подруга рассказывала мне, блистая прекрасными чёрными очами, какой Рапопорт талантливый, как блестяще говорит, какая он тонкая натура, учёный, исследователь, а уж остроумен, непобедим в споре… И в любви выше всяких похвал. И вдруг оказалось, что всё наоборот — болтун, зануда, неумеха, в доме не помощник, и вообще совсем не мужик. А Борис Семёнович жаловался: — Что мне делать? Я же так ей помочь хочу, она же слабенькая! А она говорит — не мужское это занятие!
Ну, что я могла посоветовать?! К тому же Нина перестала ездить с ним к Штейнбергам. — Надоело мне это еврейство! — заявила она мне как-то. — И вообще, не надо нам было жениться. Мы до этого семь лет встречались, и надо было на том и закончить. Наши отношения исчерпали себя.
Сценарий повторился. Нина разлюбила бедного Рапопорта и предложила ему уйти. Нужно было видеть его растерянность и горе. Он сразу постарел, сник и всё не мог понять, как такое могло произойти, ведь он так любит её! Помогли друзья. Те самые Штейнберги, которым он с такой гордостью показывал свою молодую красавицу-жену. Они приютили его и тут же познакомили с женщиной лет пятидесяти, почтенной вдовой, москвичкой, живущей одиноко, потому как семья сына была где-то в другом городе.
И примерно через месяц Рапопорт позвонил и сказал виновато: — Кажется, я женюсь… Ну, она не так молода и красива, как хотелось бы, но что же делать?! Красивая и молодая у меня уже была… — Господи, но вы же её совсем не знаете!!!
— Видите ли… Мои друзья, они знают её давно… Они замечательные, хорошие люди. Они ручаются за её порядочность. А больше мне ничего не нужно. Я им верю…
Со своей новой женой, сосватанной друзьями, Рапопорт жил долго и благополучно. Даже хорошо. Она была заботлива и ласкова, лелеяла его и ценила, и он был ей благодарен. У его пасынка родилась дочь, они воспитывали внучку, жизнь наладилась. Маленькая Алиса стала ему родной. И если бы не годы… Рапопорт снова овдовел, его жена угасла в онкологической больнице. Алиса выросла. Его собственный сын с семьёй давно уже эмигрировал в Америку. В конце концов, и он, сильно постаревший и очень больной, согласился перебраться к сыну.
Однажды на мой звонок ответил девичий голос: — Это Алиса. А Бориса Семёновича нет, он в Сан-Франциско. Да, переехал к сыну. Спасибо, передам…
Нина о Рапопорте вспоминала редко и всякий раз с какой-то иронией. — Ну, как там Боречка? Работает?! В его-то годы! Вот ведь жадность человеческая! Сидел бы уже дома!
А Борис Семёнович, Боречка, работал, наверное, лет до семидесяти. Любил он свою работу, не хотел бросать, жил ею. А зарплаты тогда — да и сейчас — у научных работников были совсем смешными.
Новый герой Нины, ради которого она изгнала Рапопорта, был статным, мужественным, красивым сердцеедом средних лет. В Минсельхоз он явился откуда-то из Средней Азии. Не то из Ташкента, не то из Ашхабада. Там он занимал пост заместителя министра сельского хозяйства. У него была власть, состояние, семья — все атрибуты чиновника высокого ранга. Но подвела склонность к прекрасному полу. Он был замечен в непозволительной связи с юной особой и чуть не лишился партийного билета. Аморальное поведение тогда пресекалось без промедления. Однако ограничились понижением в должности. Наказание было мягким, если учесть, что новую должность ему предложили в Москве. Орлов — такая у него была громкая фамилия — стал начальником отдела в Минсельхозе СССР и скоро пути Первой Дамы и нового начальника пересеклись.
Для Нины это было серьёзным событием. Если не считать школьного романа с Николаем, она впервые влюбилась по-настоящему. Всё в Орлове вызывало её восхищение — и благородная седина, и богатырская стать, и мужественные черты лица, и то, какой он замечательный руководитель. Какие смелые решения предлагает, как работает с людьми!
По своему обычаю, Подруга познакомила меня со своим новым увлечением.
— Настоящий мужик! — сказала она. ─ Это не Боречка. Никакого сюсюканья, никакой болтовни!
Орлов и впрямь был хорош. И рост, и седина, и улыбка, и нежность во взоре — всё так и было. Не оратор, точно. Но силища мужская чувствовалась. И Нина с ним была совсем другой — мягкая, тихая, сияющая, восхищённая.
Бедный Рапопорт, куда ему было с его интеллигентностью тягаться с таким соперником! И тут случилось то, чего Нина даже в мыслях не допускала. Орлов бросил её, как только понял, что роман серьёзнее, чем он думал, и что это угрожает его карьере.
Таких поражений у неё не было никогда. Всегда отношения прекращала она. Она имела право разлюбить, оттолкнуть, оставить. И в коротких приключениях, и в двух браках — всегда решала она. Орлов был её Ватерлоо, провалом, крахом. Нет, она не думала о его семье, это соперничество было ей нипочём. Нина была уверена, что ради неё Орлов легко пойдёт на развод. А вот карьеру не учла. Не вспомнила того, что её предмет уже обжёгся на этом поле брани и потерял высокий пост, и здесь, в Москве, должен расти, утверждаться и не рисковать.
Гордая моя Подруга не умела хорошо конспирироваться, да и не хотела. Но её возлюбленный вовсе не желал, чтобы о них узнали, и остерегался, как мог. Однажды, когда она ждала его на условленном месте, и он уже спешил, она увидела его издали и уже вся расцвела, уже пошла было навстречу — он внезапно остановился, постоял немного и повернул назад. Нина увидела неподалёку своих сотрудников. И он увидел. И не хотел свидетелей их встречи.
Гнев, возмущение, слёзы — Нина была почти в истерике. Он ушёл и прервал с ней все отношения. Испугался, трус, предатель! Когда первая горячка схлынула, наступила глубокая депрессия. Сильная, волевая женщина, она подолгу плакала, никого не хотела видеть, забросила дом, работала по инерции… Марина говорила, что она без конца читает Цветаеву и говорит о таком же конце…
Время действительно лечит. Правда, поначалу пришлось вышибать клин клином. Были какие-то недолгие флирты и романчики, не оставившие следа. Потом последовал эпизод более продолжительный.
Этот эпизод тоже был результатом каких-то служебных отношений, человек этот даже внешне чем-то был похож на Орлова, но, в отличие от того, был безалаберным, легкомысленным и к тому же пьющим.
Надо отдать должное моей рациональной Подруге — она умела быть доброй и даже самоотверженной, если считала, что это оправдано чувством долга. Очередной её друг был обаятелен и мил, влюблён — чего еще? Семья у него была, но как-то странно — никто им не интересовался. Ни раньше, ни когда он переселился к Нине в Мытищи. Вадим — назовём его так — охотно принял любовь и заботу Нины, но подвело здоровье. У него оказалось тяжёлое сердечное заболевание. Как-то Нина, позвонив мне, сквозь слёзы спросила, что такое септический эндокардит, и не могу ли я посмотреть Вадима как врач. Я, конечно, отправилась в Перловскую и увидела, что дело плохо. Передо мной был тяжёлый сердечный больной. Синие губы, отёчные ноги, неровный ритм сердца… Оказывается, Вадим стоял на очереди в кардиохирургию, на операцию. Я сказала, что он сейчас должен быть в больнице, а не здесь, нужна подготовка, лечение…
А пока что Нина занималась его здоровьем сама. Поднималась чуть свет, бежала на рынок, покупала свежие овощи, молоко, творог, делала соки, варила бульоны… Потом — на электричку, на работу. Вечером — лекарства, капли, диетический ужин. И так каждый день, не первый уже месяц. И, конечно, не до любви. Какая уж тут любовь?!
Всё кончилось, когда однажды, вернувшись с работы, Подруга обнаружила, что её больной возлюбленный выпил всё спиртное, что было в доме. В её отсутствие он опустошал её бар, где у неё, хорошей гостеприимной хозяйки, было и марочное вино, и дорогой коньяк, и водка. Нина пришла в тихое бешенство. Все её усилия, все диеты, все соки и творожки — всё было зря, всё пошло насмарку! Алкоголик пропил и здоровье, и любовь. Оскорблённая, она готова была выставить его за дверь. Но — куда? Больного, беспомощного! До операции оставалось ждать недолго, и я сказала, что бросать его нельзя, надо выхаживать. А потом — видно будет. Лучше всего вернуть его семье.
И Подруга совершила подвиг. Положила Вадима в клинику, ходила к нему, кормила. После операции, которая прошла на удивление удачно, действительно выхаживала. И выходила-таки. Уход и сравнительно молодой, не совсем ещё разрушенный алкоголем организм справились с болезнью. Вадим помолодел, стал снова бравым добрым молодцем, готовым на романтические подвиги, заговорил о любви и вознамерился вернуться в мытищинскую квартиру, где он так хорошо жил до операции. Но не тут-то было.
Без эмоций, холодно и внятно Нина объяснила недавно горячо любимому мужчине, что о возвращении речи быть не может, он её глубоко разочаровал и должен вернуться к семье.
Кстати, семья его в больнице навещала. Нина посмотрела на его жену, и снова на лице у неё появилось выражение удивления, смешанного с пренебрежительной жалостью. Эту серенькую женщину она не могла даже представить в роли соперницы. И ему только там и место, в этой тусклой и заурядной семье! Поздоровевший и похорошевший герой отбыл в семью и был быстро забыт.
Нине было уже около пятидесяти, когда возник её самый красивый и продолжительный роман. На этот раз всё обстояло, как в фильме: Он — прекрасный заморский принц, Она — красавица-аборигенка, затмившая принцу весь мир.
Драган Пиразич был югослав. Из своего Белграда он приехал работать в Москву по контракту. Тогда многие иностранные специалисты приезжали к нам строить научные центры и другие ответственные объекты. Драган был, видимо, хорошим инженером и руководил строительством крупного НИИ, целого комплекса зданий и лабораторий на юго-западе Москвы.
Незадолго до этого знаменательного знакомства мы с Подругой помирились после длительной размолвки. Несколько лет мы не виделись. Что послужило причиной, сейчас уже не припомнишь, но всегда это была демонстрация её превосходства, иногда очень обидная. И, как всегда, эту длинную паузу прервала Нина. И на этот раз она всё объяснила спокойно и разумно. Времена трудные. Надо помогать друг другу. Мы знакомы чуть ли не с детства. Не стоит помнить всякие досадные мелочи…
Времена и в самом деле были трудные — начало девяностых. Пустые магазинные полки, талоны на продукты, очереди за крупой, карточки… У меня сохранился этот документ эпохи. Назывался он «Визитная карточка покупателя». Фамилия, имя, отчество. Фотография. Печать. Без этой карточки в магазинах нельзя было купить и той малости, что оставалась на полках. В учреждениях выдавались «заказы» ─ наборы элементарных продуктов. Чай, сахар, гречка, иногда баночка сгущёнки, иногда ещё что-нибудь ходовое…
Нина за годы перерыва в нашей дружбе, как оказалось, пережила немало. Марина, дочь, уехала по договору в Йемен, где они с мужем зарабатывали деньги, и Нина целых два года воспитывала внучку, ей уже двенадцать. Потом заболела сама, болезнь женская, не самая страшная, но всё же была тяжёлая операция, едва выкарабкалась…
С работы пришлось уйти. Минсельхоз реформировался, сокращался. Некоторые министерства вообще были ликвидированы, а он устоял, но должен был сильно перестроиться и урезать кадры. Сокращали пенсионеров и тех, кто приближался к пенсии. Нине до пенсии было ещё года четыре или пять, но сокращение коснулось и её. Ей оформили пенсию по выслуге лет, очень небольшую. Чтобы выжить, устроилась работать на почту, в отдел доставки. Зарплата невелика, но зато почта в её же доме. Почему в её доме?! Там никогда не было никакой почты! Оказалось ─ повезло с квартирой. Нашёлся желающий обменять свою московскую однокомнатную на её «двушку» в Перловской. Случайно, по объявлению, без доплаты. И теперь Нина живёт на Туристской улице. На Туристской?! Это же в десяти минутах от меня! Сама судьба приблизила нас друг к другу.
Я смотрела на свою Подругу. Бледная, под глазами тени, худенькая… И всё же очень красивая. Каково ей, Первой Даме на её работе, героине жгучих романов, каково ей было оказаться в чужом доме, среди незнакомых людей, а потом среди работников почты, женщин простых, громкоголосых и не стесняющихся в выражениях. Королева в изгнании… И я согласилась — да, конечно, какие счёты, мы же сто лет дружим, и как замечательно, что теперь и живём почти что рядом…
Прерванная дружба возобновилась. Мы звонили друг другу, если у кого-то на работе давали заказы, обменивались продуктами, не забывали купить что-то, если удавалось, в двойном размере, в расчёте на подругу.
А потом у неё появился Драган. Нина позвонила и пригласила в гости. Она хочет познакомить меня со своим другом. Он иностранец, он самый необыкновенный, самый лучший, и он её любит. Какой он? Подруга задумалась. — Ты смотришь сериал «Спрут» с Микеле Плачидо? Вот он — точно такой. Комиссар Каттаньи. Один к одному.
Да, комиссар Каттаньи — это впечатляло. Мужественный красавец, борец с мафией. Потом планы переменились. С приглашением в гости не получалось, но зато встреча намечалась на пикнике, устроенном Драганом. Загород, шашлыки, вино. К тому же, на дворе май, теплынь и красота. Но и пикник не получился. Подруга осторожно спросила, нельзя ли встретиться у меня. Никакой подготовки, они всё привезут и всё сделают сами. Я была на всё согласна, и мы, наконец, определились. Гости должны были появиться у меня днём восьмого мая, накануне праздника.
Разумеется, я готовилась. Надо было привести в достойный вид дом и себя, купить что-нибудь к чаю, фрукты, сласти и прочее.
Прибирая свой маленький дом, я подумала, что он Нине никогда не нравился, и сейчас не понравится. Дело в том, что вкусы у нас были разные. Она предпочитала строгость и функциональность, а меня тянуло в барокко или модерн. Её дом всегда был деловым, а мой — мой был моим любимым гнездом, набитым моими любимыми вещами и вещицами.
В однокомнатной квартирке у меня было множество книг, везде — на полках под потолок, в прихожей, даже на балконе. Я никогда не могла расстаться с книгой, если покупала её. С каждой из них были связаны события, поездки, дорогие для меня имена… На стенах было множество картин — подарки, покупки. Больше подарки. Ведь среди тех, кто здесь бывал, были художники. Между книгами и картинами помещались подсвечники, шкатулки, фигурки — всякая мелочь, для которой у меня тоже находилось место в душе. Они украшали мой домашний мир, создавали настроение сказки, праздника.
Наверное, всех этих деталей и деталек было слишком много, квартирка была мала для этого игрушечного населения, но мне было жаль убрать хотя бы одну из них, и я вытирала пыль, переставляла с места на место эту мелкую красоту и радовалась ей. А Нина морщилась и говорила, что у неё рябит в глазах от моих стен.
В конце концов, — решила я, — они могут думать всё, что угодно, а это мой дом, и я не буду ничего в нем менять ради гостей, хотя бы и очень важных.
Гости пожаловали точно вовремя. Чайный стол был накрыт, за окном сияло майское солнце, хозяйка была приведена в парадный вид и выглядела вроде бы неплохо…
Но всё вокруг потускнело, когда я увидела Нину. Она была ослепительна. Лёгкое широкое пальто, распахнутое, летящее — фон для тонкой стройной фигуры. Тёмные густые волосы с агатовым блеском. Короткая стрижка, подчёркивающая точёную шею и гордую посадку головы. В ушах серьги с неведомыми зелёными камнями. Туфельки из чего-то, похожего на крокодиловую кожу. А глаза! Они сияли, лучились, торжествовали! И было отчего. Потому что её спутник был не менее замечателен. Комиссар Каттаньи собственной персоной стоял за её спиной. В одной руке он держал цветы, в другой — небольшую картонную коробку, похожую на упаковку сока. Его улыбка была самой голливудской из всех, какие мне доводилось видеть на экране. Он демонстрировал великолепные зубы и крайнюю степень доброжелательности. Если бы не предметы в его руках, можно было бы подумать, что он кинется ко мне с объятиями.
В отличие от киношного Комиссара этот красавец был немыслимо говорлив. Он говорил почти постоянно, и речь у него была такой быстрой и эмоционально накалённой, что решительно ничего нельзя было понять. Это была смесь, повидимому, русского и родного языка, выдаваемая в пулемётном темпе. Драган жил в России уже не первый год, русский хорошо понимал, но говорить относительно чисто не научился и изъяснялся на своём смешанном наречии, которое, тем не менее, Нина понимала отлично. Она переводила его пулемётную дробь с хладнокровием синхронного переводчика.
Оказалось, что в картонном пакете вовсе не сок, а хорошее вино, что Драган строит в Москве крупный институт, что Москва ему нравится, а Нина — лучшая женщина на свете, и её подруги — лучшие подруги на свете, и он счастлив познакомиться со мной…
Это была красивая пара. Блестящий элегантный европеец с внешностью киногероя и моя Самая Красивая и Умная Подруга.
Однако, счастливый блеск в глазах Нины несколько убавился, когда её спутник взялся осматривать мой дом. Его темперамент был сродни итальянскому или испанскому, и он возле каждого предмета разражался таким восторгом и изумлением, как будто это были шедевры знаменитого музея. Палехская миниатюра, гжельский фарфор, маленькая акварель, бронзовый подсвечник — всё вызывало у него взрыв эмоций. В перерывах между похвалами дому он не забывал сыпать комплиментами в адрес хозяйки. Нина, не выдержав, холодно сказала: — Да, теперь, я вижу, ты и не захочешь бывать в моём доме! В ответ последовало эмоциональное раскаяние и заверение, что лучше её дома быть ничего не может…
Все разговоры велись на языке, понятном только им двоим, но этот театр был настолько выразителен, что перевод был не нужен.
Беседа за чайным столом была недолгой, и Драган предложил покататься по праздничной Москве. У него оказалась прекрасная машина — иномарка, разумеется, редкая в те времена. Я попросила место рядом с водителем. В машине я укачиваюсь, и на заднем сиденье мне быстро становится нехорошо, а впереди можно выдержать и долгую поездку. Комиссар Каттаньи был сама любезность. Я расположилась впереди, Нина — без удовольствия, покоряясь обстоятельствам — сзади. Было видно, что эта позиция ей не нравится. Рядом со своим спутником она чувствовала себя хозяйкой, а сзади — гостьей. Но что было делать?
Прогулка по зелёной, чистой, малолюдной Москве в этот предпраздничный майский день была чудесной. Людей и машин было немного — видно, дачный сезон уже начался. Всё вокруг цвело и благоухало, город был тих и необычайно красив. Я вспомнила, как один из прежних моих друзей, художник, вот так вёз меня по улицам на стареньких «Жигулях» и вдруг тихо сказал: — Какая она большая, Москва! И какая красивая! Как хочется смотреть и смотреть на неё!..
Мы поехали на стройку, где работал Драган. Институт был уже готов, учёные могли въехать сюда хоть завтра, но что-то не ладилось с документами, и все эти великолепные залы, кабинеты, лаборатории, установки словно застыли в молчании, укутанные в целлофан, упакованные в картон, протянувшие провода к сети, но не включённые. Как царство Спящей Царевны, всё вокруг замерло в ожидании Принца в лице властей города.
Комиссар показал нам помещения для сотрудников, большую чашу бассейна, где они, сотрудники, будут плавать на досуге, столовые, комнаты отдыха, конференц-зал… Потом повёл к строительным вагончикам, где жили они, строители. Вагончики оказались вполне удобными домиками, где тоже было всё для работы, включая компьютеры, которые в то время были редким чудом техники.
Насмотревшись на будущий дворец науки, мы продолжили прогулку по городу. Драган то и дело оборачивался к Нине и спрашивал её, как она себя чувствует, не устала ли. Дело было в том, что за несколько дней до визита Подруга жаловалась на лёгкую простуду и опасалась, не помешает ли это нашему свиданию. Но при встрече никаких признаков недомогания не было, Нина была чудо как хороша! Я и думать забыла о позавчерашнем её насморке. Но Комиссар, видно, помнил, тревожился и хотел удостовериться, что его Прекрасная Дама в порядке. При этом он не забывал восторгаться панорамами Москвы и говорить комплименты мне.
А панорама города была поистине замечательной. Мы выехали на Ленинские горы. Москва тонула в зелени, в солнце, сверкали шпили высоток и купола церквей, блестела река, чаша стадиона лежала внизу зелёным овалом, бесчисленные дома уходили за горизонт…
Мы подъехали к Киевскому вокзалу, когда на очередной вопрос Драгана Нина ответила несколько раздражённо, что да, устала и хочет домой. Они заговорили на своём быстром диалекте и лопотали довольно долго, затем, видимо, пришли к какому-то решению, и Нина изложила его мне. Чуть смущённо, но твёрдо, Подруга сказала мне, что и правда устала и ей лучше поехать домой, а потому не могла бы я добраться к себе на метро.
На несколько секунд я потеряла дар речи, но опомнилась и сказала, что, конечно, я отлично доеду на метро. Комиссар Каттаньи, ещё более смущённый, зачастил что-то, и Нина перевела: он предлагает подвезти меня поближе к входу в подземку. Я отказалась.
Они уехали, а я медленно пошла через площадь вокзала к метро, соображая, что это было. Разумеется, не в самочувствии моей Подруги дело. Но в чём? Я отчетливо понимала, что со мной поступили неправильно, обидно, просто по-хамски, но почему, за что? Ведь они приехали в гости ко мне, я принимала их, они сами предложили прогулку на машине, — и вдруг выставили, даже не подвезли к дому… По длительном размышлении я пришла к очевидному для всех, но почему-то странному для меня выводу: это была ревность. Обычная женская ревность. Без повода с моей стороны, но зачем он так хвалил мой дом, так был щедр на комплименты? Он не мог, не должен был замечать вообще что-нибудь или кого-нибудь, кроме неё, своей прекрасной подруги. А он посмел быть таким джентльменом, что на время как бы выпустил её из поля зрения…
На следующий день Нина позвонила, как ни в чём не бывало, поинтересовалась, как я доехала. Я чуть не расплакалась от обиды, но взяла себя в руки и по мере сил спокойно сказала, что всё было прекрасно. Себе я дала слово никогда в жизни больше не звонить своей Самой Красивой и Умной. Нина позвонила снова и по моему тону поняла, что я, похоже, ей не рада. — Ты что, ─ спросила она с холодным удивлением. — Не хочешь больше со мной разговаривать? — Что-то в этом роде… Я положила трубку. Больше она не звонила. Я тоже. Пройдут годы прежде, чем жизнь сведёт нас снова, дружба, скрипя и прерываясь, продержится еще какое-то время, чтобы, в конце концов, прекратиться совсем.
Странно, в огромной Москве мне приходилось встречаться со знакомыми людьми, живущими совсем в других краях, и тогда казалось, что наша планета совсем маленькая. А вот моя Самая Красивая и Умная Подруга живёт почти рядом, на близлежащей улице, и наши пути никогда не пересекаются…
Однажды, выйдя из троллейбуса у нашего метро, я увидела немолодую даму, идущую в сторону бульвара. Она держалась очень прямо, была элегантна, нетороплива, и даже издалека можно было видеть, что она очень красива. Я подумала, что это может быть Нина. Что-то внутри дрогнуло и устремилось вслед за ней. Но я не тронулась места. Только посмотрела вслед и вздохнула…
И всё же мы встретились. Снова прошло много лет, десятка три, наверное, мы уже вступили в весьма почтенный пенсионный возраст, я оставила свою медицину и полностью ушла в литературные занятия.
Мои, если можно так сказать, достижения в профессии были весьма скромными. Учёная степень кандидата медицинских наук в наше время никого не впечатляет, так же, как уровень старшего научного сотрудника и высшая категория врача. Всё это атрибуты добросовестного работника медицины советского периода… Правда, маленький значок «Отличник здравоохранения» — тоже советского разлива награда — почему-то греет душу. Может, потому, что он напоминает — я работала с людьми, честно старалась помочь, и нередко это получалось.
В литературе мне состояться не доведётся — слишком мало времени осталось. Довольно часто от моих литературных знакомых я слышала: — Что вы забыли в вашей медицине?! На что потратили жизнь?!
Не знаю, насколько они правы, но литература была со мной всегда, только её, так сказать, публичный облик ─ на уровне лит-объединений и союзов писателей — возник действительно очень поздно. Очень поздно стало ясно, что я книжный человек, и всё, что меня интересует — это мир книги. В моём маленьком доме, типовой однушке в панельном строении, почти всё жилое пространство занимает библиотека. Здесь книги, что покупались, разыскивались, доставались в течение всей длинной жизни, а когда возникла литературная среда с её презентациями, вечерами и встречами, появились книги с автографами, дарственными надписями или без оных, они заняли уже несколько полок, распространились на стеллажи в коридоре…
Вот с этого моего царства книг и началась история последней встречи с моей Самой Красивой и Умной подругой.
Дело в том, что я решила заменить книжный шкаф. Старый — скромный, но заслуженный шкаф времён советских шестидесятых — давно потерял одно стекло, а дверцы нижней закрытой секции, где хранились разные архивные папки, не желали закрываться. После долгих прогулок по Интернету я отыскала, наконец, приглянувшуюся мне модель белорусских мастеров-мебельщиков. В общем-то, не Чиппендейл, Жакоб или Гамбс, но вполне элегантный и презентабельный. Проблема была в том, чтобы он вписался в освобождённый для него проём.
И наступило время радикального пересмотра, перетасовки, перестановки книг, передвижения книжных полок, ревизии стеллажей — всё с тем, чтобы освободить точное нужное пространство для новичка.
Наш общий коридор с тремя соседними квартирами, длинный и узкий, когда-то, лет двадцать пять назад, был разделён на две части ближайшим, дверь в дверь, соседом Юрием Ивановичем. Юрий Иванович предложил отгородиться от остальных двух квартир железной дверью и сделать в своём отсеке стеллажи для разных хозяйственных предметов. Юрий Иванович был очень хозяйственным человеком, у него была машина, две дачи, надо было где-то хранить всякие нужные громоздкие и неудобные мелочи. Работал он на какой-то базе, где было всё, и вскоре он всё и сделал, как задумал: поставил неказистую, сваренную из металлических уголков, но прочную дверь и самодельные, из подручного материала, стеллажи. Мы их завесили нашими старыми шторами. Коридор стал уже, но зато появилась возможность хранить там всё, чему нет места в квартире. У Юрия Ивановича это были всякие банки, канистры, запчасти, а у нас — в основном книги. Со временем, книг в доме становилось всё больше, и я отправляла в коридор альманахи, журналы, периодику, некоторые книги. И, конечно, всякие предметы домашнего хозяйства, которые быстро превращались в обычный хлам.
Юрия Ивановича нет уже несколько лет, соседствует с нами только его жена Нина Васильевна, которая в основном живёт на даче с дочерью и внучкой. Мы с ней в добрых отношениях, стеллажи используем поровну, и они нам верно служат.
Ко времени мебельных перемен стеллажи были заняты почти полностью, пришлось потеснить всё содержимое, освободив чуть-чуть места для временных постояльцев из старого шкафа.
Книг в нём оказалось безумно много! Непонятно, как это всё помещалось в скромном предмете книжной мебели родом из шестидесятых (никакого декора, тонкие ножки)…
И вдруг мне стало его жаль, старый шкаф! Я вспомнила, что он принадлежал Марине, дочери моей Самой Красивой и Умной Подруги. Когда Марина вышла замуж и уезжала из родительской квартиры к мужу, мебель из своей комнаты она оставила матери, а шкаф и маленький письменный стол были подарены мне. Так и жил он у меня в доме чуть ли не сорок лет, и только сейчас мы вынесли его в коридор, где он стоит беспризорный и никому не нужный…
Неожиданно для себя самой я позвонила Нине. Разговор был холоден и ни к чему не обязывал. Ей явно было неинтересно знать о моей жизни, о себе она тоже говорила не-охотно. Время! Дочь Марина давно на пенсии, внучке за тридцать, даже правнучка есть, одиннадцать лет! Когда заговорила о правнучке, оживилась, сказала, что много с ней общалась, девочка очень её полюбила и при встрече заявляла, что ей очень плохо без бабушки. А родители этим были недовольны, ревновали, и теперь она к ним почти не ездит. Она не одна, у неё есть друг и у них много общих интересов.
Так что всё хорошо. Внучка, правнучка, друг. А у меня только книги…
В разговоре, однако, она не раз упомянула о том, как интересно и активно она живёт:
─ У меня очень насыщенная жизнь, очень! Я посещаю культурный центр «Алые паруса», там много интересного, занимаюсь скандинавской ходьбой, пилатесом, работаю в Совете ветеранов. Там у меня отдел культуры, я связываюсь со всеми театрами Москвы, договариваюсь о льготных билетах для пенсионеров, каждый месяц мне присылают репертуар, и я выбираю спектакли, бываю на всех премьерах. Сейчас жду, когда откроется сезон в «Геликон-опере», мне этот театр очень нравится. Ну и реабилитационный Центр на Лодочной тоже. Очень насыщенная жизнь!
Но она категорически отвергла мои воспоминания, которые касались старого шкафа Марины, заявив, что ничего подобного быть не могло. Но ведь было…
Договорились, что будем иногда созваниваться. Формальность, дань натянутой вежливости…
Нина, моя Самая Красивая и Умная Подруга, всегда была уверена в себе и шла по жизни победительницей. Гордая холодная красавица, в общении с людьми, ей не интересными, становилась рассеянно-равнодушной. Спокойно расставалась с мужьями и возлюбленными, забывала о дружбе, если считала, что она уже не имеет смысла. Не помню каких-то серьёзных размолвок между нами. Если не считать ту давнюю историю с её другом, когда тот, как ей показалось, был слишком внимателен ко мне.
Мы, подруги с юности, расстались очень давно — в основном из-за её непререкаемого лидерства и ощущения незыблемой правильности всех её поступков и взглядов. Она была очень правильным человеком. Но если в её окружении кто-то этим правилам не соответствовал, она без размышления вычёркивала этого неподходящего субъекта из жизни и забывала о нём навсегда.
— Лишняя информация, — говорила она, — это не нужно, мешает.

Новый шкаф оказался довольно элегантным мебельным господином ростом под потолок, блистающим стёклами дверей и благородством отделки под орех. Многоуважаемый шкап! Он спокойно вписался в освобождённый проём, и я снова занялась перетасовкой своего книжного богатства, заполняя его строгие полки.
Когда всё было разложено, расставлено и размещено, проявились потери. Одна очень огорчительная: исчез маленький бронзовый бюст Пушкина с постаментом из зелёного змеевика. Я купила его в очень давние времена, примерно в семидесятые. Тогда же подарила точно такую же статуэтку Нине.
И я снова позвонила своей Самой Красивой и Умной подруге. Да, у неё был чужой холодный голос, но, может быть, Пушкин ей что-то напомнит, мы всё же были очень дружны… А с другой стороны, почему она должна что-то помнить?
— Да, конечно, помню. Пушкин. Стоит у меня. Это же твоё подношение!
«Подношение» царапнуло. Но я всё же рассказала ей о своей пропаже и предложила… купить у неё статуэтку. Он точно такой же, как мой исчезнувший, я его очень любила! Нина отказалась говорить о деньгах («Не может быть и речи!»), но после паузы сказала, что может отдать его мне, если уж он так мне нужен.
Возможно, моё предложение было бестактным или даже обидным, но всё-таки и смягчающие обстоятельства у меня были, правда? Мы сто лет не виделись, дружба угасла, мой первый звонок она не приняла как протянутую руку, в её голосе не было ни капли тепла…
И мы договорились встретиться на следующий день. Нина выбрала место встречи у «Калейдоскопа», крупного торгового центра возле нашего метро «Сходненская».
— Там есть такой мостик, сказала она, — где фонтаны и лотосы.
Говорила она это каким-то очень объясняющим тоном гида. А я никогда не считала эти плавающие в небольших водоёмах пластиковые цветы лотосами, считала их кувшинками. «Калейдоскоп» — богатая торговая фирма, он очень хорошо обустроил прилегающую площадь. Здесь ухоженные деревья и кустарники, и скамейки, и вот эти очень симпатичные озерца с бьющими из них маленькими фонтанами, и эти не то кувшинки, не то лотосы, как посмотреть…
В самом Центре тоже всё интересно, изобильно и красиво. Я часто здесь бываю, и мне было странно слышать, как мне подробно растолковывают место встречи. Нина, видимо, забыла, что мы с ней живём почти рядом, через улицу, и мне всё знакомо
Я ожидала встретить пожилую элегантную даму с обычным для Нины выражением превосходства и вежливой снисходительности. А увидела маленькую сухонькую старушку в спортивном костюмчике и со скандинавскими палками в руках. Волосы забраны под какой-то серенький берет, костюмчик тоже какой-то невыразительной окраски, кеды… Но главное — выражение лица. Впалые щёки, смуглая кожа словно высушена, взгляд — почти гневный, недобрый взгляд! «О, витязь, то была Наина!» Я, как пушкинский Финн, ужаснулась при виде былой гордой красавицы.
— Я тебя узнала по скандинавским палкам… — пробормотала я. — Здравствуй!
— Здравствуй. Вот… Она достала из сумки пакет с фигуркой Пушкина, сунула его мне и направилась домой.
— Подожди, как же так? Я тебе принесла свою книжку, она у меня вышла весной. Вот, возьми!
Я протянула ей книжку, которую ещё дома надписала — «В знак старой дружбы».
— Нет, не надо!
— Как, ты не хочешь взять мою книжку?!
— Не хочу!
— Ну, тогда, может быть… Может быть, часы с шагомером, ты же спортом занимаешься? — Нет, у меня это есть! И вообще — ничего не надо! Ничего! Мы очень разные! Ты очень амбициозна, у тебя много претензий, а я не такая!
— Послушай, но ведь и ты всегда была уверена в себе…
— Да, я самодостаточна! Мне дочь говорит, что я не умею жить, но всё равно — не надо!
И ушла. Маленькая, худенькая (а всегда была высокой и горделиво-стройной), полная обиды и гнева. Почему?! Мне даже показалось, что она и статуэтку-то отдала мне потому, что этот Пушкин — моё, как она выразилась, подношение, и лучше его вернуть.
В конце жизни (а мы обе в конце жизни) она не обрела спокойствия, достатка, любви и уважения близких? А кто всё это обретает в полном размере? Зачем же смотреть на мир такими недобрыми гла-зами?
А Пушкин стал на полку в новом книжном шкафу, будто и не исчезал никуда. И мне кажется, что ему здесь хорошо.