Кроме лекций, семинаров, анатомички, сессий — всего того, что должно было сделать из нас настоящих советских врачей, была ещё просто молодость, радость, ощущение того, что впереди всё будет ещё лучше и интереснее. Это было чувство, свойственное только юности. То, что точнее всего можно назвать ощущением бессмертия. Мы верили — всё это будет всегда. И это довольно симпатичное лицо в зеркале, и быстрые ноги, и отсутствие усталости, и так вокруг всё жгуче интересно, и письмо от влюблённого мальчика, и пятёрка на экзамене, и на четвёртый этаж на одном дыхании, и танцы в вестибюле на первом этаже… И вся Москва наша, и вся страна, и мы ещё докажем, какие мы замечательные советские медики!
Тем более, что, наконец, было достроено общежитие! Свершилось то, чего все мы, иногородние студенты, ютившиеся по съёмным углам и родственникам, ждали, как манны небесной. Пятиэтажное строение из серого кирпича воздвиглось среди таких же безликих домов на северо-востоке столицы, в месте, которое называлось Бутырский хутор.
Кажется, нас не слишком интересовала история этого района, ни у кого это название не вызвало любопытства. Хутор и хутор. Мало ли в Москве чудных названий. По пути в институт попадались Плющиха, Палиха, Горлов тупик… А здесь был хутор, а неподалёку ─ несколько Хуторских улиц и длинная Бутырская.
Москвичи, что живут на Бутырском хуторе сегодня, с гордостью подчёркивают, что это не спальный район, не новостройка, а старая историческая Москва. Они правы, до Пушкинской площади на метро ─ около получаса. Но в пору нашего студенчества метро поблизости ещё не построили, ходили медлительные трамваи и троллейбусы.
Троллейбус, пройдя мимо Савёловского вокзала, по Бутырской, мимо Хуторских, сворачивал на Бутырский хутор, который состоял из нескольких улиц с именами русских классиков и учёных. Улица Гончарова, Добролюбова, Яблочкова.
Остановка «Зелёный дом» именовалась так именно потому, что ближний к ней дом был выкрашен зелёной краской. Много лет «Зелёный дом» был нашей конечной станцией, местом причала, нашим домом. Здесь, на улице Добролюбова одиннадцать, и стояло наше общежитие.
Серый кирпичный корпус в пять этажей без намёка на какой-либо декор, плоский и безотрадный на вид, нам казался замечательно красивым. Намаявшись по углам, мы готовы были сутками приводить его в порядок, вытаскивать строительный мусор, мыть и чистить, только бы поскорей поселиться под собственной студенческой крышей.
По соседству с нами стоял такой же серый пятиэтажный дом ─ брат-близнец.
Тоже общежитие, но — особенное. В нем жили литераторы — студенты литературного института.
Это было время кирпичных пятиэтажек, воздвигавшихся по всей Москве. Дома возникали быстро и. наверное, при взгляде сверху походили на костяшки домино, разбросанные по городу лентами вдоль улиц, собранные в кучки микрорайонов, неотличимые, однообразные, но всё равно любимые всеми. Ведь почти каждый москвич мечтал выбраться из коммуналок и получить квартиру. Пусть низкие потолки, пусть нет лифта, а зачастую и балкона, пусть вся сантехника на двух квадратных метрах, а кухня — на пяти, но — отдельная, своя!..
Квартиры в новостройках той поры для нас были настолько недосягаемы, что никто о них и не думал. Мы о другом думали — куда поедем после выпуска, где будем заниматься благородным делом врачевания. Хотелось туда, где интересно. Например, в Новосибирский Академгородок или на Крайний Север или хотя бы на целину. Никто не грезил Москвой и не искал выгодного замужества. Такие были времена…
В конце нашей улицы, совсем близко, был кинотеатр «Орёл». Мы бегали туда смотреть фильмы. Это были хорошие фильмы, главным образом, наши. Ещё были индийские, душераздирающие мелодрамы, но их принято было ругать, говорить, что всё это сентиментальные сказки.
Иногда у нас бывали гости. Не наши мальчишки, не институтские. Институтские были наперечёт, и в общежитии их не было видно. Их вообще на курсе было не более десятка. Мальчики в медицинском — тогда это было редкостью. Как говорили на микробиологии о каких-нибудь созданиях под микроскопом — единичные в поле зрения. И уж так ими дорожили, нашими мужчинами, так берегли, так были к ним снисходительны руководители и наставники, что все они, казалось, учились без особых усилий и весело переходили с курса на курс, предоставляя девчонкам корпеть над учебниками и проводить долгие часы в анатомичке.
Если пройти ещё дальше, за «Орёл», можно было дойти до Останкинских прудов. Там, в зарослях высокой травы, мы валялись на берегу, готовились к экзаменам. Телецентра тогда и в помине не было, а Шереметьевский дворец был, и мы нередко туда заходили. Античные статуи, колоннады, красота огромного парка — другая жизнь. Меня она завораживала и притягивала, и я бывала там чаще остальных.
В общежитии нас расселяли по четыре человека в комнате. У каждого кровать, тумбочка, общий стол, стулья… Что ещё нужно двадцатилетнему студенту? Умывальники и туалет — в конце длиннющего коридора. В другом конце — общая кухня с множеством газовых плит и титаном с горячей водой. В подвале — душевые, прачечная и сушилка.
На каждом этаже — читальня, где можно посидеть за учебниками и конспектами, почитать, подумать. Внизу, на первом этаже — большой зал-вестибюль. Здесь проводились всякие общественные мероприятия, устраивались танцевальные вечера, стояло пианино.
Никто из нас не умел играть, музыкальные наши познания были невелики, в основном в объёме радиопередач.
Но радио тех времён ─ это было посерьёзнее нынешнего телевидения. Радио не только провозглашало лозунги, сообщало о достижениях советской промышленности и колхозного крестьянства. Оно обучало, вводило в мир классической культуры. По радио звучала замечательная музыка, литературные передачи, исторические экскурсы, голоса лучших певцов, оперы, сказки… А какая прекрасная русская речь была у дикторов и ведущих на радио! Нет, мы были не такими уж неучами, советские дети.
Но всё же хотелось живого, близкого общения с музыкой. Самой прикоснуться к клавишам, услышать мелодию… И мы с моей однокурсницей Инессой Стракшус купили самоучитель игры на фортепиано. Спускались вниз, выбрав время, когда в вестибюле никого не было, и разучивали нехитрые песенки и упражнения. Надолго нас не хватило, но кое-чему мы всё же научились. Например, «Марш Черномора» нам почти удавался.
Мы оставили свои музыкальные упражнения после того, как послушали настоящего музыканта. К нам приехал композитор — ещё молодой, но уже знаменитый Оскар Фельцман. Был он рыжеват, худ и весел. Сел за пианино и обрушил на нас каскад ярких, праздничных звуков. И весь он со своей рыжей кудрявой шевелюрой, молодым весельем и неуёмным темпераментом был праздником музыки и таланта.
Спустя не один десяток лет я встретила его на дорожке парка в переделкинском Доме творчества. Он медленно шёл рядом с женой, склонившись к ней, говорил о чём-то тихо и ласково. Мало что осталось от рыжих кудрей и победительной молодости, но всё равно это был он — лёгкий, светящийся, с молодой улыбкой.
В жизни общежития всё было рационально продумано. У входа — бдительная вахтёрша, после одиннадцати вечера никаких хождений и никаких гостей. Гости — особенно мужского пола выпроваживались без разговоров. Грозный комендант в случае необходимости наводил порядок твёрдой рукой.

Расселяли нас, учитывая возраст, курс и здоровье. Так в нашу комнату попали девушки разного возраста, но объединённые диагнозом. Все четверо переболели туберкулёзом.
Плата за проживание была символической. Повышенная стипендия в тридцать три рубля позволяла не только оплачивать общежитие, транспорт и приемлемое питание, но и такую роскошь, как кино, театр на галёрке и деликатесы в виде ирисок «Золотой ключик».

Я мирно продолжала учёбу и переписывалась со своим официальным женихом, который служил в Крыму. Женихом его называли девчонки, а я как-то не вдумывалась в это. Ну, жених и жених. Мне надо учиться, ему служить. Эмоциональная и неугомонная однокурсница Инесса иногда восторженным полушёпотом восклицала:
— Ой, девочки, какой у Люськи жених! Вы бы видели! Высо-о-о-кий! А глаза — голубые-голубые! Он ей такие письма пишет!
Девчонки, безоглядно верившие в настоящую любовь, ахали и завидовали. У них самих ещё не было ничего серьёзного, все страсти и беды были далеко, а тут — настоящий жених!
Девчонки ахали зря — жених был ненастоящий. То есть, действительно был такой мальчик Андрей в моём украинском детстве. Он был племянником тёти Маруси, приютившей нас с мамой после войны. Мы переписывались. Но любовь по переписке довольно скоро закончилась. Закончилась в общем-то мирно, без трагедий, когда я, навестив своего как бы суженого по месту его службы в Севастополе, вернулась в Москву. Видимо, мы оба поняли, что у выдуманной любви нет будущего.