Тэт — это тётка моей школьной подруги Светланы. Светлана была младше меня на год, и мы не то чтобы дружили, но были хорошо знакомы и расположены друг к другу. То, что Света была из интеллигентной состоятельной семьи, а моя мама — всего лишь бухгалтер заштатной конторы, для нас, детей, не имело значения. В школе я была заметной фигурой — круглая отличница, идущая на золотую медаль, лучшие сочинения, работа в стенгазете… И не зазнайка, и списывать давала, и подсказывала… В общем, Света мне сочувствовала, радовалась за меня, когда я поступила в московский вуз. Узнав, что мне негде жить, а общежитие дадут нескоро, она обсудила мою проблему с родителями, и те предложили мне вариант — пожить у московской тётки Светочки, сестры её отца.
Как раз в это время тётушка Наталья Григорьевна овдовела, тяжело переживала потерю супруга и жила одна-одинёшенька в большой квартире. И ей хотелось бы, чтобы рядом была какая-то живая душа, скрасила ей это нелёгкое время, да и по хозяйству помогла. Студентка-первокурсница, подружка любимой племянницы, подходила для этого как нельзя лучше. Конечно, на время, до той поры, пока Светлана не закончит десятый класс и не приедет в Москву. Предполагалось, что Света поступит в нефтяной институт, где работал покойный муж Тэт.
Наталья Григорьевна, которую Света называла Тэт, была женщиной довольно молодой — ей было в ту пору сорок два года, весьма светской и знающей себе цену. У покойного её супруга, профессора Константина Алексеевича Царевича, она была второй женой. Освоившись в учёной среде, Тэт быстро стала настоящей профессоршей. Со мной, провинциальной девочкой, она была снисходительна, но держала дистанцию, давая понять, что я здесь ненадолго, что для меня это просто счастливый случай и что поэтому я должна вести себя очень, очень скромно и безупречно выполнять свои обязанности по дому. Тем более, что плата за проживание ну просто символическая.
Надо сказать, что дом, где жила Тэт, и всё, что с ним связано, были серьёзной школой для меня, и много хорошего и важного заложил во мне этот дом, и даже холодность и сухость хозяйки, барские её привычки и взгляд на меня, как на провинциальное неотёсанное существо, не изменили и не уменьшили его доброго, в общем, влияния. Это действительно был мой счастливый случай. И обязана я им прежде всего неведомому мне Константину Алексеевичу Царевичу, профессору, и Светлане. И конечно, Тэт. Но больше всего профессору. Потому что это был его дом. Думаю, что Тэт получила его таким, каким и я его увидела. Был в нём профессорский дух, я это чувствовала. И старинные книжные шкафы сплошь вдоль стен, и письменный стол под зелёным сукном, и целая музыкальная сокровищница — пластинки с записями классической музыки… Среди книг было много французских, изданных в прошлом веке. Собрания сочинений — Бальзак, Роллан, Диккенс, Золя, Шекспир… И наши, русские. И много специальной литературы с непонятными названиями.
В этом книжном царстве я чувствовала себя Аладдином, вошедшим в пещеру с драгоценным кладом. Когда Тэт была на работе, а у меня выдавались часы, свободные от занятий, я с головой уходила в чтение. Я забывала про пыль, посуду… Я жила в этом книжном мире, и это были удивительно счастливые часы. Книги очаровывали меня и сами по себе. Кожаные переплёты, шёлковые желтоватые страницы, изящные гравюры — в старых книгах была неизъяснимая притягательность, была душа. И я читала, читала… Моя молодая память впитывала всё мгновенно. Впрочем, я всегда была книжным ребёнком, может быть, самым начитанным в школе, но такого изобилия литературной классики в детстве у меня не было, и я поглощала книги с жадностью неофита.
И ещё была музыка. Мне позволялось слушать пластинки, при условии, что я буду очень аккуратна, не поцарапаю, не разобью… Я была очень аккуратна. Я относилась к музыке со священным трепетом. Тэт не в чем было меня упрекнуть. И с той поры звучат в моей памяти голоса Лемешева, Козловского, Виноградова, Козина, арии из опер, романсы. Рахманинов, Чайковский, Бах… Дома я тоже слушала музыкальную классику, но только по радио, а здесь… Здесь можно было поставить пластинку ещё раз и ещё раз, и вслушиваться, и восторгаться…
Книги и музыка этого дома уводили меня в огромный замечательный мир, где не было голода, коммуналок, переполненных поездов, усталости, где человек был добр и прекрасен…
Но надо сказать и о самом доме. Он тоже был замечателен. Построенный скорее всего в начале пятидесятых, он предназначался для сотрудников крупного научно-исследовательского института, занимавшегося изучением нефти и всего, что с ней связано.
В наше время это Всероссийский нефте-газовый НИИ имени академика Крылова.
Институт был расположен рядом — солидное здание из серого гранита, с могучей колоннадой по фасаду. Там-то и работал неведомый мне профессор Константин Алексеевич Царевич. Он был заместителем директора и, судя по всему, известным учёным, специалистом по нефтяным технологиям. Умер он рано, в пятьдесят четыре года, сгорел от скоротечного туберкулёза. Иногда я думаю, что я могла бы его вылечить. Странности судьбы: хозяин дома был болен туберкулёзом, который и погубил его, а вскоре после его смерти в доме появилась девочка-студентка, которая в дальнейшем стала фтизиатром и фтизиопульмонологом…
Дом построили вблизи института, архитектура его была обычным для того времени сталинским ампиром. Расположен он был на углу Первого Дмитровского проезда, на тогдашней окраине Москвы, за Савёловским вокзалом. Название своё проезд сохранил до сих пор, но вот окраиной уже не считается, сегодня это почти центр. Станции метро неподалёку, давно нет трамваев, всё застроено, множество новых жилых массивов, рынки, реклама…
А тогда от тихого проезда в центр ходил громыхающий двадцать девятый трамвай с дверями-створками, всегда какой-то старенький и ржавый. Зимой в нём был лютый холод, стёкла замерзали, все его железные суставы скрипели, маленькие металлические стульчики тоже были почти ледяными. Трамвайчик катился через всю Москву, на запад, на Пироговку, где были наши клиники, и был самым удобным транспортом, потому что шёл прямо до нужного места, и билет был дешёвым. Правда, за те сорок — сорок пять минут, что он, гремя и спотыкаясь на остановках, дово-зил нас до другого конца города, можно было застыть до полного оледенения. Но как-то справлялись, выживали, оттаивали потом. Зато летом было хорошо. Тогда ещё не было оголтелых толп пассажиров, всё было размеренно, почти патриархально.
Дом Тэт, куда меня привозил трамвай после занятий в институте, был многоэтажным, но не слишком — этажей пять. Высоченные потолки, паркет, лепнина. Всё это великолепие должно было сразить провинциала наповал, что и произошло.
Профессорская квартира по нынешним временам была скромной: всего две комнаты — большая, которую можно было назвать гостиной или библиотекой, или тем и другим, и маленькая. Маленькая, видимо, была супружеской спальней, а после того, как хозяйка осталась одна, комната опустела, и меня поселили в ней. Тэт перебралась в большую, и я чаще всего видела её там, на большом диване, задумчивую и тоскующую о былом.
Кухня была обширной и поразила меня наличием в ней мусоропровода. Этого не было в заводе ни в одном из знакомых мне домов. А тут — круглая колонна в углу и в ней люк с крышкой, куда можно выбрасывать мусор. Чудеса. Возможно, потому что дом, несмотря на его грандиозность, был малолюдным, а может, потому, что дворники тогда работали на совесть, мусоропровод был чистым, никаких посторонних запахов не ощущалось, и мне всё это казалось большим достижением домостроительной мысли.
Я всегда была убеждена, что дом ─ это вовсе не стены и потолки, не комфорт или отсутствие оного. Дом, если в нём жить всерьёз и надолго, становится почти одушевлённым существом. И если хозяева любят его и обихаживают, он платит им любовью, помогает, заботится. В таком доме половицы не скрипят, лестницы не рушатся, из окон не дует. Дом профессора Царевича, видимо, любил своего ушедшего хозяина, и дух его остался в нём. Наверное, дом, в конце концов, принял и появление Тэт, сочувствовал ей в её потере, а потому был благосклонен и ко мне, призванной помочь овдовевшей хозяйке. Мне было в нём уютно.
Тэт работала в НИИ технической информации, в отделе по составлению каталогов, но о своей работе почти не говорила. Правда, у нас вообще не было доверительных разговоров. Мне казалось, что мои студенческие дела никак не могут быть интересны Тэт, даме пожилой и суровой. Поэтому дружбы у нас не возникло, но сосуществовали мы вполне мирно. Мы и расстались без особого сожаления, когда пришла пора расстаться. А пора пришла через год. Света закончила школу и должна была приехать в Москву, поступать в институт. Я уехала из профессорского дома в восемнадцать лет, чтобы не появляться там никогда больше. Но до сих пор я его помню, благодарна ему.