Светлана БОГДАНОВА
Поэт. Родилась в Москве. Закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза Писателей ХХI века и Московского Союза Литераторов. Автор книг: «Предвкушение» (1996 год), «Возможное начало» («Арго-Риск», 1997 год), «Родство с предметами» («Автохтон», 1999 год), «Ностальгический газ» («Стеклограф», 2018 год), «Сон Иокасты» («Стеклограф», 2018 год). Участвовала в культурном проекте ГМИИ им. А. С. Пушкина «Мир чувственных вещей в картинках» (1998 год). Лауреат премии журнала «Новое литературное обозрение» за лучшую малую прозу в рамках Тургеневских дней в Москве (1998 год). Участница арт-группы «Шоколадное время» (проект «Лирика повседневности» совместно с кинотеатром «Киноплекс на Ленинском», 2004 год). Лауреат специального приза «За изящную словесность» в рамках конкурса им. Даниила Хармса под руководством Марии Семёновой (2017 год). Лауреат специального приза премии «Антоновка 40+» (Поощрение от члена жюри Светланы Василенко и Союза Российских писателей «За живую и бережную память о предках», 2020 год). Номинант конкурса «Поэзия со знаком плюс» (шорт-лист, 2020 год). Автор многочисленных публикаций в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Октябрь», альманахах «Российский колокол», «Черновик», «Кольцо А», «День и ночь», «Преображение», «Среда». В июне 2000-го года ее роман «Сон Иокасты», опубликованный в журнале «Знамя», был назван критиками «лучшей большой прозой месяца» (журнал «Итоги»). Ее произведения можно почитать на сайте guelman.ru (проект «100 писателей» критика Вячеслава Курицына), на порталах «Полутона», «ЛИTERRAТУРА», «Сетевая словесность», «Середина мира», а также в альманахе «День поэзии» и приложении «Ex Libris» к «Независимой газете». Воспоминания Богдановой о Литинституте («Жизнь рыб») были опубликованы на портале Ревизор.ру и «ЛИТЕRRАТУРА».
Поэт. Родилась в Москве. Закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза Писателей ХХI века и Московского Союза Литераторов. Автор книг: «Предвкушение» (1996 год), «Возможное начало» («Арго-Риск», 1997 год), «Родство с предметами» («Автохтон», 1999 год), «Ностальгический газ» («Стеклограф», 2018 год), «Сон Иокасты» («Стеклограф», 2018 год). Участвовала в культурном проекте ГМИИ им. А. С. Пушкина «Мир чувственных вещей в картинках» (1998 год). Лауреат премии журнала «Новое литературное обозрение» за лучшую малую прозу в рамках Тургеневских дней в Москве (1998 год). Участница арт-группы «Шоколадное время» (проект «Лирика повседневности» совместно с кинотеатром «Киноплекс на Ленинском», 2004 год). Лауреат специального приза «За изящную словесность» в рамках конкурса им. Даниила Хармса под руководством Марии Семёновой (2017 год). Лауреат специального приза премии «Антоновка 40+» (Поощрение от члена жюри Светланы Василенко и Союза Российских писателей «За живую и бережную память о предках», 2020 год). Номинант конкурса «Поэзия со знаком плюс» (шорт-лист, 2020 год). Автор многочисленных публикаций в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Октябрь», альманахах «Российский колокол», «Черновик», «Кольцо А», «День и ночь», «Преображение», «Среда». В июне 2000-го года ее роман «Сон Иокасты», опубликованный в журнале «Знамя», был назван критиками «лучшей большой прозой месяца» (журнал «Итоги»). Ее произведения можно почитать на сайте guelman.ru (проект «100 писателей» критика Вячеслава Курицына), на порталах «Полутона», «ЛИTERRAТУРА», «Сетевая словесность», «Середина мира», а также в альманахе «День поэзии» и приложении «Ex Libris» к «Независимой газете». Воспоминания Богдановой о Литинституте («Жизнь рыб») были опубликованы на портале Ревизор.ру и «ЛИТЕRRАТУРА».
ВОЗВРАЩЕНИЕ МЭБ
От автора
Фея Мэб — хранительница волшебного леса и повитуха фей. Она такая крошечная, что вполне может уместиться в кольце с секретом. И все же она очень могущественна и обидчива. Она предсказывает будущее и помогает идеям воплотиться. Однажды, когда мне было восемь, она прокатилась на маленькой повозке по моей спине и чуть было не заехала мне за шиворот. Но я оскорбила ее страхом. Мэб пропала. И с тех самых пор мои идеи бродят, неприкаянные, по всему свету, не найдя себе ни воплощения, ни будущего.
Фея Мэб — хранительница волшебного леса и повитуха фей. Она такая крошечная, что вполне может уместиться в кольце с секретом. И все же она очень могущественна и обидчива. Она предсказывает будущее и помогает идеям воплотиться. Однажды, когда мне было восемь, она прокатилась на маленькой повозке по моей спине и чуть было не заехала мне за шиворот. Но я оскорбила ее страхом. Мэб пропала. И с тех самых пор мои идеи бродят, неприкаянные, по всему свету, не найдя себе ни воплощения, ни будущего.
* * *
«Хватай ее», — кричали люди. —
«Хватай ее, хватай ее!»
И кучер весел был и пьян:
Он выл, как волк, скакал, как пудель!
И Мэб в атласе и бриллиан-
тах куталась в мое белье...
«Хватай ее, хватай ее!»
Ночь щекотала страусиным
Утиным, ласточкиным, — тем,
Что было ей сподручней взять.
И темь казалась влажной, длинной,
Но вот — вся выпрела. Нельзя
Отринуть ворох хризантем! —
Темь вечно кажется не тем.
Мне восемь. Я лежу под лампой.
Она — мой главный оберег.
Мурашки, сердце и подушка, —
Стучат, дрожат. Но я воздушна.
Под тюфяком — мой страх-орех,
Мой страх-горох. Мой крибле-крабле,
Мой тихий крик, трусливый лев.
И вот — обида крошки-феи...
И вот — молчанье повитух...
И вот — идеи обалдело
Бредут туда, где кто-то серый
От скуки их пасет. Пастух —
В футляре, в туфлях, при портфеле,
Но без любви, коварный дух.
Ах, Мэб, вернись, я стала старше!
Возьми с собой своих людей,
И кучера, и хризантемы!
Ах, Мэб! Я Ариэль, я пленный,
Освободи, и вновь — владей!..
Но замерла она на марше...
Перила — в хлам, ступень — редей...
Пижама помнит руки прачки,
Бледнеет клетка, ткань встает,
Как луч, наполненный закатом.
Здесь лестница была когда-то.
Теперь — воротника отлет
Да бейка. Вот — стежок удачный.
В нем — фея Мэб. Она — поет.
«Хватай ее, хватай ее!»
И кучер весел был и пьян:
Он выл, как волк, скакал, как пудель!
И Мэб в атласе и бриллиан-
тах куталась в мое белье...
«Хватай ее, хватай ее!»
Ночь щекотала страусиным
Утиным, ласточкиным, — тем,
Что было ей сподручней взять.
И темь казалась влажной, длинной,
Но вот — вся выпрела. Нельзя
Отринуть ворох хризантем! —
Темь вечно кажется не тем.
Мне восемь. Я лежу под лампой.
Она — мой главный оберег.
Мурашки, сердце и подушка, —
Стучат, дрожат. Но я воздушна.
Под тюфяком — мой страх-орех,
Мой страх-горох. Мой крибле-крабле,
Мой тихий крик, трусливый лев.
И вот — обида крошки-феи...
И вот — молчанье повитух...
И вот — идеи обалдело
Бредут туда, где кто-то серый
От скуки их пасет. Пастух —
В футляре, в туфлях, при портфеле,
Но без любви, коварный дух.
Ах, Мэб, вернись, я стала старше!
Возьми с собой своих людей,
И кучера, и хризантемы!
Ах, Мэб! Я Ариэль, я пленный,
Освободи, и вновь — владей!..
Но замерла она на марше...
Перила — в хлам, ступень — редей...
Пижама помнит руки прачки,
Бледнеет клетка, ткань встает,
Как луч, наполненный закатом.
Здесь лестница была когда-то.
Теперь — воротника отлет
Да бейка. Вот — стежок удачный.
В нем — фея Мэб. Она — поет.
АВГУСТОВСКИЙ СОНЕТ
Наде Жандр, сердечно
повторное цветенье зверобоя
пронизывает золотом поля
готовые к осеннему ночлегу
высокий берег собранный как лего
на пижме зелень пикселя и тля
живой хитин девонского прибоя
пусть август шевелит своей клешней
и насмерть лопухи стоят что скалы
во всем звучит дыхание но алый
подбой дороги выкошен уснет
малиновый зрачок когда изменит
свой звездный ход прозрачный мой тиффож
не встанешь не забудешь не уйдешь
но жаждешь тень хотя вокруг лишь тени
пронизывает золотом поля
готовые к осеннему ночлегу
высокий берег собранный как лего
на пижме зелень пикселя и тля
живой хитин девонского прибоя
пусть август шевелит своей клешней
и насмерть лопухи стоят что скалы
во всем звучит дыхание но алый
подбой дороги выкошен уснет
малиновый зрачок когда изменит
свой звездный ход прозрачный мой тиффож
не встанешь не забудешь не уйдешь
но жаждешь тень хотя вокруг лишь тени
ЗОВ ДОЖДЯ
Этот ливень ливень гром и ливень
Переждать сквозь синий синий синий
Сквозь неровный глаз стекла гусиный
Перепончатый пернатый сильный
На пуху гагачьем грязном тучном
Забираюсь я в пузырь летучий
В нем я стану зоркой злачной звучной
Вспыхнут перья бронзой жарче круче
Переждать с тобою дождь и жуткий
Этот час гусиный синий сутки
Наши жабры словно промежутки
Под водою звон и незабудки
Под водою шелест шелковидный
Сон звериный львиный и невинный
Ты услышишь дева мелюзина
Зычный зов пучинный дивный дивный
И потоки перья озаряют
Чешуя залепит якоря и
Ливень ливень стих я повторяю
Стих и тишь я первой проверяю
Тишь и тушь я ночью оперяю
Перевертыш зверя забираю
Из небесной сини из-за края
Тише тоньше струи умирая
Переждать сквозь синий синий синий
Сквозь неровный глаз стекла гусиный
Перепончатый пернатый сильный
На пуху гагачьем грязном тучном
Забираюсь я в пузырь летучий
В нем я стану зоркой злачной звучной
Вспыхнут перья бронзой жарче круче
Переждать с тобою дождь и жуткий
Этот час гусиный синий сутки
Наши жабры словно промежутки
Под водою звон и незабудки
Под водою шелест шелковидный
Сон звериный львиный и невинный
Ты услышишь дева мелюзина
Зычный зов пучинный дивный дивный
И потоки перья озаряют
Чешуя залепит якоря и
Ливень ливень стих я повторяю
Стих и тишь я первой проверяю
Тишь и тушь я ночью оперяю
Перевертыш зверя забираю
Из небесной сини из-за края
Тише тоньше струи умирая
НА СМЕРТЬ ОТЦА
Здесь какой-то сбой,
Здесь какой-то крах,
Перевернут сон о семи дарах.
И теперь, увы, там, где было лето, —
Пустота и лунка. А в лунке — Света.
Здесь какой-то ужас,
А проще — дно.
Погостить, и прочь. Только как оно?
Как уйти, не оглядываясь, из сада,
Если в нем росла? Но скрипит ограда, —
Это просто стон.
Слышишь? — Нет, припев.
Я в молочной мгле вижу черный зев.
Он зияет, точно залетный ворон,
Вороновский мрак на предзимье порван.
Расскажи, окно,
Расскажи, белье,
Как рука чужая не дольет, прольет.
И потец парит, и душа кружится,
Отпуская жгут, избегая шприца.
Здесь какой-то крах,
Перевернут сон о семи дарах.
И теперь, увы, там, где было лето, —
Пустота и лунка. А в лунке — Света.
Здесь какой-то ужас,
А проще — дно.
Погостить, и прочь. Только как оно?
Как уйти, не оглядываясь, из сада,
Если в нем росла? Но скрипит ограда, —
Это просто стон.
Слышишь? — Нет, припев.
Я в молочной мгле вижу черный зев.
Он зияет, точно залетный ворон,
Вороновский мрак на предзимье порван.
Расскажи, окно,
Расскажи, белье,
Как рука чужая не дольет, прольет.
И потец парит, и душа кружится,
Отпуская жгут, избегая шприца.
БУДЬ
сонет
Как камушек, как линия, тони
И выделяй события, которых,
Казалось, что и быть-то не должно.
Лети, держась за стертые ремни,
Смотри на полусгнившие заборы,
Ворвись в мое окрепшее окно.
Всю ветошь, хлам, — оставь за пеленой,
Серебряным шитьем прикрой колени,
И насладись зимой, нет, не последней,
Но острой, полной, огненной, земной.
И будь собой, что твой голыш на кромке
Прибоя. Будь собой, как пенный штрих
Небесного полета. Гулкой, громкой,
Живи так, словно сразу за двоих.
Как камушек, как линия, тони
И выделяй события, которых,
Казалось, что и быть-то не должно.
Лети, держась за стертые ремни,
Смотри на полусгнившие заборы,
Ворвись в мое окрепшее окно.
Всю ветошь, хлам, — оставь за пеленой,
Серебряным шитьем прикрой колени,
И насладись зимой, нет, не последней,
Но острой, полной, огненной, земной.
И будь собой, что твой голыш на кромке
Прибоя. Будь собой, как пенный штрих
Небесного полета. Гулкой, громкой,
Живи так, словно сразу за двоих.
* * *
На старом неаполитанском замке
Показывают слайды африканцев.
Деревья-люди, люди-корни, люди —
Ветвисты, и порывисты, и ломки.
Последний ветер, гром из Инстаграма!
Под плотной и шершавой кладкой,
Под желчной желтой нутряной структурой
Лежит яйцо. То сохнет в нем, то зреет
Неведомая птица разрушений.
Когда я здесь гуляла год назад,
Я и не знала, что моя судьба
Отныне неразлучна с этим замком.
Что долгожданное тепло хранит
В себе не душу подмосковных пиний,
А мертвые лучи, лучи-картинки,
Картинки про людей на блеклых стенах,
Людей из Африки, людей песка.
Так каждый час ночной дает мне боль,
То боль перерождения в полете,
То боль догадки, боль болотной пленки,
Она зудит и ноет, и поет...
О старом неаполитанском замке,
О зрителях, застывших на мосту,
О трещинах, ползущих под землей,
И о кровавом вареве прибоя,
Поранившего белый волнорез.
Вот глянуть бы одним глазком на то,
Как быстро жухнет башен оболочка!
Как из бойниц летят скелеты чаек,
В бумагу превращаясь над волнами,
И вспыхивают строки Энеиды!
И, словно раскаленная игла,
Пронзает скорлупу и сердце замка!
Становится корабликом далеким...
Под пение забытых африканцев...
Но нет. Здесь тишь. В тиши — горит проектор.
И щелкает какой-то механизм.
И фотография скользит, скользит,
Пока не пропадает горизонт,
Пока не догорает тонкий край
Тягучего ночного перегара...
Здесь тишь. Здесь африканцы. Здесь яйцо.
И я — через стекляшку Инстаграма...
И нет во мне ни радости, ни скорби.
Меня уже ничем не удивишь.
Показывают слайды африканцев.
Деревья-люди, люди-корни, люди —
Ветвисты, и порывисты, и ломки.
Последний ветер, гром из Инстаграма!
Под плотной и шершавой кладкой,
Под желчной желтой нутряной структурой
Лежит яйцо. То сохнет в нем, то зреет
Неведомая птица разрушений.
Когда я здесь гуляла год назад,
Я и не знала, что моя судьба
Отныне неразлучна с этим замком.
Что долгожданное тепло хранит
В себе не душу подмосковных пиний,
А мертвые лучи, лучи-картинки,
Картинки про людей на блеклых стенах,
Людей из Африки, людей песка.
Так каждый час ночной дает мне боль,
То боль перерождения в полете,
То боль догадки, боль болотной пленки,
Она зудит и ноет, и поет...
О старом неаполитанском замке,
О зрителях, застывших на мосту,
О трещинах, ползущих под землей,
И о кровавом вареве прибоя,
Поранившего белый волнорез.
Вот глянуть бы одним глазком на то,
Как быстро жухнет башен оболочка!
Как из бойниц летят скелеты чаек,
В бумагу превращаясь над волнами,
И вспыхивают строки Энеиды!
И, словно раскаленная игла,
Пронзает скорлупу и сердце замка!
Становится корабликом далеким...
Под пение забытых африканцев...
Но нет. Здесь тишь. В тиши — горит проектор.
И щелкает какой-то механизм.
И фотография скользит, скользит,
Пока не пропадает горизонт,
Пока не догорает тонкий край
Тягучего ночного перегара...
Здесь тишь. Здесь африканцы. Здесь яйцо.
И я — через стекляшку Инстаграма...
И нет во мне ни радости, ни скорби.
Меня уже ничем не удивишь.