***

Лес кончается полем,
зимняя ночь широкая,
воздуха дрожь на ветках,
наста звёздная рябь.

А поделиться не с кем
этим последним чудом,
вот забредёшь в город —
к чужому окну прильнёшь,

зашепчешь на тарабарском
грунту, цементу, камню,
станешь облаком пара,
дымком самокрутки февральской.


***

Я — это лица, в которые вглядывалась:
загорелое мамино
над кустом смородины,
бабушка Зоя подставляет густые морщины солнцу,
прабабушка в инвалидном,
укрытая шалью и тенью вишни,
и кто-то ещё
там бежит босиком
со случайным яблоком
и смеётся потом из тех пределов,
о которых не знаю отсюда.


***

Звук застывает и виснет с крыши
длинной февральской сосулькой,
пёс у подъезда так громко дышит,
как будто ждёт:
вот-вот упадёт.
Слово,
замершее на карандаше,
никому тебя не скажу.


Ж/Д

1

В окне вагон
широко освещён,
гомон, кресла, пассажиры, я —
приближаюсь,
увеличиваюсь,
становлюсь окном,
ночным ельником, морозом колким.
Ну, говорите теперь, маленькие, милые,
какие вы были тут без меня,
были ли.

2

Скворцы — высоко,
резвятся под навесом ж/д платформы
и делают меня бесправным маленьким человеком —
длинное время в пути,
на станциях ни выйти,
ни покурить, ни ларёк привокзальный —
мимо, мимо,
машешь крыльями,
будто выпорхнешь
в форточку в тамбуре
в вышину.

3

Города путешествуют на табличках поезда
в гости друг к другу.
Едет-едет-едет и никогда не приедет
Москва в Нижний Новгород и обратно,
разве что
запахом шаурмы с Казанского,
чемоданным грохотом,
"Примой" проводника,
летящего налегке.


***

Как быстро кончается счастье,
не успеешь заметить.
Утром чистишь машину,
соседке даёшь прикурить
и чувствуешь: нет его,
хрупкого, как слеза в глазу,
как апрельская веточка на весу.


***

Шёл, нёс
в себе меня, и сам весь — я.
Смотрелась — хороша, хороша!
Стал выписывать меня в дневники,
выпускать с дымом самокрутки,
вдыхал, выдыхал меня и — выдышал.
Теперь идёшь —
весь ты,
такой целый,
такой пустой от меня.


***

Зимой
одно небо вокруг,
вчерашний снег
продолжается снегом сегодняшним.
Широкий гудок тепловоза
влетает в форточку со сквозняком,
и я чувствую
холод городов,
прибывших издалека,
снег за чьим-то воротником,
дом на другом конце света
с окнами, выходящими на восток.


***

Окно первого этажа.
Считаю трупики мушек на подоконнике:
одна, вторая и вот ещё три за вчера —
но никто не смотрит, значит,
или этого нет,
или это не смерть.
Я и сама, находясь здесь,
всегда остаюсь не найденной:
ты
молчишь про меня.

Имя замерло на языке.
Воробушек — на калитке.


***

Так и стоишь-выбираешь в мясном отделе:
лопатка, окорок, печень цвета набухшей сливы,
продавщица тонкая, в зелёном фартучке,
смотрит в дальние дали своей "Пятёрочки":
нет ли, есть ли счастье, которое стоит этого горя,
широкого и громкого, как город,
запертый в лете, звенят цепочки качелей,
и жизнь натянута, как тетива, в теле.


***

Вот и поле за деревенскими домиками,
колосок белый, ломкий под августовским солнцем.
Ещё чуть-чуть, и коснётся иголочками
чернозёма ли, песка ли —
своей земли,
с которой не страшно слиться,
в которую умирать по-осеннему просто.


***

Стонет камешек в тугой брусчатке,
постамент у бронзовой повозки,
черепицы красная косынка —
то ли балтов ждали, то ли пруссов,
возвращенья дорогих хозяев.
Смотрит ива, мнётся, гнёт запястья,
и песок у озера — ничейный.
Добрый русский воробей чирикнет
на безлюдье широко и взлётно.
Вот и сердце от любви свободно.


***

Последнее, что удалось прочесть
на рейсе в Москву, аэропорт Внуково,
вжалось в книжную полку памяти:
революционер ссорится с проституткой,
тьма скатывается с лестницы
бритой башкой блудливого городового.
Только и думаешь, вдруг это взаправду,
а если и нас посчитают.


***

Стала голая, лёгкая,
сбросила с себя память
о муже, разбитом в аварии,
о свекрови, растянутой на полу,
о фарфоровой вазочке с первой сиренью.
Сыновья вынесли её
чистую, как тень, —
в реанимации тепло, тихо —
одуванчиковая лужайка
белого света.


***

Так стыдно было любить их,
теперь вспоминаются только
жирные, пористые, шершавые эти
сосуды человеческой жизни,
обгоревшие бабочки в серых глазах,
теперь они все
одинаковые во мне.


***

Пока ускользает мгновение
коварно, в приоткрытую форточку,
чтобы стать скамеечкой, детской площадкой,
слиться с Иван-Иванычем, семенящим
за своим внуком и звоном велосипедным, —
издалека крадётся ещё одно
про травинку, найденную в кудряшках мальчишечьих,
как случайное слово, которым вот-вот начнутся стихи, —
только бы не исчезло,
только бы снова возникло.


***

Ушёл из человека в текст
смысл,
и потом —
в человеке погром:
не понимает, кто он, где он,
начинает думать, что он такая крохотная лодка
в океане —
волны бьются в лакированные бока,
молния лопнула вдалеке,
впереди искривлённая линия горизонта,
полсвета
от неба до неба,
компас тик-так, тик-так.


***

Техник из ЖЭКа Иван Петрович
слушал апрельских птиц
от дома к дому,
снимал показания счётчиков,
топтался в луже в резиновых сапогах,
изучал отражение:
синий бушлатик, чистый такой,
чёрная шапка на лысине, вот
скоро сирень над головой
расцветёт.


***

В переходе на "Комсомольской"
вспоминаю важное слово.
Некому высказать —
ни женщине с клетчатым чемоданом,
ни пацанам в кожанках и татухах —
своё маленькое, незаметное "зайка",
которое вскользь бросается,
пока наливаешь чай,
из глубины гортани
исходит
звук,
свет.


***

Мальчик в больнице сидит над книжечкой.
Пишут: солдат и крестьянка встретятся после войны,
в сорок шестом,
он без ноги, она без молодости,
в стареньком платье в горошек.
Но это неважно, мальчик уже понимает
и представляет,
что где-то
в придуманном январе
лает собака на госпитальном дворе,
домишко напротив в облаке тонком летит,
худенькая медсестра накладывает бинт,
рана окна, побелевшая в снегопад,
больше не ноет, мамочка, не болит.


Фотография

Это просто лошади и человек,
смотрящий на дальний лесок.
Тонкая ветка над ним,
дымок папироски.
Уйдёт он — качнётся пейзаж, как лодка,
Вниз-вверх, и встанет на место:
ветка, лесок, снег,
следы ног.