***

Натянули сети птицеловы —
то ли пенье выпи, то ли вой.
Голос с хрипотцой черноголовой
на лету — как ветер лобовой,
выкриком несётся через поле,
через реку, впавшую во тьму, —
это злость моя поёт от боли,
голосит незнамо по кому.
А потом молчит, не умолкая,
уходя в подкожный гул густой,
и язык кончается, смыкая
крик и выдох. Выдох золотой.


***

Мне плохо, но это хорошее "плохо",
за ним воспоследует "всё хорошо",
как выдох за долгим прерывистым вдохом,
как новый, но зарубцевавшийся шов.
Не думать о тонкой работе хирурга,
а только дежурно глядеть в потолок —
в чешуйки полопавшейся штукатурки
глядеть и вести не с собой диалог,
а с бабочкой выцветшей на паутине,
плывущей сегодня в ином бытии, —
безропотным трепетом кожи жасминной
она отвечает на вздохи мои,
и длится покорней больничное время,
дробясь на дремоты, на полуслова
Но сквозь предрассветно-лиловую темень
мне чудится — бабочка снова жива.


***

Отклонясь от заданной орбиты,
ухожу в другую высоту —
мимо птиц, цветных и ядовитых,
через пыль пустых архитектур,
в тёплый всхлип разбуженного снега,
в беспокойство пляшущих огней,
человек игрушечный из Lego,
я лечу туда, где потемней,
где другие ветры еженощно
над моей колдуют головой.
Память спит, но бодрствует о прошлом…

Если и вернусь, то что с того?


***

Ничего не останется, кроме прозрачного сада,
Беззаконно плывущего в памяти птичьем зрачке.
Неизвестно, откуда он взялся, но я ему рада.
Может быть, это призрак, как признак тоски о тоске.
Мимо света дежурных аптек, над излаянным ветром
он парит, замирая, и если прищуриться, то
разглядеть удаётся деревья, цветущие щедро,
птиц с глазами людей и тела недозревших плодов…
Всё, что чудилось до, отчеркнётся невосстановимо,
и тяжёлая память нелёгкой помашет рукой.
Но закрою глаза — как в немом и замедленном фильме,
сад плывёт и плывёт в объяснимой тоске городской.


***

Я лежу щекой на скатерти,
наблюдаю за окном.
За окном — сплошная статика —
только небо в основном.
На ветвистых сухожилиях
вот уже который день
птица спит тяжелокрылая,
не отбрасывая тень.
Снег давно не опускается —
остаётся в вышине,
жизнь, весёлая красавица,
улыбается не мне.
В общем, как-то всё неласково —
нужных слов не подобрать.
Бог, тяни меня, вытаскивай,
запиши в Свою тетрадь.


***

Пахнет бессонницей и пластилином
ночь над не спящей водой,
вязкой мозаикой хвои и глины,
снегом земли молодой.
Йодом и солью блестит незнакомо
призрачных рыб чешуя.
Ходит и нюхает запахи дома
зрячая память моя —
эхом дыхания пыльной страницы,
полуслепым мотыльком,
бронзовым внутренним голосом длится —
колоколом ни о ком.


***

Лес горящий взлетел,
не истлев едва.
Через тьму и метель
слышен гул зевак.
И над лесом стоит
колыбельный свет —
безымянный магнит —
не могу смотреть…
Только стая волчат
не отводит взгляд,
да вороны молчат
и светло глядят…
как плывёт над рекой
хор деревьев, трав,
весь дотла, но живой,
смертью смерть поправ.


***

Не быть тому, и этому не быть —
как хорошо!
Я весь, как быстрый сон, полузабыт.
Вчера ушёл
мой голос в неизвестную страну —
и был таков.
И ничего не сбудется вернуть,
но я готов
услышать, что споёт мне стрекоза,
увидев снег.
Мне больше нечем нечего сказать,
мне больше не.


***

Забормочи на вечном языке,
на языке животных и растений
о том, как голос необыкновенен,
и как живёт в каком-нибудь сверчке
звук горьковато-правильный на вкус…
В такую ночь захочется расслышать,
как тонкий ветер делается тише,
как не шумит задумавшийся куст.
И ничего не можно описать,
но можно медлить, голодно вбирая
весь этот громкоговорящий сад,
всю эту песню памяти о рае.