* * *

я открыла глаза:
а я параллельна небу
и я параллельна дну.
река – мой прозрачный
непризрачный плащ.
река – мой прощальный сосуд.
я не умела плавать,
а вот же плыву, плыву.
как плакучие травы,
мои волосы, руки и ноги.
я вижу серое и голубое,
синее и зелёное,
я вижу свои белые пальцы,
свой белый живот –
плоский человек-звезда,
упавший, как лист на воду, –
водопроницаемый,
светопожираемый,
пространством выточенный.
я видела эту фотографию
когда-то, из космоса.
я сама нажимала на спуск.
и всем казалось тогда,
что это
никакая не живая она,
а просто
световая дыра в реке.
и я знаю, что однажды
я заполню собою эту дыру.

мама, ну не надо –
я уже не умру.


* * *

худой уставший старик
пожелтевшими пальцами
скручивает влажный лист табака,
а потом ещё один, и ещё.
и вот я лежу в ряду
запелёнутых младенцев
в безымянном роддоме – и
жду взрыва.
я жду.
жду, когда кто-то
без всякого великого замысла,
ужасно несчастный или
невыносимо счастливый,
зажжёт меня,
словно бикфордов шнур.
и пусть это будет ночь.
значит – это будет красиво.
а это уже немало.


* * *

возьму мороженое, Юльку –
и из Москвы – во Львов,
на кладбищенский рай –
в вечный сад,
в вечный вздох.
Дон Кихотовы ноги
подо мной, надо мной –
Юлька сядет у правой,
я у левой – спиной.
тает белая радость
в старых детских руках,
и стоим мы, в панамках,
с чемоданом и в сладких усах.
на каникулы –
к каменным ангелам,
острым мачтам-крестам,
великанам зелёным и шумным,
что в траве набаюкают нам:
спите, девочки-дурочки,
раз пришли из своих городов,
здесь у нас всё обычно –
лишь покой,
да покос, да покров.
а проснётесь – поплачьте,
погуляйте
и летите домой.
как у вас говорится? –
хвост трубой, бог с тобой?
если честно –
не видели бога,
должно быть – у вас он,
живой.
................................................
вдохнуть бы весь ваш покой,
как запах прелой травы,
и успокоиться.
и никогда не желать его,
забыть.
ибо нет его,
вашего покоя.
я отказываюсь от тебя,
покой.
я выбираю конечную жизнь.
я выбираю
внезапный ветер с кладбища.


* * *

а если нет
последней рубашки?
её и не отдать тогда?
не снять, роняя пуговицы
в землю?
ведь какая-то там
по счёту рубашка
не считается.
только последняя.
а после неё – ничего.
только кожа, только нутро.
и оно вытечет
через край,
как густой малиновый кисель
на поминках
на белую скатерть.
просочится
через неё.
застынет.
примет новую форму.
новый цвет.
и тогда я напишу
свой портрет.
по пояс.
голой.
без рубашки.
в новой коже.
это будет
пейзаж.


* * *

могилка. для любимых.
не могила.
любила. не любила.
хоронила.
днём.
и пела.
на своём. немецком.
вы отвечали
на французском.
хором.
не ме ките па
не ме ките па
не ме ките па
не покидай меня.
я не покину.
буду здесь.
в карманах ношу глину.
могилка для любимых.
и моя.
там нет меня.
но будто бы и есть.


* * *

если бы мне
кто-то что-то завещал –
хоть ложку, хоть прищепку,
хоть пару слов,
я бы, наверное, возгордилась
и вознеслась.
таскала бы везде с собой это,
как дар божий,
воровато прижимая к себе сумочку,
в которой хранятся
великие смыслы.
но ничего такого там нет
и в помине.
есть только бесконечная
неотданная нежность
цвета глупого цыплёнка,
облетевшей вишни
и остывшего кофе –
я опять проспала, господи!
– прости, любимый,
сегодня я всё завещаю тебе.


* * *

я распущу себя на клубки.
перемешаю всё.
отдам мешок
первой попавшейся бабке –
пусть вяжет заново.