Возраст – ноша серьёзная, глупою быть не по чину,
Стылый воздух глотая и бедных жалея окрест.
Всё зима и зима на Руси, вечно небо с овчинку,
Но ссыпается что-то в ладонь: крест, впечатанный в крест.

Это звёзды? Снежинки? А, может, небесная манна?
Чтобы вырастить век, обозначить пунктирами плоть.
Размышляю, бреду. А навстречу мне тень из тумана.
- Здравствуй, странник! (Любой принимать может облик Господь).

Я слыхала о том, я на сказках росла и былинах
И усвоила с детства: отказывать нищим нельзя
Ни в питье, ни в кутье, ни в скамье, ни в беседах не длинных…
- Здравствуй! – он отвечает, слегка под бухого кося.

Я не чувствую власти его над землёю и небом,
Атрибутов не вижу божественных – нет ничего,
Даже взгляда особого, голоса…
- Звать-то как?
- Глебом.
Впрочем, Бог, коль он есть, может быть и устами его.

Я пеняю на жизнь. Он внушает: - Довольствуйся малым,
Опирайся на что-то, ну, как я на посох (суму
На плече поправляет движеньем простым и усталым).
И бормочет почти: - Надлежит исполняться всему.

В напряжённом пространстве я слышу треск зябкого древа,
И молчу, догадавшись, откуда знаком мне сей слог…
Входит ветер во вкус, снег сечёт землю справа налево,
По которой с печалью всезнания движется Бог.

Жемчужный Боровск – до окна сугробы,
Девятый вал с могучим гребнем крыш.
Я выступаю в роли Пенелопы:
Жду Одиссея. Вот он – с парой лыж.

На них он облетел родные дали,
Вершины взял, разлиновал лист дня.
И заслужил любовь вместо медали,
Ну, и обед, конечно, - от меня…

Снег с рукавиц и куртки пахнет морем –
Балтийским, Чёрным… - в общем, дорогим.
Мы по прихожей весело им сорим
И представляем пену, чаек, Крым…

Огранкой окон заняты морозы –
Причудливой, классической, а мы –
Собою, в жизнь подмешивая грёзы.
Шум моря – в нашей ракушке зимы.

Внешний мир плетёт интриги,
А у нас, адептов рая,
Пауки и паучихи
Остроту углов стирают.
И от края и до края:
- Всё в ажуре, - шепчут тихо.

В окна вставлено по виду
И по несколько снежинок.
Красота! О, не завидуй,
Мы тут на отшибе живы
Тем, что до сих пор – не лживо
И влияет на планиду.

Говорят сердца друг с другом
Перестуками, на морзе,
Подкрепляясь сном и духом.
И сверчок в молельной позе
Просит наделённых слухом
За двоих, живущих возле…

Цветы – мои сторожевые –
На подоконнике стоят.
Фиалки, и зимой живые,
Напоминают мамин взгляд.

Я пью чаёк, они – водицу
Для поддержанья лепестков.
За шторкой месяц золотится –
Сопровождающий веков.

Всего уютней – не в дороге:
В насиженном своём гнезде,
Где упоительны и крохи,
И яркий космос в наготе.

Женщины, живущие в тени,
Блекнут точно так же, как растенья,
Тихо уходящие под пни,
Бочки, тачки, ящики, каменья…

Для любой внимание и пыл –
Словно солнце для травы и кроны.
Так и мне: мне нужен хлорофилл,
Он – основа глаз моих зелёных.

Милый, я готовлю, бью сервиз,
В зеркало ныряю, брызжу ядом,
Но цвету, как видишь, если близ
Ходишь ты и распаляешь взглядом.

Сухая и лёгкая бабочка
Зиму переспала.
А в марте вдруг дёрнулась лапочка
От дыханья тепла.
От всей послежизненной повести,
Поднимающей вновь.
Смахнуть её веником – совести
Не иметь, хмуря бровь.
А вот посадить на цветущую
Примулу – это да!
Господь и меня, вездесущую,
Милует иногда.

Есть дом, уют и ощущенье,
Ну, счастья с искоркой в глазах.
Тебя встречает без смущенья
Хозяин в ситцевых трусах.

А что такого?! Не в Париже!
Да гость и сам – не фон барон!
Лавины грохаются с крыши.
Под стол ныряет кот Семён.

Но, даже глазом не моргнувши,
Под драпировкою платка,
Горит спокойно лампа-груша,
Расцветив сорок два цветка.

Тут, несмотря на зиму, - лето.
Курчав вьюнок, как серпантин.
Хозяин, хоть полуодетый,
Но - автор славных ста картин.

Пока он, как Иван Сусанин,
Уводит в замыслы свои,
Они берут за сердце сами,
Включив глубокие слои.

Кто не бывал тут, побывайте!
Глаза под небо закатив,
Хозяйка – барыня на вате –
Поёт стихи на свой мотив.

И в мире нет врагов и брани.
Все на насиженных местах.
И гостю сладко на диване
Спать с "Изабеллой" на устах.

И век… И три, к примеру, ночи,
Копя на новый – дежа вю.
Суть в том, что есть сей островочек,
Где ты живёшь, где я живу…

Что ж, рисуй, то дело вкуса –
Чей-то рот и чей-то взгляд:
Я – не Муза, я – не Муза,
Устранилась час назад.

У тебя прошла охота
Подбирать мне цвет к лицу.
Я стою вполоборота
И позирую Творцу.

Оттого на солнце вспышки,
Оттого и в сердце боль.
Но я рада, что Всевышний
Вставит снимки в свой альбом.

Дачная подножная пора.
Грех – не прокормить себя на родине.
Зреет, зреет красная икра,
Зреет, зреет чёрная икра
На смородине.
         Чем для разговора – не предмет?
         Полюбуйтесь цветом на просвет!
Как в буржуйских тропиках жара.
Ежевика сцеплена с малиною.
Зреет, зреет красная икра,
Зреет, зреет чёрная икра
Лето длинное.
         Поживите, радуя уста:
         С рынка ведь - не то же, что с куста!
Говорите, в классику игра?
Что же, мы живём тут по старинушке.
Зреет, зреет красная икра,
Зреет, зреет чёрная икра
На рябинушке.
         Вяжет… Никакого барыша…
         Но у нас ведь есть ещё душа!

В зелёных футлярчиках зреет горох,
Живя-поживая без рук и без ног.
Кругляш, лежебока, он прост, как трава.
Во рту лишь округлые держит слова.

Затем, чтоб не ранить кого остротой!
Откроешь футлярчик, а он, налитой,
Один к одному, как нефрит, хризопраз –
Упругий и ровный, под цвет наших глаз.

Я как-то там с ним поступать не спешу,
Любуюсь, в руке согревая, ношу…
Гляди, - говорю, - как крыжовник лилов,
Он тоже – из лиги не ранящих слов.

По глобусу скроен, по эллипсу сшит,
И твёрдый характером, словно самшит.
Но с возрастом – мягче, добрее, нежней.
Он, видимо, знает, ЧТО миру нужней.

Я у огорода сезонно учусь
Не острому слову, а зрелости чувств,
Покладистости, как в футляре горох,
Надеясь, что так замышлял всё и Бог.

У меня двести семь выражений лица
На тревожное наше общенье.
Ты поймаешь одно, чередя без конца
Угольком по бумаге: смущенье.

И довольно! Зачем знать тебе бездну глаз?
Можно озелениться, как в детстве
При падении в травы… Но твёрд, как алмаз,
Находящийся в творческом действе.

Мне неловко, что ты подчиняешь мой рот,
Склонный всё передать уголками,
Воле пересоздателя, внешней… Ты горд,
Что прикажешь молчать мне веками?

Что ещё в твоих силах? Сдержать лихо прядь,
Лишь бы не досаждала, касаясь…
Это, думаю, проще всего передать.
И зеркальная я – мне на зависть!

Но поверишь ли сам ты, статичность лепя
И в багет заключая, как в нишу,
Что я не отрываясь гляжу на тебя -
И не вижу, не вижу, не вижу?

Этот мост – дорога к дому
Над туманом, над рекою…
По которому ведома
Вместе с рифмой и строкою.
Где звучит моя молитва,
Набухая смыслом густо,
Независимо от ритма,
Но зависимо от чувства.

Ничейный парк спускается в овраг.
В нём нет Венер, Амуров, Аполлонов,
Но в обрамленье неба и коряг
Пять снежных баб застыли, как колонны.
       В каррарский мрамор превратил мороз
Их мягкие податливые плоти.
Фактурно-вызывающ только нос
У каждой на лице, и всякий пёс
Обтявкивает, пьёте, дескать, тёти.
       Ещё и птицы, сдёрнувшись с вершин,
Унизить норовят, наделать дряни.
Кому до бабьей дело есть души?
Пигмалионы, сопли осушив,
От них ушли (небось, как все, - в дворяне).
       Поди, теперь изящное "мерси"
Прокатывают через носоглотки.
А бабы ждут. Так мудро на Руси
Заведено. Но бабий век короткий.
       И важно им, пока он не померк,
Под фейерверк снежинок, сдутых с век,
Уверовать в тысячелетье третьем,
Что существует Снежный человек,
Изрядно наследивший на планете.
       Поэтому реальна встреча с ним –
Их человеком! – что уже не слАбо.
В ничейном парке можно быть ничьим,
Ничьей или ничьими, но не бабам!

Люблю красивых мужчин. Допустим,
Это – моя эстетическая слабость, но
При наличие в них ума, грусти,
Самоиронии, юмора, если смешно,

То есть, нормальных живых эмоций.
Ходячие манекены не трогают чувств
Вовсе моих, душе не поётся,
А что - ларчик-то пуст, готово сорваться с уст.

Легко любить совершенных?! Ой ли!
А ульи соперниц, слетающихся на мёд?!
Разве избежать уколов, боли?
А выбору как соответствовать, что, - не в счёт?

Но это мне как раз интересно,
Не само соперничество – мужская рука,
Надёжна ли, если рядом бездна?
Насколько тут нравственная планка высока…

Легко ошибиться, что негоже
Мне, пляшущей от внешности, но глядящей в суть.
Ведь мужская красота – не то же,
Что густо напудренного мотылька, отнюдь!

Базелец, художник из Европы, пишет опрокинутое небо
И людей, идущих вверх ногами, словно отражённых в водах Рейна.
Ибо мир давно перевернулся. И никто не говорит: - Нелепо, -
Вглядываясь в чистую натуру и с собой соотнося келейно.

Ведь художнику всегда виднее, с ним поспорить может лишь художник.
Базелец едва ли проиграет: слишком убедителен, поверьте!
На реальность опираясь, сверху он возводит пыльный подорожник.
- Вот мы и достигли, - уверяет, - над собой земли, могучей тверди…

Больше всего я сочувствую человеку,
Которого любят и от которого ждут ответа,
Стучатся в сердце настойчиво, как в аптеку
Дежурную – ночью гулкой… А если лекарства нету?

Чем он поможет? Какою идеей новой? –
Если до слёз тривиальна извечная эта тема…
Ах, бедный, бедный, - твержу, - разве он виновный?
Скорей, полагаю я, - тот, кого полюбить проблема…

Наши подлинные судьбы
Свёрстаны не как-нибудь…
Ты рисуй, рисуй, лишь суть бы
Не пыталась ускользнуть.

Я пройдусь, слегка пасуя,
Быстрым взглядом по холсту.
Ведь художники рисуют
Не натуру, а мечту!

Я в окно смотреть иду,
Отражаться в нём фантомом,
Пред которым спит во льду
Город с профилем знакомым.
Я его не назову
Ради слабенькой интриги.
Но над деревом сову
Различу и туч вериги.
Загадаю, что векА
В них вместились чередою,
Спрятав дряблые бока
С оттопыренной слюдою.
Ну, а город, что ж, стоит
Да мигает фонарями
На центральной Leninstreet –
ЛУню, мне и прочим в раме.
Погляжу через стекло,
Пропущу его сквозь душу.
Сколько снега намело
За все зимы, просто ужас!
Из него немудрено
Городов настроить светлых…
И смотреть, смотреть в окно
Через блики, шпили, ветви.

- Угу, - соглашается с Господом филин
По имени Филя, по батюшке – Филин,
Не знающий слов наподобие "пилинг",
Лохматый, уютный, в лихой птичьей силе.
Дичок, он живёт по условиям леса,
Во имя задумок и для интереса.
Не то, что в вольере столичный повеса,
Спешащий дрессурой придать себе веса.
А он ТАК имеет: мозгой гибкой шарит,
Поэтому на голубом нашем шаре
Его каждый раз кто-нибудь вопрошает:
- Всё, Филин, в порядке, ничто не мешает?
По мхам очевидно? По звёздам - всё точно?
По ветру крылато? По небу проточно?
- Угу, - говорит он: тем – глухо, тем – сочно.
И это "угу", как у Господа, прочно.
Оно соответствует времени, дате
Цветов и морозов, и снов на закате.
Однако не слышит его обыватель,
Со свистом храпящий. Да слышит Создатель!
И Филин глядит золотыми очами
На мир цвета дуба и крепкого чая,
Который приемлет и не обличает.
Он сам перед Богом за всё отвечает.

В злобе борьбы невозможно забыться,
А в конформизме – спастись.
Есть сила слова и сила тигрицы,
Это как прОпасть и высь.

Как всё наладить? Без Бога – едва ли…
В Библии сказано – как:
Через ответственность, тонкость, детали
И мудрый выход из драк.

Сверху отчётливей линия брода
И убедительней свет…
Не потому ли средь разных народов
Полных безбожников нет.