* * *

Поменяла весна времена и цвета –
молодая листва на просвет золота:
невесомую дымку едва окропил
осторожною прозеленью хлорофилл.
Да не долгую пору она молода,
а покуда черемуховые холода,
и ладони живой чешуи листовой
над землею древесною и кустовой
непременно сомкнутся ступенью
между яростным светом и тенью.
Ибо все в равномерном пути бытия
обращается снова на круги своя,
но - всегда в кулачке зажимая
лоскуток золотистого мая.


ОБЕД В ЯЛУТОРОВСКЕ

Не сквернословен и не лют
в рабочий день обыкновенный
несуетливый русский люд
в ялуторовской пельменной.
Благонадежный общепит
за обихоженным забором
предусмотрительно стоит
между острогом и собором,
и, повышая оборот
ему обедом непременным,
здесь туристический народ
мешается с аборигенным.
Приговоренный на расход,
при всякой новой перемене
он выживает - и живет,
ест рукодельные пельмени
и чертомелит свыше сил,
собору близок и острогу...
А я всего-то заходил
поесть на дальнюю дорогу.


* * *

Хождение по водам –
как будто по проводам:
лишь затвердевая льдом,
противятся посоху.
Но ежели по мосткам,
мореным тугим доскам,
уложенным над песком –
воистину посуху.
Упрямоходящим приз –
пронзающий море пирс:
пожалуйста – обопрись
и переступи границу.
Хотя нетверда вода –
не запечатлит следа,
в том невелика беда –
на памяти сохранится...
Что утром на сквозняке
при чутошном поплавке,
с бельем ли, накоротке
сполоснутым в холодину,
да с цыпками на руке,
что в Сопоте-городке
или Санта-Монике –
смыкаются воедино.
И самый зыбучий пирсик
земной прибавляет пирсинг,
цепляя собой прибой,
как проволочной скобой.
Булавкою просквозит –
и мир переобразит
в диковинный композит,
лоеный и многоликий:
и местные исподтишка
поодаль от бережка
забрасывают на окушка
во Тихий или Великий.
И, может быть, у окна
пространства и времена
надежно еще одна
удерживает зацепка –
оправдана в языке,
по счастью, не в языке,
а в дочерином пупке
серебряная скрепка.


* * *

Когда Алма-Ату карагачи
сиюминутным золотом омыли,
мы яблоко с тобою преломили
душистое в густеющей ночи.
Глубинами осенней немоты
мы - прежние, но зрелости согласно
былого нет у яблока соблазна,
и нет Алма-Аты - есть Алматы.
Как под напором селевой воды,
что движется безмолвно и уперто,
не только легендарного апорта
не уцелели многие сады.
Но снова темноту и немоту
года переступают осторожно,
когда все было ясно и возможно –
лишь легкая оскомина во рту...


* * *

В золотом жерновке на руке перемелется жизнь, не хрустя, -
прохлаждаться не надо, да незачем и в огород торопиться.
Плоть от жилистой плоти устроивших город железа живучих крестьян,
временами отец говорил нам: учите язык - пригодится.
Что он знал о Востоке и Западе, дальше Болгарии не побывав,
сыновьям на дорогу какие задумывал верные метки?
В родовом почитании отчества или на собственный разум и нрав
я по юности ранней довольно умел по-немецки.
Но живая вода выгибает и сносит затворы лежачих плотин,
глину лижет и камень грызет после вешней оттайки...
Обе дочери знают английский, а младшая - греческий и латынь,
а учить, получается, следовало китайский.
Да не время метаться, и некуда, и не к лицу,
словно юркие стайки у края земли начинающих рыбок.
И всего-то вдогонку могу я сегодня ответить отцу,
что по-русски пишу, говорю и читаю почти без ошибок.


* * *

Не своди устало рот –
губы алы не губи.
Из сиреневых ворот
вылетают голуби.
Под остриженным кустом
своды выгнуты мостом –
ветки переплетены
зелены...
Там на стороне иной
за сиреневой стеной
семечки для голубей
или небо голубей –
в полный рост не увидать.
Видно, надо приседать,
словно к нижней форточке,
на корточки.
Видно, надо рисковать,
чтобы тело расковать
или сердце - начали!
Да иначе ли?


* * *

Был - имя рек, а станешь - имярек,
в летучий снег войдя летучим пеплом.
Двадцатый год добил двадцатый век –
остались те, кто выжил в двадцать первом.
Носители ославленных идей,
любители блуждающих огней,
хранители целительного слова,
упертые ценители теней
и облаков небесного улова,
спасатели ветшающих корней –
но и оберегатели живого.
Пока растет - мы не наперечет,
хоть и по нашей очереди тоже
часы, как счетчик Гейгера, стучат,
частицы жизни малые итожа.


* * *

Трудоспособностью тела себя не тешь –
здесь и умы к старью,
если в ином строю...
Я никому больше не подаю надежд –
только сигналы неслышимые подаю.
Если, не приведи, забарахлит сонар,
можно не уберечься и ниже дна залечь
метра на полтора - полный покой, so nice.
Вот, погляди - уже забарахлила речь.
По- или доживать на миру - Бог весть:
дорого в городе - можешь пойти в тайгу.
Как там дела на суше - живые есть?
К Джону ли Коннору, маршалу ли Шойгу
из водяной дозваниваться до земной?
От полюсов до жилых еще поясов
вымести напрочь, а после, как новый Ной,
наштамповать лопат из титановых корпусов?..
Коль под водой - не ной. Береги семью –
кто из детей, быть может, уловит суть.
Я никому надежды не продаю - так отдаю.
Осталось еще чуть-чуть.


* * *

Простором досыта наполнись,
пока наверняка века
перемолачивает поезд
глубинами материка,
где под корнями ходит море,
и орошается земля
на придорожном косогоре
фонтанчиками ковыля,
и, как процеженная ситом
через кедровые тела,
степь, рассеченная Транссибом,
голубовата избела.


* * *

Ты любишь гулять под дождем,
а я под дырявою сенью
на суше стоять пригвожден
ликующим ливнем весенним.
Гремящий летит водопад
на яблони майского сада
как предупреждение: брат,
не переходи водопада.
Небесной воды не мути,
завесы прозрачной не трогай –
дай девочке этой пройти
ее дождевою дорогой...


* * *

В жизни много всякой хрени,
но случается сюжет:
за окном - разрыв сирени
цветом в яблоневый цвет.
И сюжета в общем нету –
салютует добела
то ли деду за Победу,
то ли будущему лету
и тому, что дожила.
И ликующей Отчизне,
и таящейся - Бог весть.
Или просто цельной жизни
на сто лиц - какая есть.