АЛЕКСАНДР ЕТОЕВ
Писатель, редактор, литературный критик. Родился в 1953 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский механический институт. Работал в издательствах "Terra Fantastica", "Нева, Олма-пресс". С 2001 года – ответственный редактор в петербургском издательстве "Домино". Автор более десяти книг стихов и прозы ("Эксперт по вдохам и выдохам", "Человек из паутины", "Правило левой ноги", "Заетойщина" и других), многочисленных рецензий и книжных обзоров. Лауреат премий "Интерпресскон", "РосКон", АБС-премии, литературной премии имени Н.В. Гоголя и других.
Время свистит, как плеть
* * *
Где-то на небе идёт разговор о нас,
это серьёзно, как воздух в подводной лодке.
Грядки любви не ухожены, ты анфас –
Анна Ахматова после бутылки водки.
Я говорю, повторяюсь, сбиваюсь и
утром с похмелья гляжу на тебя, как вóрог.
Время свистит, как плеть. Ты слышишь: а из любви
есть ли лазейка? Горлом вдыхаю город.
* * *
Всю жизнь бы я полз
за Египетский мост
в спасенье моё последнее.
Там, за этим мостом,
за Николой с крестом,
всё моё осталось наследие.
Если будут судить
на последнем суде,
том, небесном, страшном, нездешнем,
я скажу поутру
святому Петру:
"Да, конешно, грешен. Конешно".
В рай ли, в ад ли отправят меня потом,
ну какое, в общем-то, дело.
Буду гол, как кол, на месте пустом.
На колу мочало сидело.
* * *
А вообще-то зима была,
а вообще-то земля спала,
и по небу над этой землёй
шар луны летел голубой.
Вот бы мне бы кто дал сачок,
каким в детстве ловил я бабочек,
я б луну поймал, но – молчок, –
как в мороз выходить без тапочек?
И тебе подарил её б,
мою лунную неболётчицу,
ты сказала бы: "Ё-моё!
Пьян опять, говорить не хочется".
* * *
Где-то на небе идёт разговор о нас,
это серьёзно, как воздух в подводной лодке.
Грядки любви не ухожены, ты анфас –
Анна Ахматова после бутылки водки.
Я говорю, повторяюсь, сбиваюсь и
утром с похмелья гляжу на тебя, как вóрог.
Время свистит, как плеть. Ты слышишь: а из любви
есть ли лазейка? Горлом вдыхаю город.
* * *
Всю жизнь бы я полз
за Египетский мост
в спасенье моё последнее.
Там, за этим мостом,
за Николой с крестом,
всё моё осталось наследие.
Если будут судить
на последнем суде,
том, небесном, страшном, нездешнем,
я скажу поутру
святому Петру:
"Да, конешно, грешен. Конешно".
В рай ли, в ад ли отправят меня потом,
ну какое, в общем-то, дело.
Буду гол, как кол, на месте пустом.
На колу мочало сидело.
* * *
А вообще-то зима была,
а вообще-то земля спала,
и по небу над этой землёй
шар луны летел голубой.
Вот бы мне бы кто дал сачок,
каким в детстве ловил я бабочек,
я б луну поймал, но – молчок, –
как в мороз выходить без тапочек?
И тебе подарил её б,
мою лунную неболётчицу,
ты сказала бы: "Ё-моё!
Пьян опять, говорить не хочется".
* * *
Пригову
Он умер, как поэт,
во платяном шкафу
несомый на руках
по лестнице плутливой,
читая честный стих,
который обругах,
наверное б, завистник говорливый.
Так и твори, творец,
храни своё лицо,
неси огонь в толпу,
на теле рвя рубаху,
пока не наступил
заявленный конец,
пока не наступило умираху.
Постылая Москва,
Бульварное кольцо,
а в спину взгляд чужой,
морщины над бровями,
так и твори, творец,
храни своё лицо
во платяном шкафу,
во медленном гробу,
в Даниловом во рву,
где воздух пахнет львами.
* * *
во платяном шкафу
несомый на руках
по лестнице плутливой,
читая честный стих,
который обругах,
наверное б, завистник говорливый.
Так и твори, творец,
храни своё лицо,
неси огонь в толпу,
на теле рвя рубаху,
пока не наступил
заявленный конец,
пока не наступило умираху.
Постылая Москва,
Бульварное кольцо,
а в спину взгляд чужой,
морщины над бровями,
так и твори, творец,
храни своё лицо
во платяном шкафу,
во медленном гробу,
в Даниловом во рву,
где воздух пахнет львами.
* * *
П. Крусанову
…Выжили как-то
и как-то стали людьми.
От этого факта
балдеешь, чёрт ведь возьми.
И наши девчонки
жёнами стали нам.
И мы уже, друг мой,
не смотрим по сторонам.
Дети взрослеют,
внуки лопаткой
роют что-то в песке,
а на озере на Онежском
лещ страдает в тоске.
Чёлмужская коса,
и на траве роса,
и над землёй гроза,
и на дворе нет дров,
и темени полоса,
и вечер стоит суров.
* * *
Что дед Етой в погибшем дневнике
писал, когда был праведен и пылок,
когда был хлеб живой, не из опилок,
вода чиста, а старость вдалеке:
"Я снова проживаю в январе –
январь – мой дом,
я возвращаюсь в дом.
Люблю я каждую снежинку на дворе,
бел первый снег, и лёгок след на нём.
Январь любим, он состоит из тех
любимых с детства маленьких причин –
счастливых сказок, ёлочных потех,
мальчишек, не доросших до мужчин.
А дальше – сон. А дальше – сон и дым,
февраль, и март, и август, и седым
обдало инеем, ресницы побелели,
и боли, те, что были, отболели,
и годы нас морили, не жалели,
не уморили, пожалели всё ж,
нас минул мор, тюрьма и финский нож
нас пощадили, небо не упало,
комета смерти мимо пролетела.
Скажи, мой друг, жизнь не осточертела?
Молчишь? Ты жив? И пуля не попала?
Иль всё ж таки немножечко задела?
Иль всё ж?"
и как-то стали людьми.
От этого факта
балдеешь, чёрт ведь возьми.
И наши девчонки
жёнами стали нам.
И мы уже, друг мой,
не смотрим по сторонам.
Дети взрослеют,
внуки лопаткой
роют что-то в песке,
а на озере на Онежском
лещ страдает в тоске.
Чёлмужская коса,
и на траве роса,
и над землёй гроза,
и на дворе нет дров,
и темени полоса,
и вечер стоит суров.
* * *
Что дед Етой в погибшем дневнике
писал, когда был праведен и пылок,
когда был хлеб живой, не из опилок,
вода чиста, а старость вдалеке:
"Я снова проживаю в январе –
январь – мой дом,
я возвращаюсь в дом.
Люблю я каждую снежинку на дворе,
бел первый снег, и лёгок след на нём.
Январь любим, он состоит из тех
любимых с детства маленьких причин –
счастливых сказок, ёлочных потех,
мальчишек, не доросших до мужчин.
А дальше – сон. А дальше – сон и дым,
февраль, и март, и август, и седым
обдало инеем, ресницы побелели,
и боли, те, что были, отболели,
и годы нас морили, не жалели,
не уморили, пожалели всё ж,
нас минул мор, тюрьма и финский нож
нас пощадили, небо не упало,
комета смерти мимо пролетела.
Скажи, мой друг, жизнь не осточертела?
Молчишь? Ты жив? И пуля не попала?
Иль всё ж таки немножечко задела?
Иль всё ж?"