Достоевский предугадал не только политические, но и поэтические расклады XX века, по сути, он "написал" поэтов Серебряного века: их психофизический облик, их поэтику.
Достоевский след у Заболоцкого замечен давно, почти сто лет назад.
В 1928 году в доме Н. Тихонова и в присутствии П. Антокольского и его жены, актрисы Зои Бажановой, Заболоцкий читал несколько стихотворений, в том числе "Свадьбу".
После чтения Заболоцкого Зоя Бажанова воскликнула: "Да это же капитан Лебядкин!"
На что, по воспоминаниям Антокольского, Заболоцкий сказал: "…то, что я пишу, не пародия, это моё зрение… Это мой Петербург – Ленинград нашего поколения".
Мы привыкли, что поэт – проводник "музыки сфер".
Семнадцатый год освобождает миллионы "униженных и оскорблённых", и они "корчатся", безъязыкие.
Заболоцкий в "Столбцах" становится голосом улицы.
И. Волгин в статье "Метаморфозы Н. Заболоцкого" отмечает связь стихотворения "Бессмертие" ("Один лишь кот в глухой чужбине / Сидит задумчив, не поёт…") с пушкинским "Лукоморьем" ("Идёт направо – песнь заводит, / Налево – сказку говорит…").
(У Пушкина кот "песнь заводит", у Заболоцкого – "не поёт": ибо нечем не только "кричать и разговаривать", но и петь.)
Лирическое отступление.
Как-то мы шли по улице с моим семилетним сыном, и я на ходу проверяла заданное ему на завтра стихотворение. "Мороз и солнце..." – старательно выводил сын. Шедший впереди нас бомжеватого вида мужик оглянулся и заплетающимся языком продолжил: "…день чудесный!"
Это было то самое воспоминание "убогого" мира о "прекрасном и должном".
А что с менее очевидными случаями?
Есениным, например.
В. Катаев в "Алмазном венце" отмечает, что, "несмотря на парижскую шляпу и лиловые перчатки", Есенину больше всего подходит слово "королевич". Так он его и называет.
А чуть выше пишет, что кроме "королевич" он мог бы назвать Есенина "инок, мизгирь, лель, царевич".
Действительно, разве "королевич" не равняется "царевичу"?
Вот и в детской считалке они стоят в одном ряду:

А ведь "царевич" есть в "Бесах".
Петруша Верховенский восклицает в разговоре со Ставрогиным: "Ставрогин, вы красавец!"
И, разворачивая свой план по части "смуты" и "раскачки", подытоживает:
"– …тут-то мы и пустим…
– Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-Царевича; вас, вас!"
"Царевич" Достоевского – весь в женщинах и "драках в кабаке".
Он "не верует", как и лирический герой Есенина, которому "стыдно", что в Бога верил, и "горько, что не верит теперь".
Но, несмотря на это, Тихон предлагает герою Достоевского не то чтобы "вступить в монахи", а быть "послушником". А ведь "послушник" – это та степень подготовки к монашеству, что идёт непосредственно после "инока".
"Царевич" Достоевского кончает петлёй: "…гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей… Всё (записка, мыло, снурок. – И.К.) означало преднамеренность и сознание".
Труп Есенина "висел под самым потолком, и ноги от пола были около полутора метров…"
"В самоубийстве Есенина не сомневался никто", – пишет в своей книге З. Прилепин и добавляет, что "усомнились шесть десятилетий спустя".
А противоположность Есенина Маяковский? "Написан" ли он Достоевским?
Ещё как.
Первое, что приходит в голову:

Ведь и Раскольников "кроит череп" старухе (правда, не кастетом, а топором), чтобы изменить мир. Как ему кажется – к лучшему.
Лирический герой Маяковского, жестокий и грубый внешне ("от мяса бешеный"), в душе – раним и милосерден, он там, "где боль, везде". Совсем как герой хрестоматийного романа Достоевского, который, с одной стороны, убивает двух человек, а с другой – спасает из огня – двух же! – детей.
К тому же помогает "чахоточному товарищу", кормит, а потом хоронит его отца. Отдаёт последние деньги на похороны едва знакомого ему Мармеладова.
Герою Маяковского так же, как и Раскольникову, не даёт покоя Наполеон, но он идёт дальше: хочет быть выше Наполеона. Ведущий "на цепочке Наполеона, как мопса", он, конечно, выше.
И даже самое дорогое, что у него есть, – "слово", лирический герой Маяковского сравнивает с "проституткой".
А есть ли что у Раскольникова дороже Сони?
Но на этом аналогии не кончаются. Герой Маяковского заявляет:

И в этом заявлении сквозит иванокарамазовское: "Не стоит она ("высшая гармония". – И.К.) слезинки одного только замученного ребёнка".
Сам Маяковский – "игрок" (то есть ещё один герой Достоевского): он азартно играет в карты и бильярд.
А его самоубийство – это русская рулетка.
А. Ганиева в книге "Её Лиличество Брик на фоне Люциферова века" приводит письмо Л. Брик сестре Эльзе Триоле: "Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера, обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле – а это на пятьдесят процентов осечка. Такая осечка была уже тринадцать лет тому назад, в Питере. Он вот второй раз испытывал судьбу…"
Судьба сказала: "Да!"
Известно, что Пастернаку Маяковский послужил прототипом Стрельникова в романе "Доктор Живаго".
Роман Пастернака – очень достоевский: эти надрывы, эти бесконечные встречи, это желание перекроить мир, отомстив за "девочку с Конногвардейского бульвара".
И если Стрельников (Паша Антипов) – герой, восходящий к Достоевскому, а Маяковский – Стрельников, то по закону транзитивности, гласящему, что если а = в и с = в, то а = с, Маяковский – герой Достоевского.
А что же дамы?
(Точнее, женщины, потому что на "дам" и Ахматова, и Цветаева обиделись бы, как обижались, когда их называли поэтессами.)
В августе 1946 года Жданов, председатель Верховного Совета РСФСР и организатор первого съезда писателей, назвал Ахматову "взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и моленной".
В своём докладе Жданов перефразирует литературоведа Б. Эйхенбаума, сказавшего, что героиня Анны Ахматовой "не то блудница… не то монахиня".
Уж не Сонечка ли это Мармеладова?
С одной стороны – в сцене чтения Евангелия – названная "блудницей", с другой – в той же сцене – на вопрос Раскольникова: "Так ты очень молишься Богу-то?" – отвечающая вопросом: "Что ж бы я без Бога-то была?"
Зададимся вопросом и мы: кто без Бога "ничто"? Только монахиня.
Ибо у любого другого человека есть ещё что-нибудь, кроме Бога: семья, частная собственность, государство…
Ахматова и сама признаёт себя, с одной стороны, "блудницей".
"Все мы бражники здесь, блудницы", – говорит она в 1911 году о завсегдатаях "Бродячей собаки".
С другой – "монахиней", потому что лишь она может просить у Бога дать ей "горькие годы недуга, задыханья, бессонницу, жар" и отнять – что уж там "друга"! – "ребёнка".

Только Авраам способен отдать Исаака, только Бог – единственного сына.
При этом Анна Андреевна до Сонечки недотягивает: на каторгу, в лагерь (отнюдь не пионерский) к сыну она так и не поедет.
Что касается Цветаевой.
В своих воспоминаниях Ариадна Эфрон рассказывает, как однажды на Пасху они с матерью не попали в храм: не было ни денег, ни сил. И Цветаева сказала, что ничего страшного и что к таким, как они (читай: "униженным и оскорблённым"), Бог должен приходить сам. Она не договаривает: "А не придёт, так и не надо".
Разве это не Катерина Ивановна из "Преступления и наказания"?
Воплощённая гордыня, она является третьим (наряду с Лужиным и Свидригайловым) – женским – двойником Раскольникова.
Как Цветаева является женской ипостасью Маяковского.
Цветаева в эмиграции мечтает о бонне для своих детей: совсем как Катерина Ивановна, которая заявляет, что её дети – "дворянские дети". И деньги от организованного фонда помощи Марине Цветаевой она принимает как должное (в точности как Катерина Ивановна – "трёхрублёвую зелёненькую кредитку" от "солидного чиновника лет пятидесяти").
"А какая она умная… какая добрая!" – говорит о Катерине Ивановне Соня.
Вольтеровский ум Цветаевой отмечают все её современники.
О "доброте" же говорит дочь: "Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти… делилась последним, наинасущнейшим…"
Бывают странные сближения.
И нестранные тоже.
В этом смысле Достоевский автор не только романа "Бесы", но и "Поэты", который, как пазл, можно собрать из разных романов писателя. Впрочем, слова "бесы" и "поэты" – особенно в применении к поэтам Серебряного века! – практически синонимы.

Достоевскому на двухсотом году своей жизни не нужно доказывать свою гениальность. И всё же не устаёшь поражаться, открывая очередное её проявление.