Море – без меры! Море – без грани!
Вне геометрии острых углов!
Пена у рта. Пенопластом изранен
голого пляжа костистый остов.

Море – без мели. Море – без моли
тел, пересыпанных влажным песком.
Море с разбега ныряет на волю,
Море соленым дрожит языком.

Море – без жира! Море – без жара!
Вне постоянства временных гирь!
Ты обнимаешь, будто гитару.
Я изучаю, будто Псалтырь.

Вечер – как яблоко:
пахнет железом.
Улицы_черви прорыли ходами.
Вечер – без дна,
как зрачковая бездна.
Окна желтеют раскрытыми ртами.

Вечер – осколком.
Пивные бутылки.
Губы, как пряжа, измяты и тонки.
Вечер, упавший дождем по затылку,
ты не дождешься моей «похоронки»!

Я – в середине.
Снаружи и возле
март пробивается в пухлые стены.
Нет!
Мне не страшно.
Ни дальше, ни после.
Кожу пробили влюбленные вены.

«Лю – и мазутом заправлены печи.
блю» – разбегаемся мимо ступеней.
Вечер,
огромный,
раскатанный вечер
плакал и бился
у нас на коленях.

Мне больно!
Я – поле.
Тугой колеей
разрезана в клочья.
Я – воля!
Я – вой!
Мне – больно.
Я – водка
на стылых устах.
– Безвременье...
– Вот как?
И даже не страх,
а что_то похоже
на бег по кривой.
Я даже не Гойя.
Я просто Изгой.

Здесь холодно. И бреющий полет
день начинает только с середины.
Весна, ладошки вымазав о лед,
тихонько плачет. Сгорбленную спину

пророчат лампа, кресло и тетрадь...
А где_то, в глубине седых Америк,
жизнь повернулась и бежала вспять,
в свою обыкновенность не поверив.

Там пили грог, жевали сухари,
кормой зубрили кряжистые фьорды.
И неба не хватало до земли,
и солнце улыбалось даже мертвым.

А после, с кастаньетами, в трико,
жизнь пробиралась в пьяные таверны.
И расступались залежи веков
перед цыганским всполохом неверным.

Ну а затем... Закончились листы,
сгорела лампа, рукопись намокла...
Жизнь распрощалась залпом холостых.
Состарилась. Задумалась. Поблёкла.

Пушкин?
Чугуновый.
Пахнет резиной.
Вытертый френч благовидности для.
Пушкин – звенящая сердце_лавина,
рифмы мусоля и Бога творя,
вылилась в небо.
Хрустальная млечность!
Слова соленого русская медь!
Пушкин!
По праву положена вечность.
Вы не имеете права –
стареть.
Были б моложе на пару столетий,
пили бы вместе,
носили джинсу.
Может, в Лох_Нессе ловили бы Нетти.
Может быть,
шлялись в Булонском лесу.
Пушкин.
Держите!
— Мои манифесты.
Первую подпись поставите там!
Пушкин, я вас вызываю повесткой.
Место в каюте найдется и вам.

Тень первая
(Солдат)

Лежим. Не курим. Время перебежек,
До темноты – и перед лобовой.
Глотаем жизнь размеренней и реже,
как воздух, перемешанный с землей.

Кулак зажат предчувствием винтовки.
Ребята в бой! Вся родина за нас!
А вдоль дорог – испуганные волки,
А за спиной – разорванный фугас.

Я побежал. Короче перестрелки.
Лицом в траву – пшеница в волосах.
Удар. Удар. Двенадцатые стрелки
считает смерть на сломанных часах

Тень вторая
(«В баре Фоли_Бержер»)

За далью – даль. За ночью – ночи.
Предрешена
Среди минут и многоточий
Одна.

У зверя – зверь. У птицы – птица.
Давать не брать!
Ни выплакать, ни возвратиться.
Опять.

Линяет день. Линяют лица.
Ступеньки вниз.
И предлагает оступиться
карниз.

Тень третья
(В церкви)

Голову с разбега об холодный пол!
Оплывают воском, плавятся иконы.
Сердце, ненасытный недобитый вол,
что опять любовной давишься соломой?

Дура! Черной Речкой по ресницам грусть,
на ладонях брызги пленного заката.
Он сказал три слова: «Больше не вернусь»
Он сказал три слова: «Ты не виновата»

Вдребезги по крышам солнечная ртуть,
вдребезги ногтями о хрустящий кафель.
Он сказал три слова. Больше не вернуть!
И шуршит молчанье парафином капель...

Тень четвертая
(Вечный Жид)

Я не удивляюсь. По коже – смола.
Я не удивляюсь. Затылочный звон.
На брюхе. Ползком. От угла до угла.
Листая страницы чужих похорон.

И если навстречу с разбитой губой,
Я не удивляюсь.— Такой же, как все!
Я голый, я грязный, я глухонемой.
Я мелок, как мел на песчаной косе.

Я сею не то... И созревшая злость
прогоркла по горлу сухим миндалём.
Убейте меня! Я бессмертен насквозь.
Да будет развеяно имя моё!

Послесловие
(Гарсия Лорка)

Меня расстреляли вчера на рассвете.
Под хохот Валенсий, под храп Андалузий.
Меня расстреляли. Но может ли ветер
погибнуть, картечью заправленный в узел?

Меня расстреляли. У края сарая.
Как позже – Гевару. И в тридцать шестом
земля закачалась и, пальцы ломая,
заплакала мелко раздробленным ртом.

Меня расстреляли. Но разве не знали,
что песню не спрячешь: ни в грязь, ни в шелка.
Меня расстреляли. Меня растеряли.
Меня разменяли на пыль и века.