Высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
запах моря, укрытого бронзовой степью,
сохрани их в трудах, опоясанных цепью
апофтегм, что_то значить уже переставших.

посели их, смиренниц, в чужой флорилегий,
или в садик Страбона, в процесс Жиль де Реца –
им на ушко шепни: мимолетно соседство,
они станут неведомой частью элегий,

тех, чьи авторы тьму или свет обживали,
и на камешке речи писали на память;
эти ветви во сне – если сон твой не занят –
станут мне – рукавом, а тебе – кружевами,

стуком сердца, молчанием, песенкой скальда,
чем угодно – твоею рукою раскрытой
в осязании тела, которое скрыто
под буквариком памяти, – на ночь ли? дай то

Бог, на время цветения яблонь; Шекспира
приневоленной розой шестого сонета
обернутся они, если встанешь до света,
если в ночь поглядишь – виноградом сатира…

Высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
копоть горечи, боль поминанья, печали
по вещам, что, недвижны, остались в начале,
и по жизни, от времени света отставшей…

синица по_гречески пишет,
а по_арамейски снегирь,
и небо соленое дышит,
и снежная носится пыль,

синица страницу напишет,
листочек напишет снегирь,
и выйдут на стылые крыши
Исайя, Амос, Иоиль

и скажут, ну что же, синица,
ну что же, промолвят, снегирь, –
и утренний мир превратится
в одну безголосую пыль.

былинку ухватит синица,
снегирь переступит за снег,
и новые выступят лица
сквозь русский невидимый свет.

В лесу – между камнем, поющим богов и героев,
и старым орешником, помнящим горькое имя,
наследствуя им, и следя поневоле за ними,
проси их даров – и они тебе зренье утроят, –

увидишь, как время течет под покровом поэмы,
от жестких корней колоннад к междоузлиям башен,
живущих на небе, как перышком птичьим украшен
в витраж заглядевшийся девичий лик Ойкумены,

как пляшет пчелою Давид, наполняя ковчежец
пыльцой луговою и солью пустыни и моря,
а буквы ясней и ясней от печали и горя,
в Элладе, в Египте и Риме – а буквы все те же…

как пишет лоза на спине узловатого вяза –
сухая латынь поцелуев, стволы и побеги –
начерченный пальцем гекзаметр римских элегий
к прощальному облаку этой лозою привязан;

смотри, зацветает скрижаль, недомолвлено слово,
недожиты дни, и орешник в кусте каприфоли
свой слог повторяет в цепи одиночества, то ли
в цепи бытия – в ночь, и в день набегающий – снова.

я на берег взошел, который океана
волны натруженной бревенчатой рукой
касался, как дитя, и сгнившей берестой
посланий заполнял кефальи караваны,
и раковинке сон нашептывал пустой;
то только остров был, но острову казалось –
он ставшая волна, принявшая усталость
от серебристых рыб, в бесчисленных веках
несущих письмена на легких плавниках;

я на берег взошел, и яблоком эпохи,
на острове пустом, где не гуляет Бог,
мне время улеглось в ладони погребок,
и океан ушел, тяжелый, крутобокий,
в темнеющую степь, где и ковыль глубок;
остались острова, безвидными стадами
бредущие промеж засохшими судами,
и я за ними шел, как рыба без воды,
и в высохшей земле не оставлял следы;

теперь на берегу азийского простора
я океан ищу, мне рыба в ковыле
идет поводырем, и прячется в золе
осмысленная речь ракушечьего хора,
и капля бытия – в пылающей смоле;
когда наступит день для возвращенья крови
под рыбью чешую, я зрение закрою,
и осязанием, в развернутой руке,
вновь различу письмо – на рыбьем плавнике.

алтайская свеча,
глаз каменный балбала –
и лапку усача,
и кровь Сарданапала

вдруг высветлит; века
отстанут по дороге,
и кнут у пастуха
возьмут кобыльи боги,

и пыльные стада
пойдут за облаками,
играя, как слюда
на солнце, плавниками;

покуда младший брат
из глины сновиденья
земной ваяет град,
нам участь выпаденья

из римской суеты
дарована, и следом,
как боги_пастухи,
мы движемся за небом.

Где яблони с шумерскими глазами,
в которых и синица – бирюза,
на вымокшие ветви нанизав,
несут плоды из вымерших сказаний
(ступая, как по нитке, осторожно)
румяным осирическим богам,
и яблочное время по следам
их движется легко и невозможно,

где хороводы певчего Велеса
суглинок запирает на засов,
и листопад в созвездие Весов
восходит от пылающего леса,
открывшего щетинистую спину,
и так прозрачны мертвые сады,
и так прозрачны птицы, что видны
в зобах тугие ягоды рябины,

где деревень бревенчатые выи
увиты ожерельями стогов,
и по ночам с невидимых лугов
в хлев сходят, как святые, земляные
сухие травы, мятлик или клевер, –
там, во ржаной, переносимой тьме
пусть спит душа, на краешке, на дне,
покуда время движется на север.

Пламенеет вода на закатной реке,
ты стоишь, сигарету зажав в кулаке,
и хребет прорастает травою.
Этот берег в тебе признает своего,
ты и камень, и птица на камне его,
и не птица, а руки корою

обернувшее дерево, в темной воде
отыскавшее облик неведомо где –
одинокую жертву богине,
глинобровой реке, что приносит в разлив,
будто в детстве, гниющие стволики ив –
флот Гомеров и крики Эриний.

Кроме них – ничего, и пусты сундуки,
но прозрачною жизнью полны ивняки,
и селенья стоят под водою.
Собери на ладони: жука и стекло,
пару раковин, щепку и станет светло,
и взойдут корабли над тобою.

Собери же свое на грядущие дни:
и кочующих барж смоляные огни,
и слепой перламутр заката.
Будет время родится, и время стареть,
и другими глазами на все посмотреть
будет время когда-то.

Открой глаза – ты не увидишь неба,
Для зренья нет ни воли, ни причин,
Там вместо нимбов, птицам на потребу,
У всех святых ржаные калачи.

Ночь подними, коснись ее щекою.
Там все как было. Может быть ветра
Усилились, эоловой рукою
Ворочая тугие флюгера.

Найди себя на краешке пейзажа.
Вниз не смотри – душа и глубока,
И непроглядна. И черна, как сажа
На брюхе Фаларидова быка –

Не выбелить ни светом, ни рассветом.
К чему вся непонятная игра?
А ты Его спроси теперь об этом,
И долго слушай эхо со двора.