Коршун поднимается выше,
растягивая пружину полета, порыва,
подъема, сужая круги,
как вода, которая ищет уста
и упирается в край, в пустоту стакана.
Коршун кружит и кружит,
крепко ввинчивая огромную
лампочку в небо. Лампочка
пустоты вспыхивает синей
тьмой пустоты, исхоженной
телами небесными и земными душами,
зеленью зренья — на зге золотой.
Небо исхожено птицами,
лесом; глазами, ресницами
и пустотой.

Вечно мечется над бездной
бабочкою бесполезной
взгляд, прижатый высотой —
нежно-ржавой, золотой.
Кувырканье и паренье,
неуменье умирать:
голубую пленку зренья
вместе с небом не сорвать
с оголенного предмета,
чтоб открылась пустота
и невиданного света
не зеницы, а уста.

У бездны хвойные края,
и время к смерти привыкает.
На камне жидкая змея
течет в себя и утекает —
в траве мерцает и мелькает, —
как ртуть — в зрачки перетекает
ослепшей влагой бытия.

Из вечности, наискосок,
неусыпаемый песок,
неупиваемые воды
воздушным наждаком свободы
ласкают Господу висок.
Скрипят калитками скворцы —
и открываются на волю:
и высоту любви и боли
хранят озерные дворцы,
и у воды стоят сосцы
навстречу каплям — ниоткуда,
где по себе тоскует чудо…

Одетый в белую больницу,
раздетый в небо, в потолок —
роняешь тяжкую десницу
на бинт, на иней, на платок:
окно показывает птицу
и света черную косицу,
и снега темный уголок,
где лодочки очей, и жженье,
скольженье, головокруженье
и наважденье дивных лиц —
распространяются в паренье,
пока накатывает зренье
на весла слипшихся ресниц.

Лежишь с закрытыми глазами —
глядишь открытыми слезами
в себя, летящего на свет
туда, где тьмы и света нет,
где недосказано сказанье,
песнь без начала и конца,
и мягче синего свинца
души свободной осязанье,
и глина главного творца
нежнее птичьего лица
твердеет в пламени сознанья.

Время короче сна,
зрящего все на свете
на глубину окна,
вспыхнувшего в предмете…
Будешь воде в грозу
трогать виски и темя
и утирать слезу,
если рыдает время.

Призрак воды. Туман.
Шире держи карман,
чтоб залетали птички,
ельники, электрички,
призраки мотылька.
Счастье, короче спички,
сделано из водички —
крохотной, из больнички —
ровно на полглотка.

И в паутине первая звезда.
Пушистый свет. Оконные места.
И пустоты стеклянные уста,
рисунок лебеды — в окне, без линий,
где пишет лебеду свободный иней,
темнея от любви до полной тьмы:
все состоит, как зренье, из зимы —
и в высоту вжимаются холмы
над белизной, от стужи темно-синей.

Тесно зимой у нас —
тянет снежок в руке.
Море растет из глаз:
теплое — на щеке.
Небо идет сюда.
Может, когда-нибудь
выдумает вода
время и Млечный Путь.
Чтобы не умирать,
превозмогая стыд:
в небе скрипит кровать,
снег под ногой скрипит.

Земля навстречу небосводу
вздымает дикие сады,
в реке скала — одета в воду
или раздета до воды,
и ветер зрения изнежен
волной беспамятства, и ты
его ресницами заснежен,
и слышен шорох из скворешен
себя узревшей высоты,
когда валун ложится в лопасть
воды, узнавшей перед сном
не поле зрения, а пропасть
и бездну в яблоке глазном.

Тень свечи от себя на стене —
как щегол засыпающий в клетке, —
словно призрак разлуки во мне
или сад, упирающий ветки
в окно, —
и дрожит все, что здесь не темно,
или пересыпает монетки
дождь под крышей, ушедший давно
в виноградники слушать вино
или в бездне нащупывать дно
с мертвецами — и веет в окно,
и вбивает капель в табуретки.

Складной кузнечик, Господи, прости,
как ночью ножик щелкает в горсти
у мальчика, когда крапивный скрежет
мешает в небо чистое войти,
пока слепой кузнец не перережет
веревки слез Молочного Пути.
Которые уже не расплести.

Зеркальце окном двоится
и в румянец льет винцо.
Птицы нет, но тенью птицы
оцеловано лицо.
Это, кажется, Коровин:
давит телом лед и мед —
и в корыто, час не ровен,
озеро перевернет…
И в паху земля поет.

Полынь бледнее лебеды.
На стеблях выкройки звезды —
все листья — острые, резные —
на вкус, как небо, ледяные.
Как странно в детстве быть слепым —
и в небе, снящемся и зрячем,
стоять, как жизни белый дым,
подбитый инеем горячим,
и трогать веки изнутри —
свои — слезой и лаской муки,
и музыкой, летящей в руки,
как сквозь рябину — снегири…

Все нежнее ненастья надсада,
почернела от неба ограда —
плачет медленной кровью гвоздя.
И ломают растение взгляда
деревянные молнии сада,
деревянные капли дождя.
Словно смерть умирает от боли —
и свобода тоскует по воле,
ускользая из глиняных рук…
Звери августа пробуют поле.
Птицы августа смотрят на юг.

Полчаса, а то — полвека, полежу
и в глазах закрытых небо подержу:
пусть прижмется к несоленому, в слезах,
морю — голому, глубокому — в глазах.
Высплюсь с небом — буду плакать, буду петь,
буду небом в небо главное глядеть.

На стене холодной, над кроваткой,
засыпает серенький волчок —
каменная капелька, зрачок,
паучок, мерцающий сетчаткой,
темнота сожмется в кулачок —
и сквозь пальцы светится украдкой
бабочка, попавшая в сачок:
ветерок прозрачного кристалла
веет из барачного квартала —
и ложится небо на бочок,
чтобы ты его поцеловала:
потому что нас на свете мало —
заверни колечко, дурачок,
в черное от ночи одеяло.

Призрак сада мерцает в саду.
Листопад. Синева. Наважденье.
Пустоты золотое хожденье
в зеркалах, перезябших в пруду,
по которым я с хрустом иду
на тот берег, на свет, на беду —
и рыдает твое отраженье.

Перещупает все, залатает
и заштопает дождик ночной.
Только в зеркале тьма золотая
засыпает и плачет со мной.
Ничего, за ненастьем успею
первым светом глаза уколоть,
и озябшая Кассиопея —
в пять перстов — соберется в щепоть.
И над кровлей, дрожа и светлея,
тишину от угла до угла
голубая царапнет игла.

1.
Где иней в травах зависает —
глазницы воздуха пусты:
с небес на ветви намерзает
лед ужаса и красоты.
Но пазухи чертополоха
еще колючи и светлы,
и, золотом земного вздоха
и взмаха, вечные щеглы
малюют голода углы:
и вся в репейнике Солоха,
и Гоголю хватает мглы.


2.
Уголь Гоголя красен и бел —
без огня, без золы и без дыма,
пишет красное-черное мел —
и пернатая повесть незрима.
Чернота — и красна, и бела,
и печная причесана сажа:
в круглой пригоршне крыльев щегла
золотая струится пропажа.
Угол Гоголя страшен и пуст,
только гнется стекло паутины —
без окна: и щеглы, и осины,
и репейник, не знающий уст.


3.
Кусочек Гоголя и ужаса, и мела,
чтоб полный круг вдоль неба провести,
чтоб черное на поле побелело
и уместилось, белое, в горсти.
Кусочек ужаса ломается, и красный
артериальный тянется мелок —
и линия, ее изгиб прекрасный,
и зрения узорчатый платок.
И смерти нет — кусочек исписался,
брусочек смерти, мягкая игла.
Зато в репейниках нарисовался
сухой, как порох, теплый снег щегла.


4.
Ослепит на первом слоге —
и последнем — слово «снег»:
и оглаживают боги
света нежные ожоги
в темноте горячих век…
Спит под лодкой человек.


5.
Нынче ночью света много —
а хотелось темноты.
Долгой радугой ожога
кровь касалась высоты.
Выше темени и века
человеческого, где
омывали человека
в мертвой и живой воде.
Я — глаза не закрываю —
все иду, иду, иду
мимо дерева по краю
бездны, плачущей в саду.

Не жалко звезд, а смерти жалко —
и видит вечное ничто
крест шерстяного полушалка
на детском, господи, пальто,
когда ведут из детства в старость
тебя, как время, вдоль земли
туда, где смерти не осталось,
где выше звезд снега легли.

Небом потянуло —
музыкой, тоской:
словно ветром сдуло
ветер над рекой, —
и лежит водица
зеркальцем ножа,
а внутри двоится
сердце или птица,
Господом дрожа.