* * *

С первых дней двадцать первого века
Только пальцы начну загибать,
Как в грядущем дела человека
По приметам смогу угадать.
Это он высшей волей и даром,
Крылышкуя легчайшим письмом,
Примостившись над вечным пожаром,
Из соломинок строил свой дом.
И как самое в мире простое
Из любых человечьих начал,
Этот дом с прямотой сухостоя
Над бушующей бездной стоял.
Время шло, всё круша и сметая,
Но ничто не менялось в дому.
И служила пыльца золотая
Самым крепким цементом ему.

Человек

У остановки человек курил,
Задумавшись, не видя никого.
На улицу, лишив последних сил,
Столичный офис выплюнул его.
В кармане паспорт, кошелёк, ключи,
В глазах же, как сургучная печать,
Застыла безысходность – хоть кричи...
Но на людях не принято кричать.
Из темноты посыпал мокрый снег,
Подъехала маршрутка – вся битком.
Народ полез в нутро... А человек
Вдруг развернулся и пошёл пешком.
Среди многоэтажек силуэт
Мгновенно затерялся без следа.
И что-то мне тогда сказало: нет,
Он не вернётся больше никогда.
Пересечёт он города черту,
Попутку словит – и рванёт в Тамбов,
Оттуда прямиком в Алма-Ату,
Где пьют айран, едят душистый плов.
Потом в Непал, в Камбоджу,
                                               в Сомали,
Ловить акул, охотиться на змей...
Он обойдёт все уголки земли,
Умоется водой полста морей,
Он покорит Монблан и Эверест,
Коснётся в Сент-Шапель
                                   святых мощей,
Он будет жить вразлёт,
                                   вразмах, вразрез
С привычным пониманием вещей.
Он не оставит внукам капитал
И сундуков наполненных гробы,
Но станет тем,
                       кем с детства быть мечтал, –
И не придумать правильней судьбы.

Не обижайте малышей,
Они воркуют, словно птицы.
Их ангелоподобны лица
В лучах цветных карандашей.
Откроет небо створ зари,
Тепло просыпав из авоськи.
Слова взлетят, как снегири,
От лая беззаботной моськи.
Не обижайте Игорька
За то, что Игорьку не спится.
Уж колесом без ободка
Светило катится на спицах.
Он ещё дитятко, дитя,
Любви свеченье золотое.
Он отвечает вам шутя
На замечание любое.
Ну а пока он слишком мал,
Хотя растёт невероятно!
Но как непостижим Байкал –
Речь ангелов нам непонятна.

* * *

Тогда Союз разводом занялся,
делением на околотки,
кругом бабла набухли завязи,
забултыхалось море водки.
Вернулась давняя и шалая
волна купанья в море крови.
И эта радость обветшалая
сполна вошла в обычай внове.
Теперь и вспомнить не предвидится –
на бражной, что ли, вечеринке,
где крыли наглое правительство,
иль у фонтана по старинке.
Возможных точек совпадения
изрядно было в эту пору –
там барышни вне поведения
давали жару и задору.
И в том и казус, и оказия,
что резус твой и крови группа
не допускали безобразия
и время выглядело глупо.
Я тоже с ним дружил без рвения,
не совпадал по интересам,
аполитичной точки зрения
был празднолюбцем и балбесом.
Угар безделья и отдельности
витал над нашими телами.
Смолкали бесы оголтелости,
и слёзы дали застилали.
Ведь в них, неясных,
                       зрела заживо
смешного счастья недоимка –
ледащего, чумного, нашего, –
и на душе копилась дымка.
А за душой копиться нечему –
по всем карманам ветер шарил.
Мы возвращались ближе к вечеру,
застолье свечкой украшали.
Дрожало пламя безутешное,
двойным дыханием гонимо…
И помрачение кромешное
как тень прокатывало мимо.

* * *

И открывается сезон дождей.
И открывают свой сезон театры.
Свои друг другу открываем карты
и провожаем стаю лебедей.
О землю грянуться,
                       и перелётной птицей
мне шею вытянуть,
                       и выпростать крыла,
и с лебединой стаей устремиться
в края, где не в сезон – сезон тепла.
Я на земле стою двумя ногами
и, запрокинув голову, смотрю
на стаю лебедей под облаками,
плывущую на юг по октябрю, –
на эту декорацию к спектаклю,
которым открывается сезон.
Играют все.
           Сыграем этак, так ли
и мы очередной иллюзион.

* * *

Престранный шанс –
игрой в рулетку
нас дразнит время перемен:
шагнуть без правил – через клетку, –
упасть без сил?
иль встать с колен?
Кто знает?!
Кто шепнёт на ушко
в миг нужный нужное число?
Чей срок отмерила кукушка?
Кому алмаз?
Кому стекло?
И даже сказочного камня,
советчика, в помине нет –
на перекрёстке щит рекламный
с огромной пачкой сигарет.
Пора. Вращаются колёса,
уже торопят время вспять –
давно решённые вопросы
опять, как в юности, решать:
кем быть?
какие рвать затворы?
и по какому ветру плыть?
и где тот якорь, под которым
не рвётся Ариадны нить?
И весь мой опыт старой шалью
повис, сомненья теребя:
ведь там, в шестнадцать,
мы решали
лишь за себя...

* * *

Над полем, над лесом, над плёсом
мерцанье бесчисленных звёзд –
здесь нету проезда колёсам,
жильё далеко и погост.
Песок осыпается с кручи,
где сел у воды нелюдим,
и в темень из трубки пахучей
пускает колечками дым.
Вот сон потихоньку находит,
погас в костерке уголёк –
он дремлет, но взгляда не сводит:
не дрогнет ли вдруг поплавок.
Лес замер – ни звука, ни стука,
не ухнут с надрывом сычи –
затишье, речная излука,
дозор рыболова в ночи.
Дежурит и видит сквозь дрёму,
чуть-чуть розовеет восток, –
живыми Фому и Ерёму,
дом отчий, где жизни исток.
Улыбки, знакомые лица –
и так эта явь далека!..
Куда-то струится, струится,
как жизнь, утекает река.

Послесловие

Громыхало, потом передумало...
Поначалу отчаянно дуло, но
Постепенно утихло и это...
Август пах свежескошенной сыростью,
Вырезая листву из папируса,
В свитки медленно скручивал лето.
Рисовал колонковою кисточкой
Птиц и, глядя сквозь сизой тоски очки,
Превращал изумруды в шпинeли.
Большеглазые алые далии
Оправлял в акварельные дали и
Делал небо как можно синeе.
Разномастные смутные помыслы,
Словно псы неразгаданной помеси,
Пробегали рысцой мускулистой,
И, гонимое солнечным голодом,
Первобытное ярое пoлымя
Племя лип добывало из листьев.
…Снова жахнуло! Всё ж таки хлынуло!
Со взбешённого неба полынного
Дождь бежал, укрываясь от молний...
Август шёл к своему окончанию,
Вычисляя константы молчания
По законам осенних гармоний.

* * *

Я России моей – мгновение,
Очень русское, очень малое,
Но текут, словно воды талые,
По страницам стихотворения.
В них воспеты луга и тропочки,
Деревеньки и небо с птицами,
Где с утра золотыми спицами
Солнце вяжет для рощиц кофточки.
Будь искусником я талантливым,
Рисовал бы с утра до вечера
Храмов профили безупречные
И над ними небесных ангелов.
Тем, кто вечно о ближних молится,
И тому, кто за веру ратует,
Сотворил бы икону в радуге
С ликом плачущей Богородицы.
Слишком многое мы утратили,
Клинья бед вышибаем клиньями,
Оттого б заструились ливнями
Слёзы Божьей Пречистой Матери.
А закаты писал бы с горестью,
Как полымя времён антихристов,
Что царили в стране расхристанной
И следили за каждой совестью.
Мы за прошлое не квитаемся,
Всех готовы прощать и далее,
Были чадами православия,
Православными и останемся.
Жили мы и живём в терпении,
Крест великий несём без устали,
Потому что мы души русские
И России своей мгновения.

Всё дело в том…

Работаю сиделкой и "гляделкой",
Ухаживая за старушкой лет преклонных;
Кручусь с утра до ночи в колесе как белка,
Погрязнув в требованиях её законных:
Продукты раздобыть, помыть посуду
И покормить её хотя б два раза в день.
Не дай бог, если что-нибудь забуду, –
Мой возраст тоже ведь опёрся на плетень.
Вожусь на кухне, чищу все кастрюльки
(Моя старушка любит чистоту).
Мытьё полов и стирка – не игра в бирюльки,
Мои движенья потеряли быстроту.
Стараюсь всё успеть и угодить я –
Не привередлива, но всё ж она строга:
Не любит церемоний, челобитья,
Но хамов – поднимает "на рога".
Есть слабости и у моей старушки:
Пописывает иногда стихотворения
И научила этому свою подружку –
Теперь читают вслух свои произведения.
Когда она творит, я ей в подмогу –
Таскаю словари, энциклопедии
(Полпуда весят книги те, ей-богу! –
Нет у неё компьютера и Википедии).
По вечерам её всегда купаю
И мою ванну, туалет и мойку,
А утром пыль в квартире вытираю,
Увидит пыль – и получу головомойку.
Так за день накручусь, что нету мочи.
Ей спать бы лечь, так нет – она читает
Бердяева и Фета до полночи
И вслух о чём-то тихо причитает.
В её квартире книг – хоть завались!
А мне – следить, чтоб пыль на них не села,
Чтоб в крупах и муке жучки не завелись.
Так и верчусь. За день ни разу не присела.
Что говорить! Всех дел не перечесть,
Но я терплю, не жалуюсь, не ною.
А под конец секрет весь вам раскрою:
Всё дело в том, что я старушка та и есть.

Прапамять

Ноет болью висок, отзывается северный ветер.
Ржавый флюгер скрипит, вспоминая о чём-то своём.
И паук "крестоносец", латая рыбацкие сети,
По ночам охраняет ступени в заброшенный дом.
День Петров проскочил, слышу, скачет Илья в колеснице,
Как всегда, распугает шумящей грозой на бегу.
Будут долго на линии фронта светиться зарницы,
А назавтра остынет вода в деревенском пруду.
А потом друг за другом сменяются праздники Спасов,
Ароматы от сот, кисло-сладких садов удались,
Это жертва могущим богам, ликам иконостасов,
Христианство с язычеством накрепко переплелись.
У кого расспросить, да и вряд ли дождёмся ответа,
За окном уже правит вовсю с новым номером век, –
Почему до сих пор доверяет народным приметам
На Руси в двадцать первом живущий теперь человек?
И неважно, какая страна, на каком континенте,
Тем, кто утром босыми ногами ходил по росе,
Открывают "прапамять" сейчас, в настоящем моменте,
Как трава, корни матрицы русской растут по весне…

* * *

Если я говорю, то на самом родном языке.
Говорю я о том, что нас меньше, всё меньше и меньше.
Поколенье моё! Небывалое. На островке,
на подтаявшей льдине. Мужчин атлантидовых, женщин.
Вот закрою глаза, всё равно, пусть не зреньем, смотрю.
Вот ладони прижму к голове, чтоб не слышать, но слышу!
Раскололся на две половины: сестру-несестру –
материк наш, на брата-небрата, зарю-незарю.
Сей великий раскол! Удержите хотя бы детишек!
Уговорами, пряной молитвой, слезами – держи!
Эти плечи худые, и рёбрышки хрупкие, шеи,
этих розовых деток обнять и вдохнуть в тело жизнь!
Я не знаю иного. Иначе я жить не умею.
Понимаешь, найдётся всегда человек – усадить у стола.
Понимаешь, найдётся всегда человек, не припомнящий зла.
Под ногами земля. Там пласты. И повсюду пласты,
нет не пост, что в фейсбуке. Не в ленте. А пласт литосферы.
А мой город, мой Горький, слияние рек и мосты,
он начался давно. Он начался с единства и веры.
Об одном я пишу – о Советском районе своём,
о вокзале Канавинском, и о базаре Московском,
да о рынке Центральном. Родителях тех, кто вдвоём.
Не могу о расколе, разводе, раздрае, о жёстком.
О страданье страданьем, о боли я болью пишу,
да не сердцем пишу, а размолотым всмятку там, в рёбрах,
про шприцы, что за школой, про всю непомерную жуть,
про сынов на закладках, про амфетамин, анашу –
это всё из расколов! Тогда в девяностых, хворобых!
Здравствуй, новый раскол… Что осталось ещё удержать?
Бесполезно кричать, пожалейте хоть мать свою, что ли.
Даже в этой вот маленькой, что на ветру, детской школе
снова слышу: "Не сторож!" Но кто же тогда в сторожах?

Июньское

Трава манила встать босой, и я разулась,
А из-под ног ушла земля и не вернулась,
Мы взялись за руки с тобой, чтоб удержаться,
И невозможно стало вдруг рукам разжаться.
Куда-то в область живота сбежали мысли,
В программе сбой произошёл, и мы зависли.
Нас ветер в поле уносил, где пахло зноем,
И одуванчики вослед взлетали роем.
Там разноглазые цветы на нас глазели,
На синих нитках облака качали землю.
И мы парили, высоко не поднимаясь,
Босыми пятками травы почти касаясь.
Нас поднимала над землёй любовь и нежность,
Мы понимали облака, их безмятежность.
И понимали, как весь мир устроен мудро.
И было лето, был июнь, и было утро…
Хоть знали оба – день уйдёт бесповоротно,
Но было весело душе, ногам щекотно.
И всё звенело от любви, к чему касались!
И было так.
И было всё.
И всё осталось.