После смерти своей кошки дедушка решил, что ему тоже пора умереть. Вернее, умереть он решил раньше, но кошка его сдерживала. Помню, он ходил по деревне и, здороваясь с соседями, говорил:
— Вот, после смерти Мани и Николай Петровича нас двое стариков осталось — старые дед да кошка.
И посмеивался. А ему отвечали:
— Ты уж держись, Пётр Ильич, не раскисай. Ты теперь первый парень на деревне.
Дед раскисать и не думал. Ему в ту пору шёл шестьдесят девятый год, но он был ещё здоров, для своих лет силён, даже ел своими зубами. Но, видать, смерть Мани его всё же подломила.
Маня — это баба Маня, моя бабушка. А Николай Петрович — наш сосед через три дома, но он вредный был старикашка, не думаю, что дед о нём переживал.
На сороковой день после смерти бабы Мани дед, махнувший за упокой души пару рюмок, запричитал:
— Эх, Манечка, Манечка, чего ж ты поторопилась? Жила б себе дальше, а ты… Ииэх… Теперича и меня тут ничего не держит, одна кошка разве. Вот догляжу её, и всё.
Моя мамка тогда его одернула:
— Ну, чтоб тебя, Пётр Ильич! Напьёшься и давай языком молоть! Живи, пока живётся!
Дед тогда спорить не стал, и эти его слова забылись. Мало ли что человек спьяну брякнет. Тем более расчувствовавшийся, бывает. Как-никак, они с бабушкой сорок пять лет были женаты, войну пережили, а прежде ещё революцию, много всего. Да и кошка пока умирать не спешила, хоть ей уже было лет пятнадцать, наверное, раза в три меня старше. Но Мурку возраст не смущал, она всё так же по утрам обходила свои владения, нередко принося деду задушенных крыс. Он тогда её гладил, а затем, кряхтя, аккуратно клочком газеты брал крысу за хвост и нёс на свалку за туалет, закапывать.
— Чего она их не ест, а, дедушка? — спросил я как-то.
— А чего ж ей их есть? Чай, мы её каждый день кормим чем повкуснее крысы, мамка твоя ей и молочка, и хлеба, и мяса. Да и не только крыс, небось, ловит, мышами тоже не гребует. Только их она мне не носит.
Помимо крыс кошка всё так же регулярно приносила и котят — четырёх, а то и пять за раз. Сколько могли, папа с мамой раздавали по деревне или родственникам в город, а остальных папа закапывал далеко за огородами в поле, у одиноко стоявшей там ветлы, разбитой молнией.
Так незаметно и буднично прошло ещё три года. Я рос, учился и играл в лапту, салки, прятки и ножички с соседними деревенскими ребятами и со своими двоюродными братьями и сёстрами, когда их привозили из города мои шумные дядья и тёти. Но мои братья и сестрёнки были ещё маленькие, поэтому с ними играть было не так интересно, как с соседскими ребятами. А ещё я часто ходил с дедом на рыбалку и за грибами, и это было очень интересно. Мы брали с собой двух моих друзей, сыновей тёти Тани, живущей через два дома от нас, — Витька и Серёгу, и целыми днями пропадали на реке, рыбача или купаясь. И, когда вечером приходили, уставшие и загорелые, мама незло ругалась на деда:
— Почему так поздно? Я уж боялась, вы все перетонули.
А дед посмеивался и говорил:
— Нехай! Небось, не утонут, пока я рядом.
Но один раз мы засиделись совсем до темноты, слишком хорошо клевало, и за нами на реку приехал на тракторе муж тёти Тани — дядя Володя. Тут уж деду и впрямь досталось серьёзно, несмотря на возраст, да и мне с ребятами перепало.
Или уходили с утра в посадку за грибами, вставали в ней в цепь, и каждый из нас, четверых, шёл по своей полосе. Так мы брели до обеда. Затем перекусывали яйцами, хлебом и огурцами, которые брал дед, и возвращались домой. Если набирали полные корзины, то шли обратно вдоль посадки по дороге, если набирали мало, то шли по своим следам по посадке и уж тогда обязательно добирали корзины пропущенными в первый раз грибами. В этом случае один из нас шёл по дедушкиным следам, и ему мало что удавалось найти, потому что дедушка почти что не пропускал грибов, не то что Витёк с Серёгой.
А потом Мурка опять окотилась, но дед велел отцу котят оставить на первое время. И лишь спустя пару недель, когда Мурка уже вовсю учила их кошачьим премудростям, дедушка лично выбрал самого крепкого и сообразительного котенка из выводка, а остальных засунул в старый мешок и сам закопал под ветлой. Папа, прежде чем закапывать котят, сперва их убивал, а дед не стал с ними возиться. Они ещё долго пищали из-под земли у старой ветловки, прежде чем умерли.
Мурки в это время дома не было, она обходила свои охотничьи владения, а когда вернулась, её ждал всего один ребёнок, а не четверо. Кошка несколько дней обижалась из-за этого на деда. Прежде она часто вилась возле него, как Дружок возле папы, даже коз иногда ходила с ним пасти.
Дружок, кстати, — это наш сторожевой пёс. Он, несмотря на имя, огромный и злой как собака. Я его тогда немного побаивался даже.
Я спросил у дедушки:
— Наверно, тяжело терять своих детей.
— Да, — сказал он мне.
Мама, которая меня слышала, позже сказала:
— Ты с дедушкой об этом лучше не говори. Он ведь на самом деле не тебе дедушка, а папе. Тебе он прадед. А его два сына и дочь погибли в войну. Они с бабой Маней с большим трудом это пережили, не надо ему лишний раз напоминать, расстраивать. Он и без этого их постоянно поминает. То папу Петькой назовёт, то меня Нюрой.
И стало у нас с тех пор две Мурки — Мурка старая и Мурка молодая. К этому времени даже мне стало понятно, что старая Мурка и правда очень старая. Она уже не была так быстра и красива в своих движениях, всё чаще просто лежала, свернувшись клубком у печки или на подоконнике, даже глаза у неё стали печальные и тусклые.
А потом Мурка умерла. Дедушка её похоронил всё там же, у ветлы, где и её котят. А мама даже всплакнула капельку.
— Никогда у нас больше такой хорошей кошки не будет.
— Может, и будет, кто знает, — сказал дед.
На следующий день мы с самого утра ушли с дедом за грибами. В обед, как обычно, уселись на поляне покушать, но дедушка в этот раз есть с нами не стал.
— Я, ребятки, не хочу, с утра переел, вы на меня не смотрите, ешьте.
Когда же мы пришли, уставшие, домой, он сразу лёг спать, не стал вечерять, только воды глотнул из ковша.
С утра мы с ним вдвоём отправились на рыбалку и просидели с удочками от зорьки и до зорьки, даже Витьку с Серёгой не брали, чтобы тётя Таня на нас не ругалась. И вновь дед не стал обедать. А вечером — бух сразу в постель и захрапел.
На третий день, когда я проснулся, деда дома уже не было.
— Умотал куда-то с утра пораньше — сказала мне мама.
— Знаешь, мам, дедушка уже два дня ничего не ел.
— Не может быть! Он мне говорил, в обед поем, возьмём с собой побольше, на свежем воздухе, дескать, аппетит лучше.
— Не, мам, ничего он не ест, всё нам отдаёт.
— Вот дела! Чай, и вправду за кошкой собрался?
Ночью, когда дедушка вернулся в избу после своих неведомых дел, его ждали серьёзные отец и мать.
— А вы чего не спите, кого сторожите?
— Да вот завозились с делами, даже поужинать не успели. Ну, как раз и ты подоспел, садись тоже.
— Не, Люба, спасибо, я в гостях был, меня накормили, кабы не лопнуть.
— А ну хватит, дед, байки нам травить! Ты же третий день не ешь ничего! Ты что, впрямь помирать собрался?
— Ну и собрался. Хватит, пожил своё.
— Да ты что такое говоришь-то? Как же это так?
— А вот так! Устал я, ребятки, хватит. Все мои уже умерли, вот Мурка была последней, за кого я отвечал, теперь можно и умирать со спокойной душой.
— А мы как же будем без тебя?
— А что вы? Вы уже давно взрослые. У самих ребёнок. Проживете и без меня.
— Дед, ты погоди, не руби с плеча. Ты куда полетел? Успеешь на тот свет. Вон дел сколько недоделанных.
— Это уже не мои дела, теперь ты хозяин. Я не рублю с плеча, всё уже решено. Три года решал, чай, немалый срок, верно?
— Бога побойся, дедушка. Это же самоубийство, грех.
— Вот и бога приплела сюда. У него, небось, и без меня дел полно. А уж там, внучка, мы с ним сумеем договориться, с милостивцем.
Они ещё долго говорили втроём, но я больше не слушал. Я уткнулся лицом в подушку и злился на деда, пока незаметно не уснул.
Следующие несколько дней мы все старались избегать друг друга. Отец работал как проклятый, калымил и возвращался домой затемно. Мама тоже вся был в заботах, дед гулял по деревне или уходил на дальние выпасы и просто сидел там, глядя в небо. Я убегал на весь день играть с ребятами, но почти не играл, а только сидел и смотрел на них.
По вечерам, когда мы ужинали, дедушка сидел на крыльце и гладил спущенного с цепи Дружка. В один из дней я подошел и сел рядом.
— Дед, не умирай, а, дедушка. Мы же тебя любим.
— Ишь ты! А если умру — любить перестанете, что ли?
— Нет.
— Ну, а чего же тогда?
Мы посидели молча, щурясь на закат.
— Твоя мать говорит, что собаки к покойнику воют, а вот Дружок молчит. Так что брехня всё это, бабьи сказки. Нечего им верить, своим умом живи. Погладь, пусть к новому хозяину привыкает. И не бойся его.
— Я и не боюсь.
— Правильно. Ничего не нужно бояться.
И дед ушел в дом. А я сидел на крыльце и смотрел на яркий колобок солнца, пока он совсем не утонул среди ветвей посадки за пшеничным полем, а потом ещё, пока мама не позвала меня в дом спать.
Следующим утром дед не проснулся. Меня выгнали во двор, и я гладил Дружка, и мне было очень грустно. Деда в это время мама и другие женщины обмыли и переложили в снятый с чердака гроб. После этого меня впустили наконец в дом. Дедушка лежал в гробу строгий и спокойный и совсем не похожий на себя. Я постоял немного и вышел в другую комнату. Обедать и ужинать меня отправляли к тёте Тане. Она хотела меня и ночевать у себя оставить, но я отказался.
— У меня свой дом есть.
— И не боишься с покойником в одной комнате спать?
— Там не покойник. Там мой дедушка. Чего же мне его бояться? И вообще я ничего не боюсь.
— Ну, иди домой тогда, храбрец.
Наутро приехали дядя Миша из города и его жена тётя Лена. И дядя Коля. И ещё какие-то родственники. Деда переложили на кровать, потому что коридор был узкий, и побоялись, что, если нести прямо в гробу, можно не пройти. Потом вынесли гроб и поставили его на улице на стулья. А потом и дедушку вынесли на простыне и прямо с ней опустили в гроб. Потом мама и дядя Коля попрощались с ним, потому что оставались в доме собирать стол для поминок, и деда уже прямо в гробу погрузили на телегу, и мы все остальные пошли на кладбище. Могилу вчера уже выкопали папа и дядя Володя. Одна из теток прочитала короткую молитву, и все стали подходить к дедушке, креститься и целовать его в лоб. Я тоже перекрестился и поцеловал дедушкин лоб. Я никогда не целовал его, пока он не умер. А затем гроб заколотили и на веревке спустили в яму. Мы бросили по три комка земли, и папа вместе с дядей Мишей и еще каким-то дядькой из города стали закапывать могилу, а я смотрел, как комки земли падают на моего дедушку, и мне было плохо видно, потому что из глаз тихонько лились слёзы. Одна из тёток положила мне руку на плечо и погладила голову. Я не помнил, как её зовут, но не стал отстраняться.
А вечером, после поминок, молодая Мурка задушила свою первую крысу и принесла её вышедшему на крыльцо папе. Мол, я сегодня сытая, но знаю свою работу и за что меня кормят.
Отец завернул крысу в газету и позвал меня.
— Иди закопай её где-нибудь возле сортира, я на сегодня уже накопался.
И я взял свёрток и лопату и пошёл за огород и зарыл крысу там.