ВОЛОДЯ ЗЛОБИН
Володя (Владимир) Злобин (1990) — родился и живет в Новосибирске. Трудится разнорабочим. Печатался в журналах "Сибирские огни", "Москва", "Новый мир". Лауреат премии журнала "Сибирские огни" (2017). В "Урале" печатается впервые.
Задумавшийся Платон
Рассказ
Когда Платон вышел из подъезда, стремясь отдаться радости нового дня, слух его встревожил глухой удар. Закричала дворовая женщина, и собирающаяся толпа вынесла Платона к самоубийце.
Он лежал на спине, готовый ко сну. Юное лицо было бледно и печально, будто мука, толкнувшая из окна, от удара глубже засела в голову. Из нагрудного кармана торчал лист бумаги, сложенный как платок.
Платон пожалел человека: он мог принести много пользы, освещать своим приходом комнаты мерклой теперь квартиры. Ноги его могли сносить немало крепкой обуви, а рот — слов, но остывший желудок больше не проголодается, и не вырастут волосы — живые люди обеднели на эту работу и потому были грустны. На покойника смотрели с растерянностью, как на нищего, которому нечего было подать. Жар его тела медленно и бесцельно уходил в асфальт. Чтобы мёртвый не пропал даром, Платон наклонился и вытащил из кармана записку.
"Простите меня. Я был одинок и не мог справиться с жизнью, а когда я мечтал, на меня находила грусть", — прочитал Платон вслух.
— Положил бы обратно. Это для милиции, — сказала та женщина, что кричала.
— Не надо трогать его, — согласились вокруг, — ему ничем не поможешь.
Платон вернул записку в карман, который думал, что в него уже никогда ничего не положат. Мёртвый отныне не отвечал за себя, и кровь, прежде ходившая в нём сверху вниз, растекалась бездумно, во все стороны. "Она не понимает, что больше ни для чего не нужна", — с тоскою подумал Платон и пошёл к остановке, откуда прозвонил трамвай.
Платону нравилась его теснота, в которой можно было стоять и раскачиваться, тихо догадываясь о том, что не ток, а безмолвная работа незнакомых тел двигает машину вперёд. Прекрасно движение, знающее неровность земли, поэтому Платон любил ноги, поезда, трамваи и не любил самолёты, гладкость шоссе, мягкие кресла автомобилей. В тряске человек чувствует всего себя, и разогнавшийся трамвай проверял у Платона слаженность костей и суставов. Он держался за липкий поручень, с удовольствием впитывая след чужой жизни, и хотел пропотеть, чтобы его влага тоже коснулась другого. Только лицо не могло оставаться пустым. Платон думал об утре и о том, почему в нём умер человек. "А когда я мечтал, на меня находила грусть", — вспомнил Платон и вздрогнул, понимая, что это тоже о нём.
В конторе было неуютно мало народа. Платон счёл себя неуместным и отошёл в сторону, надеясь, что его кто-нибудь позовёт. Он часто стеснялся себя, полагая, что человек тщедушен без смысла. Своё тело Платон принял у родителей маленьким и кричащим, с тех пор воспитав его в крепкого задумчивого мужчину. Он смотрел на цепкие, вспученные ладони — такими сосны растут в песок — и верил, что это корни не выросшего пока дела.
— Платоша, пойдём, — ласково поманила сотрудница.
Фамилии много для человека, он может обходиться именем, и Платон доверчиво пошёл за девушкой. Она усадила работника за стол и быстро заговорила.
— Вот квиток за прошлый месяц. А вот, — девушка пододвинула бумаги, — новые адреса. Материал по ним уже завезли, но с мастерами запарка. Ты бы разгрёб? А я тебе премию выпишу. Можешь взять кого в помощь…
— Я привык единицей, — прогудел Платон и снова вспомнил, что тот, выпрыгнувший, был одинок.
— Платош, — зажалобилась девушка, — только звони сначала, хорошо? Клиенты пугаются, когда ни с того ни с сего тебя видят.
— Я буду звонить, — ответил Платон, обещая это дверному звонку.
Бухгалтерией заведовала женщина старого вида. Платон подумал, что, если раздеть её, груди у неё окажутся как два пустых кошелька. Платона рассчитали новенькими, хрустящими купюрами, и тот долго мял их, считая, что нехоженых денег у него не примут. Они не знали рук человеческих, были прямы и ломки, а деньги должны повидать жизнь, только так ими можно за что-нибудь расплатиться. Банкноты мялись плохо, какими-то острыми уголками, и Платон подумал, что деньги затираются сами собой, от неспешного хода жизни, и его никак не ускорить.
На адресе он задержался у домофона, ожидая того, за кем можно проскользнуть внутрь. Платону нравилось звонить из подъезда, сразу в дверь, чтобы застать всех врасплох. Жильцы почему-то пугались, суетились в коридоре, потом осторожно спрашивали и не всегда открывали. Они нуждались в расстояниях, времени и телефонах, а Платон приходил из подъезда, оттуда, где его быть не должно.
В этот раз открыли. Платон прошёл в комнату, сожалея о том, что она будет раздетой, без мебели, и в углах её не окажется уюта. В комнате Платон осмотрел старое двустворчатое окно. Раму его, как яблоню, не раз белили, и к низу краска застыла приятными для пальцев бугорками. У стены стояло новое окно — тяжёлое, многослойное, стук по нему долго гулял по плоскости. Окна нужно было поменять местами: осень ещё шумела в деревьях, и хозяева спешили утеплиться перед зимой.
Платон неохотно взялся за выдергу: рама свыклась с косяком, и разлучать их было неправильно. Старое окно зазеленело от времени и напоминало мутный по краям кинескоп — в нём были видны небо и птицы. В окне вообще умещалось множество мелочей, тогда как замена была гладкой и с одной поворотной ручкой. Холодное, без заноз и щелей, его не будут затыкать тряпками, как затыкают женщину.
Когда-то Платону казалось, что старые рамы похожи на стёртые, но ещё способные послужить зубы. Поначалу он отвозил их домой, пока рамы не скопились там проходом в странный оконный мир. Платон выставил стёкла, и рамы окончательно сложились в туннель, по которому он, обдирая плечи, пролез из одного конца комнаты в другой. После Платон долго думал, теребя щелкучие шпингалеты, а затем отдал рамы соседу, чтобы тот мог хвастаться огородом.
Во дворе Платон задрал голову, желая увидеть свою работу. Та не сияла на солнце. "Из скольких моих окон шагнул человек?" — подумал Платон и вспомнил записку самоубийцы: "А когда я мечтал, на меня находила грусть…". Платону стало стыдно, что он притронулся к мыслям, к которым его не звали, и он зашагал домой.
Улицы обмелели, там не хватало людей. Ветер смёл к поребрику листья, и через них пыхтел малыш, перебиравший ногами как паровоз. Платону захотелось набросать перед мальчиком ещё листьев, чтобы ему было веселее разбрызгивать медь и бронзу, но рядом шла мать, и она бы не одобрила помощь Платона. А он ведь тоже был ребёнком и мог сказать дитю, куда оно вырастет.
В детстве Платон принёс во двор небольшой камень. Там он пролежал без движения много лет. Летом он зарастал травой, зимой покрывался снегом и со временем врос в землю. Платон тоже рос и потому куда-то ходил, а камень в своей вечной оставленности был один. Однажды камень бесследно исчез. От него осталась только неглубокая ямка. "Так и люди", — подумал тогда Платон.
Без самоубийцы двор опустел. Платон подошёл к месту, где тот лежал, но места не было: кровь замыли водой, и она высохла в кляксу. Повинуясь чему-то, Платон достал выданные в конторе бумаги — один из адресов указывал на подъезд, куда утром подселили покойного. Платон не знал, совпадает ли ещё и квартира, но номер её был высоко. Там последним лучом горело окно, и Платон понял, что ему надо туда, но остановился, устыжённый, что вторгнется не в своё горе.
Ночью Платон много думал о мёртвом. У знакомых его теперь на одно рукопожатие меньше, и руки их будут чахнуть, не зная любви. В бачке унитаза иссохнет вода, и без неё появится шершавый ржавый налёт. Воздух в квартире остановится, в нём упадут все пылинки. Замолчит отключенный холодильник, совсем не празднично щёлкнут пробки. "Вещи не могут без человека", — догадался Платон и нежно погладил подушку.
Через пару дней Платона повлекло к соседнему дому. Дверь его подпёрли кирпичом, и каждый мог зайти полюбоваться подъездом. Зимой в нём было тепло, а летом прохладно, и Платон порадовался мудрости безвестных строителей. На этаже было мрачно накурено. Проглянувший из дыма человек спросил:
— Тебе чего? Знакомый?
— Я мастер. Мне бы окно, — ответил Платон.
— Мастер… — протянул мужик. — Чего ж ты так не вовремя пришёл, мастер?
Платон пожалел, что не представился по-другому. Было бы любопытно отозваться на человека.
— У меня здесь племяш жил, — продолжал незнакомец. — Я за ним присматривал, помогал. Он с приветом был, но не бросать же его? Ничего от жизни не хотел, только дома сидел. Еле-еле уговорил окна новые поставить, а он… В общем, нет больше племяша, а окна стоят, видеть их больше не могу.
Платон молча обдумывал слово "племяш". Понятным образом оно напоминало "беляш", но о родственниках не говорят как о еде, а этот мужик говорил, вот почему Платон не видел в его глазах скорби. Он показывал себя недовольным распорядителем имущества, у которого есть дела поважней, нежели разгребать то, что свалилось без меры.
— Я батюшке сказал, что племяш в помутнении выпал. Знаешь, сколько на пожертвование пришлось? А так отпоют чин по чину. Я сам в это не верю, но вдруг там что-то есть? Хотел прощание в зале устроить, так старики настояли — дома надо, в родных стенах. Ага, знаю я это "дома". Прибухнуть хотят. Забулдыги с утра у подъезда трутся. Племяш их всегда привечал… Ладно, начать надо с этого.
Платон смотрел на единственное в комнате окно. Рядом с ним стояло изодранное прошлым котом кресло.
— Почему с этого? — спросил Платон.
— Потому что я так сказал, — с нажимом ответил хозяин. — Так-то это племяша комната. Он сидел целый день у окна. Я иногда спрошу — чего там? — а он только плечами пожмёт. Ещё и замок на дверь поставил. Жил один и всё равно запирался. От кого? Кажись, это окно его довело. Ещё бы, столько лет в него пялиться. Ладно… До вечера окно надо победить, сумеешь?
Платон кивнул.
— Я сейчас племяша забирать, потом сюда. Родственники в ночь придут. Ты постарайся до их прихода закончить. Я тебя денежкой соблаговолю. А то возмутятся — неуважение, то да сё… а я один с ним возился, сопли подтирал! И вот он как… Нет, я, конечно, многого не понимаю, книжек этих его не читал, но и он мог бы понять — у меня жизнь другая была, тяжёлая, я не мог сидеть у окна и умнеть.
Хозяин ушёл. Платон подумал, что тот рос мясом, а не костьми. Тело его держалось на собственной гордости — растопчи, и оно сползёт в студенистую кучку. Он и наговорил так много, как бы извиняясь за племянника, из-за которого могли усомниться в тождестве его собственной жизни.
Комната была стара, словно в ней много жили. Платон накрыл плёнкой кресло с диваном. Снятый со стены ковёр отправился в коридор. Стекла на серванте съехались, закрывая дождавшийся наконец сервиз.
Когда створки были сняты, а перемычки подпилены, Платон навалился на выдергу, и та с хрустом вывернула раму. В подоконнике обнажилась щель с заткнутой туда бумажкой. Платон расправил комок и, различив буквы, спрятал мысль за пазуху. Он знал: если задуматься за работой, руки потеряют голову и выйдет криво. Платон разгладил послание лишь к ночи, чтобы было чем заняться во сне.
Мятый листок покрывал спокойный синий почерк.
"Когда умирает человек, на мгновение вспыхивают окна в домах, где он когда-либо жил. Это прощальный салют для отлетевшей души, блик затерянной в космосе Земли. Я понял это, наблюдая за ними, — иногда, с тучами или ночью, окна вдруг вспыхивали зыбким закатным огнём. Расплавленный и текучий, как от невидимого костра, он отпечатывался памятью о том, что мы жили, и тут же исчезал, оставляя матовый холод. Когда окна вспыхивали, днём ли, средь смога, мне становилось грустно от где-то умершего, но я, как и все одинокие, утешался случившейся красотой. Кто-то из наших космонавтов заметил, что сверху ночная Земля светится по-разному: там холодным, экономным светом, а здесь расточительным, жёлтым теплом. Мне же хочется полной тьмы, чтобы во мраке из ничего и нипочему вспыхивали искры и обсыпали весь шар колким снегом, и мы бы знали, что не живём в постоянстве, а гаснем и зажигаемся. Страшны дома, где нет живого огня, — в них нет лампад и свечей, и, когда мы умираем, нам не в чём отразиться, нечего поколебать. Остались лишь окна, эта последняя возможность огня. Его зажигает взгляд, обращённый туда, где он жил. Увы, я опять замечтался, и на меня нашла грусть. Чтобы мысли мои не ушли в пустоту, я скомкаю лист и заткну щель, из которой дует. Тогда рама загудит чуть сильнее. Я знаю, это дерево мечтало быть деревом корабля. И, хотя я не хотел быть вообще, его трагедия сильнее моей".
Прочитав записку, Платон понял, что любой человек интереснее любой звезды.
Утром он рано вышел из дома. У подъезда уже стояла гробовозка и раскачивались соседские старики. В самой квартире было немноголюдно. В одной из комнат на двух табуретках покоился гроб. Рядом с ним нетерпеливо расхаживал по-прежнему широкий мужик.
— Тебе чего? — заметил он Платона, — Не видишь, что ли? А… за рюмкой? На, держи. Помяни глупого.
Платон мотнул головой. От мертвеца пахло молодой, ничем не болевшей смертью. Тело облачили в чёрный костюм, и оно удушенно выглядывало из него длинной худой шеей. Покойнику закрыли глаза, и было нельзя догадаться, о чём он думает.
Когда пришли похоронщики, мужик жестом отстранил их и взглянул на Платона.
— Поможешь? Сам хочу. Племяш.
Платон без труда поднял гроб. Боковина была обита мягкой тканью, от которой замурашилась кожа. В коридоре пришлось изловчиться, чтобы не натолкнуть мёртвого на стену. Давая проход, Платон завёл гроб в комнату, где менял окно.
— Да не туда, торцом вперёд!
Вложив в удар сразу два тела, Платон качнул гроб. Тот врезался в живот мужика. Он охнул и выронил свой конец. Платон успел перехватить гроб, опустить на пол и захлопнуть дверь. Щёлкнул замок, на который вчера так несправедливо нажаловались.
— Ты сбрендил?! — раздалось из коридора, и в дверь заколотили. — Открывай!!!
Платон поднял труп. Тот был так лёгок, словно ещё не родился. Платон освободил его от костюма и почувствовал костлявый холод спины — накладная рубашка прикрывала лишь грудь. Усадив покойного в кресло, Платон придвинул сервант к двери. В неё уже били чем-то тяжёлым.
Вернувшись к мёртвому, Платон жарко заговорил:
— Я знаю, что тебя родили, не спрашивая, и ты долго жил без причины. Ты видел огонь и верно понял его природу, но не подумал, что красота делает одиноким. Ты зря покончил с собой, мысли твои пригодились бы людям. Но не отчаивайся. Ты, как река, работал круглый год, а теперь отдохни, я буду течь за тебя. Я вставлю такие окна, которые будут гореть ещё при жизни.
Сказав это, Платон взялся за окно. В руках его давно копилась бесхозная сила, и вскоре оторванная створка полетела вниз. Поднапрягшись, Платон отпорол подоконник. В коридоре взревели. Дверь хрустнула и упёрлась в сервант. Платон подумал, что в комнату выбивают дверь, чтобы войти туда, а он выбивает окно, чтобы выйти в небо, но что можно выбить там, в небе, чтобы покинуть его?
Он взмок и больше не слышал криков. Мёртвый поник головой и смотрел сам в себя. Солнце скрылось за тучами. Потемнело. Доламывая окно, Платон не думал об этом. Он видел, как освобождённый проём заливает тихое золотое сияние.
Он лежал на спине, готовый ко сну. Юное лицо было бледно и печально, будто мука, толкнувшая из окна, от удара глубже засела в голову. Из нагрудного кармана торчал лист бумаги, сложенный как платок.
Платон пожалел человека: он мог принести много пользы, освещать своим приходом комнаты мерклой теперь квартиры. Ноги его могли сносить немало крепкой обуви, а рот — слов, но остывший желудок больше не проголодается, и не вырастут волосы — живые люди обеднели на эту работу и потому были грустны. На покойника смотрели с растерянностью, как на нищего, которому нечего было подать. Жар его тела медленно и бесцельно уходил в асфальт. Чтобы мёртвый не пропал даром, Платон наклонился и вытащил из кармана записку.
"Простите меня. Я был одинок и не мог справиться с жизнью, а когда я мечтал, на меня находила грусть", — прочитал Платон вслух.
— Положил бы обратно. Это для милиции, — сказала та женщина, что кричала.
— Не надо трогать его, — согласились вокруг, — ему ничем не поможешь.
Платон вернул записку в карман, который думал, что в него уже никогда ничего не положат. Мёртвый отныне не отвечал за себя, и кровь, прежде ходившая в нём сверху вниз, растекалась бездумно, во все стороны. "Она не понимает, что больше ни для чего не нужна", — с тоскою подумал Платон и пошёл к остановке, откуда прозвонил трамвай.
Платону нравилась его теснота, в которой можно было стоять и раскачиваться, тихо догадываясь о том, что не ток, а безмолвная работа незнакомых тел двигает машину вперёд. Прекрасно движение, знающее неровность земли, поэтому Платон любил ноги, поезда, трамваи и не любил самолёты, гладкость шоссе, мягкие кресла автомобилей. В тряске человек чувствует всего себя, и разогнавшийся трамвай проверял у Платона слаженность костей и суставов. Он держался за липкий поручень, с удовольствием впитывая след чужой жизни, и хотел пропотеть, чтобы его влага тоже коснулась другого. Только лицо не могло оставаться пустым. Платон думал об утре и о том, почему в нём умер человек. "А когда я мечтал, на меня находила грусть", — вспомнил Платон и вздрогнул, понимая, что это тоже о нём.
В конторе было неуютно мало народа. Платон счёл себя неуместным и отошёл в сторону, надеясь, что его кто-нибудь позовёт. Он часто стеснялся себя, полагая, что человек тщедушен без смысла. Своё тело Платон принял у родителей маленьким и кричащим, с тех пор воспитав его в крепкого задумчивого мужчину. Он смотрел на цепкие, вспученные ладони — такими сосны растут в песок — и верил, что это корни не выросшего пока дела.
— Платоша, пойдём, — ласково поманила сотрудница.
Фамилии много для человека, он может обходиться именем, и Платон доверчиво пошёл за девушкой. Она усадила работника за стол и быстро заговорила.
— Вот квиток за прошлый месяц. А вот, — девушка пододвинула бумаги, — новые адреса. Материал по ним уже завезли, но с мастерами запарка. Ты бы разгрёб? А я тебе премию выпишу. Можешь взять кого в помощь…
— Я привык единицей, — прогудел Платон и снова вспомнил, что тот, выпрыгнувший, был одинок.
— Платош, — зажалобилась девушка, — только звони сначала, хорошо? Клиенты пугаются, когда ни с того ни с сего тебя видят.
— Я буду звонить, — ответил Платон, обещая это дверному звонку.
Бухгалтерией заведовала женщина старого вида. Платон подумал, что, если раздеть её, груди у неё окажутся как два пустых кошелька. Платона рассчитали новенькими, хрустящими купюрами, и тот долго мял их, считая, что нехоженых денег у него не примут. Они не знали рук человеческих, были прямы и ломки, а деньги должны повидать жизнь, только так ими можно за что-нибудь расплатиться. Банкноты мялись плохо, какими-то острыми уголками, и Платон подумал, что деньги затираются сами собой, от неспешного хода жизни, и его никак не ускорить.
На адресе он задержался у домофона, ожидая того, за кем можно проскользнуть внутрь. Платону нравилось звонить из подъезда, сразу в дверь, чтобы застать всех врасплох. Жильцы почему-то пугались, суетились в коридоре, потом осторожно спрашивали и не всегда открывали. Они нуждались в расстояниях, времени и телефонах, а Платон приходил из подъезда, оттуда, где его быть не должно.
В этот раз открыли. Платон прошёл в комнату, сожалея о том, что она будет раздетой, без мебели, и в углах её не окажется уюта. В комнате Платон осмотрел старое двустворчатое окно. Раму его, как яблоню, не раз белили, и к низу краска застыла приятными для пальцев бугорками. У стены стояло новое окно — тяжёлое, многослойное, стук по нему долго гулял по плоскости. Окна нужно было поменять местами: осень ещё шумела в деревьях, и хозяева спешили утеплиться перед зимой.
Платон неохотно взялся за выдергу: рама свыклась с косяком, и разлучать их было неправильно. Старое окно зазеленело от времени и напоминало мутный по краям кинескоп — в нём были видны небо и птицы. В окне вообще умещалось множество мелочей, тогда как замена была гладкой и с одной поворотной ручкой. Холодное, без заноз и щелей, его не будут затыкать тряпками, как затыкают женщину.
Когда-то Платону казалось, что старые рамы похожи на стёртые, но ещё способные послужить зубы. Поначалу он отвозил их домой, пока рамы не скопились там проходом в странный оконный мир. Платон выставил стёкла, и рамы окончательно сложились в туннель, по которому он, обдирая плечи, пролез из одного конца комнаты в другой. После Платон долго думал, теребя щелкучие шпингалеты, а затем отдал рамы соседу, чтобы тот мог хвастаться огородом.
Во дворе Платон задрал голову, желая увидеть свою работу. Та не сияла на солнце. "Из скольких моих окон шагнул человек?" — подумал Платон и вспомнил записку самоубийцы: "А когда я мечтал, на меня находила грусть…". Платону стало стыдно, что он притронулся к мыслям, к которым его не звали, и он зашагал домой.
Улицы обмелели, там не хватало людей. Ветер смёл к поребрику листья, и через них пыхтел малыш, перебиравший ногами как паровоз. Платону захотелось набросать перед мальчиком ещё листьев, чтобы ему было веселее разбрызгивать медь и бронзу, но рядом шла мать, и она бы не одобрила помощь Платона. А он ведь тоже был ребёнком и мог сказать дитю, куда оно вырастет.
В детстве Платон принёс во двор небольшой камень. Там он пролежал без движения много лет. Летом он зарастал травой, зимой покрывался снегом и со временем врос в землю. Платон тоже рос и потому куда-то ходил, а камень в своей вечной оставленности был один. Однажды камень бесследно исчез. От него осталась только неглубокая ямка. "Так и люди", — подумал тогда Платон.
Без самоубийцы двор опустел. Платон подошёл к месту, где тот лежал, но места не было: кровь замыли водой, и она высохла в кляксу. Повинуясь чему-то, Платон достал выданные в конторе бумаги — один из адресов указывал на подъезд, куда утром подселили покойного. Платон не знал, совпадает ли ещё и квартира, но номер её был высоко. Там последним лучом горело окно, и Платон понял, что ему надо туда, но остановился, устыжённый, что вторгнется не в своё горе.
Ночью Платон много думал о мёртвом. У знакомых его теперь на одно рукопожатие меньше, и руки их будут чахнуть, не зная любви. В бачке унитаза иссохнет вода, и без неё появится шершавый ржавый налёт. Воздух в квартире остановится, в нём упадут все пылинки. Замолчит отключенный холодильник, совсем не празднично щёлкнут пробки. "Вещи не могут без человека", — догадался Платон и нежно погладил подушку.
Через пару дней Платона повлекло к соседнему дому. Дверь его подпёрли кирпичом, и каждый мог зайти полюбоваться подъездом. Зимой в нём было тепло, а летом прохладно, и Платон порадовался мудрости безвестных строителей. На этаже было мрачно накурено. Проглянувший из дыма человек спросил:
— Тебе чего? Знакомый?
— Я мастер. Мне бы окно, — ответил Платон.
— Мастер… — протянул мужик. — Чего ж ты так не вовремя пришёл, мастер?
Платон пожалел, что не представился по-другому. Было бы любопытно отозваться на человека.
— У меня здесь племяш жил, — продолжал незнакомец. — Я за ним присматривал, помогал. Он с приветом был, но не бросать же его? Ничего от жизни не хотел, только дома сидел. Еле-еле уговорил окна новые поставить, а он… В общем, нет больше племяша, а окна стоят, видеть их больше не могу.
Платон молча обдумывал слово "племяш". Понятным образом оно напоминало "беляш", но о родственниках не говорят как о еде, а этот мужик говорил, вот почему Платон не видел в его глазах скорби. Он показывал себя недовольным распорядителем имущества, у которого есть дела поважней, нежели разгребать то, что свалилось без меры.
— Я батюшке сказал, что племяш в помутнении выпал. Знаешь, сколько на пожертвование пришлось? А так отпоют чин по чину. Я сам в это не верю, но вдруг там что-то есть? Хотел прощание в зале устроить, так старики настояли — дома надо, в родных стенах. Ага, знаю я это "дома". Прибухнуть хотят. Забулдыги с утра у подъезда трутся. Племяш их всегда привечал… Ладно, начать надо с этого.
Платон смотрел на единственное в комнате окно. Рядом с ним стояло изодранное прошлым котом кресло.
— Почему с этого? — спросил Платон.
— Потому что я так сказал, — с нажимом ответил хозяин. — Так-то это племяша комната. Он сидел целый день у окна. Я иногда спрошу — чего там? — а он только плечами пожмёт. Ещё и замок на дверь поставил. Жил один и всё равно запирался. От кого? Кажись, это окно его довело. Ещё бы, столько лет в него пялиться. Ладно… До вечера окно надо победить, сумеешь?
Платон кивнул.
— Я сейчас племяша забирать, потом сюда. Родственники в ночь придут. Ты постарайся до их прихода закончить. Я тебя денежкой соблаговолю. А то возмутятся — неуважение, то да сё… а я один с ним возился, сопли подтирал! И вот он как… Нет, я, конечно, многого не понимаю, книжек этих его не читал, но и он мог бы понять — у меня жизнь другая была, тяжёлая, я не мог сидеть у окна и умнеть.
Хозяин ушёл. Платон подумал, что тот рос мясом, а не костьми. Тело его держалось на собственной гордости — растопчи, и оно сползёт в студенистую кучку. Он и наговорил так много, как бы извиняясь за племянника, из-за которого могли усомниться в тождестве его собственной жизни.
Комната была стара, словно в ней много жили. Платон накрыл плёнкой кресло с диваном. Снятый со стены ковёр отправился в коридор. Стекла на серванте съехались, закрывая дождавшийся наконец сервиз.
Когда створки были сняты, а перемычки подпилены, Платон навалился на выдергу, и та с хрустом вывернула раму. В подоконнике обнажилась щель с заткнутой туда бумажкой. Платон расправил комок и, различив буквы, спрятал мысль за пазуху. Он знал: если задуматься за работой, руки потеряют голову и выйдет криво. Платон разгладил послание лишь к ночи, чтобы было чем заняться во сне.
Мятый листок покрывал спокойный синий почерк.
"Когда умирает человек, на мгновение вспыхивают окна в домах, где он когда-либо жил. Это прощальный салют для отлетевшей души, блик затерянной в космосе Земли. Я понял это, наблюдая за ними, — иногда, с тучами или ночью, окна вдруг вспыхивали зыбким закатным огнём. Расплавленный и текучий, как от невидимого костра, он отпечатывался памятью о том, что мы жили, и тут же исчезал, оставляя матовый холод. Когда окна вспыхивали, днём ли, средь смога, мне становилось грустно от где-то умершего, но я, как и все одинокие, утешался случившейся красотой. Кто-то из наших космонавтов заметил, что сверху ночная Земля светится по-разному: там холодным, экономным светом, а здесь расточительным, жёлтым теплом. Мне же хочется полной тьмы, чтобы во мраке из ничего и нипочему вспыхивали искры и обсыпали весь шар колким снегом, и мы бы знали, что не живём в постоянстве, а гаснем и зажигаемся. Страшны дома, где нет живого огня, — в них нет лампад и свечей, и, когда мы умираем, нам не в чём отразиться, нечего поколебать. Остались лишь окна, эта последняя возможность огня. Его зажигает взгляд, обращённый туда, где он жил. Увы, я опять замечтался, и на меня нашла грусть. Чтобы мысли мои не ушли в пустоту, я скомкаю лист и заткну щель, из которой дует. Тогда рама загудит чуть сильнее. Я знаю, это дерево мечтало быть деревом корабля. И, хотя я не хотел быть вообще, его трагедия сильнее моей".
Прочитав записку, Платон понял, что любой человек интереснее любой звезды.
Утром он рано вышел из дома. У подъезда уже стояла гробовозка и раскачивались соседские старики. В самой квартире было немноголюдно. В одной из комнат на двух табуретках покоился гроб. Рядом с ним нетерпеливо расхаживал по-прежнему широкий мужик.
— Тебе чего? — заметил он Платона, — Не видишь, что ли? А… за рюмкой? На, держи. Помяни глупого.
Платон мотнул головой. От мертвеца пахло молодой, ничем не болевшей смертью. Тело облачили в чёрный костюм, и оно удушенно выглядывало из него длинной худой шеей. Покойнику закрыли глаза, и было нельзя догадаться, о чём он думает.
Когда пришли похоронщики, мужик жестом отстранил их и взглянул на Платона.
— Поможешь? Сам хочу. Племяш.
Платон без труда поднял гроб. Боковина была обита мягкой тканью, от которой замурашилась кожа. В коридоре пришлось изловчиться, чтобы не натолкнуть мёртвого на стену. Давая проход, Платон завёл гроб в комнату, где менял окно.
— Да не туда, торцом вперёд!
Вложив в удар сразу два тела, Платон качнул гроб. Тот врезался в живот мужика. Он охнул и выронил свой конец. Платон успел перехватить гроб, опустить на пол и захлопнуть дверь. Щёлкнул замок, на который вчера так несправедливо нажаловались.
— Ты сбрендил?! — раздалось из коридора, и в дверь заколотили. — Открывай!!!
Платон поднял труп. Тот был так лёгок, словно ещё не родился. Платон освободил его от костюма и почувствовал костлявый холод спины — накладная рубашка прикрывала лишь грудь. Усадив покойного в кресло, Платон придвинул сервант к двери. В неё уже били чем-то тяжёлым.
Вернувшись к мёртвому, Платон жарко заговорил:
— Я знаю, что тебя родили, не спрашивая, и ты долго жил без причины. Ты видел огонь и верно понял его природу, но не подумал, что красота делает одиноким. Ты зря покончил с собой, мысли твои пригодились бы людям. Но не отчаивайся. Ты, как река, работал круглый год, а теперь отдохни, я буду течь за тебя. Я вставлю такие окна, которые будут гореть ещё при жизни.
Сказав это, Платон взялся за окно. В руках его давно копилась бесхозная сила, и вскоре оторванная створка полетела вниз. Поднапрягшись, Платон отпорол подоконник. В коридоре взревели. Дверь хрустнула и упёрлась в сервант. Платон подумал, что в комнату выбивают дверь, чтобы войти туда, а он выбивает окно, чтобы выйти в небо, но что можно выбить там, в небе, чтобы покинуть его?
Он взмок и больше не слышал криков. Мёртвый поник головой и смотрел сам в себя. Солнце скрылось за тучами. Потемнело. Доламывая окно, Платон не думал об этом. Он видел, как освобождённый проём заливает тихое золотое сияние.