***

перстный живой человек входит в метро покупает электронный билет
тычет им в небо (а неба над нами здесь нет)
тычется мне в плечо
просит кусочек земли
много неба ему! небо небо везде! от неба ему горячо
ему хорошо в пыли

небесный живой человек речку подводит к корням
роет Себе нору и обитает в норе
растёт по воскресным дням
перстный смотрит горе знает чуть-чуть молитв
просит кусочек земли
его язык не болит

Ты второй человек — перстный Ему кричит
а небесный молчит

перстный идёт ко дну
Господи, я тону! Господи, я тону!
небесный бежит со всех ног бросает Свои дела ложится на самое дно
пристально смотрит вверх
перстный с небес упал небесный его обнял
перстный небесным стал в этот чистый четверг


Там, где бегун немецкого языка

Там, где бегун немецкого языка, беловолосый поджарый атлет,
на старте ложится на спину, свечкой, длинные ноги упёрты в грот, —
там и рождается вогнутая река, выдох и вдох, растущие сотни лет,
твёрдый приступ, дрожание, перламутровый рот.
Человек не может себя раскидать, стремясь овладеть другим, но не листопад
немецкий язык, не человек, не водопад и не червь дождевой:
в нём слово метает, как диски, части себя, взлетает над,
оно обнимает фразу, разорванное; язык живой,

он не желает клятв, не требует твоей брони — он тебе сродни,
томасоманновский локоть в гейневском рукаве,
и ты ходишь по гроту рта, ищешь родник, что соединит
арку поволжского дома и месяц над Марбахом в мокрой траве.

Ты судоходен и статен, пока он, гибок и совершенно гол
(сколько небесных светил хранят его берега, и вода, и дно!),
пружинит телом, шагает, ласкает рёбра твоих альвеол.
Стань сосудом ему, хребтом, умирающим ради жизни зерном.


***

пять розово-белых блюдечек
собраны к столу
к ним
венчик
и чашечка

много солнца!

через год
через год
благоухание

бабочки — плоские лепестки

стало зелено —
и почти сразу засияли
крохотные
бело-розовые
кулаки
а потом и раскрытые ладони

пыльники полны пыльцы

бело-розово десять златоглавых дней!

в городе ещё больше
ещё дольше
чем за городской чертой!

есть ли листья под цветами?

в коломенском
яблоки по осени несут к царскому столу


Рыба

Высокие волны. Море лижет замок на песке, украшенный ракушками.
— Мама, посторожи мой замок. Я в море.
Она на мелководье, там тоже штормит, но не опасно, оборачивается,
проверяет, сторожу ли я. Я один на один с морем, обращаюсь к нему, молю,
прошу сохранить замок. Кажется, что море немного присмирело, волны
ниже.
Бежит дочка, за ней волны, она садится на корточки, загребает мокрый песок
двумя руками и проводит перед замком оградительный ров.
На песке лежит длинная прозрачная вогнутая рыба с хвостом из детских ладошек.
Она вот-вот оживёт.


***

молодой Карамзин, ох и дерзкий молодой Карамзин, глядящий глаза в глаза. на плечах его лежали европейские книги, когда он зашёл без писем и приглашений к Канту. путешествие русского в Европу началось. оно должно было стать наконец знакомством с ней, прекрасное лицо Европы пока оставалось в тени. на пути в прусскую столицу были движущиеся дюны, не только одинокие всадники, но и почтовые кареты пропадали здесь без вести, карамзин выбрал другой, безопасный маршрут. Кёнигсберг рачителен на заре, русский мальчик ненасытно смотрел вокруг (да этот город едва ли не лучше Москвы!) и, едва позавтракав, направился к Канту. метафизик вышел к нему, "отменно белый и нежный". отводя взгляд от европейских пейзажей и исторических памятников на плечах гостя, он заговорил вдруг о Китае. Маленбранш и Лейбниц, Юм и Боннет сидели на скамье в кабинете Канта, скрестив пальцы на коленях, их лица были недовольны, по лицу Лейбница блуждала гримаса брезгливости. Кант всё сокрушал. Карамзину было чуть больше двадцати, а Канту седьмой десяток, немец говорил о смерти, она застаёт нас на пути к чему-нибудь, человеку мало всего, дай ему всё, он ответит, что всё это ещё не всё. Кант то и дело бросал взгляды на собеседника — нет, этот русский дворянин не любопытствующий скиф. из работ Канта Карамзин, пожалуй, не знал лишь "Kritik der praktischen Vernunft" и "Metaphysik der Sitten", да и то вторая из этих работ опубликована в Риге, дошла ли она до российской столицы, ещё вопрос. русский мальчик потом вышел в многолюдный город, нарядная толпа, ярмарка, гарнизон. путешественник около часа мечтал в кафедральном соборе, на настенной росписи беременная супруга маркграфа стояла на коленях, умоляя высшие силы о сохранении жизни героя. смерть была так далека от Карамзина, а Европа так близко от него, вокруг и впереди. Кант, несомненно, не мог нравиться всем, но Карамзин был в полном восторге от него, юноша вспоминал скачки, которые намеренно предпринимал в разговоре с мыслителем, перебивая его, чтобы получить желанные темы природы и нравственности. прокручивая это в голове, молодой Карамзин зажмуривал от стыда и блаженства глаза, а кёнигсбергское мягкое солнце уходило в дневной сон, передавая очередь недолгому проливному дождю.


***
— это моя фотография, —
говоришь ты.
— и моя, — согласно киваю я.
весенним утром я попросила тебя остановиться возле дерева
и сделала снимок.
— это я, — сказал ты, всегда критичный к своим моим изображениям.
— а мои стихи о тебе — твои?
ты улыбнулся:
— нет. но они близки мне.

на белёной стене
Его икона.
в Библии
Он.
в молитвослове
Ты.

Он узнает Себя везде.
Кто автор? Кто натура?

я напишу такие стихи, о которых ты скажешь:
— это я. это мои стихи.
— и мои, — скажу я.

ты зеркало, в которое смотрится мой слух.


Бадминтон с дочерью

— ракетка — это музыкальный инструмент? — догадалась Аня и
потрогала пальчиком натянутые струны.

мы играли с ней в бадминтон
яйцом.
нет, даже яичным желтком.
перья и белая юбочка из скорлупы —
смычок ракетки, летающий смычок ракетки.

Аня замахивалась на него скрипкой, и он нёс мне новую дугу,
ещё и ещё одно коромысло.
дочка покачивалась на правом моём плече в раскрашенном ведёрке,
пока я возвращала ей
смычок.

мы не были смешны, замахиваясь друг на друга скрипками.


Диптих Юрию Вайханскому

1. Встреча с мужем. Музейный зал РГГУ

Боль внутри накрывает снаружи ударной волной. В глаза.
Мои ноги несут меня перед парой в музей скульптур
В моём вузе. Мне так отдыхалось там сто дней назад,
Когда ты ещё жил, и шутил, и дышал, и ценил красоту.

Я вхожу осторожно, мы были здесь как-то с тобой —
Приводили ребёнка на новогодний спектакль
В малахитовый зал, и на лестнице здесь ты, живой,
Меня с дочкой снимал. Она громко смеялась, вот так,

Как любил ты, зажмуриваясь и лучась, ты был восхищён.
…Усыпальницы в центре — мужчина и женщина спят,
Смерть как сон, она ножку согнула в колене, а он,
Он похож на тебя (!), о Боже, когда ты, распят,

На кушетке лежал, обнажён, неподвижен, открыт.
Его руки расслаблены, губы лепные молчат,
Нос, рельефный, как твой, глаза — пустые шары,
Прутья клетки грудной вздымаются и звучат.

Эти тонкие кисти у туловища, вены твои напоказ,
Взгляд горе, запрокинута мёртвая голова.
Я, наверное, буду сюда приходить и тебя целовать,
Я, наверное, буду мимо бежать, не поднимая глаз.

2.

Через год Измайловский парк — не тот.
Он обнесён и перерезан невидимыми стенами,
похож на лес, окружённый гулом автострады.
Лес и сам
гулок и пуст,
манит в сердцевину по своим оврагам и возвышенностям,
кружит голову,
поворачивается незнакомыми сторонами.
Люди жгут костры, и в конце каждой аллеи —
ты в джинсовом костюме,
вернее, твоя медленно удаляющаяся спина.
Деревья теперь не растут из земли, а стоят
на корневых комьях в металлической сетке,
на больших шарах земли.
Всюду пепелища. Гарцует конная полиция,
девушка и юноша на гнедых лошадках,
каждый смотрит из-под руки, держа другой поводья.
На месте срубленного в прошлом году старого дерева
маленькое поле тёмно-розового львиного зева.
Вот они, деревья, которым я давала имена прошлым летом,
сбежались, окружили, гладят шёлковой листвой,
шепчут слова приветствия.
Солнце над теннисным кортом, гул замолкает.
На выходе из парка новый светофор, а бистро,
в котором мы часто грелись,
превратилось в большое круглосуточное кафе.
"Что-то всё же становится лучше", — говорит
ставшая взрослой девятилетняя дочка,
наслаждаясь после прогулки ужином.