* * *

С треногами, мольбертами, листами
над крышею художественной школы
крылатые создания летали,
и числа забывая, и глаголы.

В цветное небо лезли вон из кожи —
там голубой, и палевый, и рыжий…
На мальчиков и девочек похожи
с непоправимо съехавшею крышей.

Но сходство и поверхностно, и мнимо.
И мало кто цветами озабочен —
и на земле проскакивают мимо,
и от земли торопятся не очень.

А эти отрывались до упада,
выделывали в небе пируэты
и улыбались, будто так и надо,
секретным знаньем исподволь согреты.

Пылало окаянное веселье,
кромешным светом хмарь одолевая
осоловелой местности весенней,
где пандемия зрела огневая.

И выдавали ангельские лица,
что числа и глаголы ни на йоту
не стоят права вдребезги разбиться,
доверясь несусветному полёту.


* * *

До плеши промок
берет над походной палитрой.
Тулится блажной ветерок
в посадке нехитрой.

Морочится. Да
докуда ещё дождевая.
О господи, стоит труда
давиться, чубук продувая?

Вгоняя в разбег кистевой
сквозные пропорции яви,
уравнивать умысел свой
с творцовой задумкою вправе,

копирует выцветший лес
кургузый маратель-расстрига,
верстая мирской интерес
и вышнее иго.

Стоически штрих за штрихом
рукой окаянной и косной
всё, что кругом,
он к жизни двойной и несносной

никак не устанет клонить,
дышать на ладони —
стволов волглоруких финифть
на выпуклом склоне,

подрамниково ребро,
зрачковая жадная нега —
на вдох и на выдох добро
всего-то до первого снега


* * *

Аперитив, подвядшее желе
дрожат в потёках робкого восхода,
как чёрный ангел Шиле над шале
под Веной восемнадцатого года.

В могиле Климт. Беременна жена.
Победной спесью дышит Мировая…
Но, как на грех, важнее тишина,
чтоб любоваться, глаз не отрывая.

Порнограф, уголовный фигурант,
безумья покаянный привереда,
по межсезонью сам себе не рад,
хоть и казалось, — вот она, победа.

Он первый, он единственный теперь.
Наследный принц, последняя оторва.
И сколько ни указывай на дверь, —
слаба любая здешняя контора.

Но воздух гнилью намертво пропах.
Дунай несёт имперскую отраву.
Аперитива привкус на губах.
И где десерт, положенный по праву?

И почему здоровье горожан —
такая увлекательная тема?
Вовек не выбирал и не решал,
а бредил нескончаемостью тела…

И отчего боятся как огня
везде обыкновенной лихорадки?
Крут карандаш, а прочее — фигня,
покуда всё с бумагою в порядке.

Война, война. Кафешек огоньки.
Худых натурщиц острые коленки.
Такая мерзость в воздухе с реки,
что сыростью коробятся нетленки.

И выпадает верить наобум,
что всё решится нынешним накатом…
О чём печаль? К чему весь этот шум?
Зачем привязка к выставкам и датам?

Когда уйдёт испанка в никуда,
родится сын, смирятся доброхоты,
искусство завоюет города,
глухие и надёжные до рвоты.

И что за осень ляжет над водой!
И что за грифель грянет в одночасье!
И ангел слёз, до дрожи молодой,
расскажет всё про призрачное счастье.


* * *

Пока послерождественскую дрёму
превозмогает населённый пункт,
по сонному окраинному дому
неутомимо движется паук.

Он смотрит в угловую паутину,
где клочья снов, серчания простуд,
осевшие на высохшую глину,
хранят его порожносетный труд.

В ячеях брезжат пятна и потёки,
и трещин ускользающая вязь.
И времени холодные потоки
гуляют, пустотою становясь.

И лапами игольчатыми тыча
в кромешную невидимую твердь,
он узнаёт, что вся его добыча —
сквозная жизнь и будничная смерть.

Не посылает редких легкокрылых
суровый бог на нитчатый предел.
И потому отечество не в силах
ничем помочь ловцу летучих тел.

И для судьбы желателю успений
отведена терпения тщета,
как будто невостребованый гений
слепого зла не стоит ни черта.

И нет ему надежды на подсветку
и зрения спасительный метраж,
пока линует пагубную сетку
поверх рожденья божий карандаш.