Исполняется 80 лет литературоведу, профессору Литературного института Владимиру Смирнову. В преддверии юбилея мы побеседовали о значении "писательского вуза" и о том, почему "грандиозная русская литература" покорила весь мир.

– Вы преподаёте историю литературы уже несколько десятилетий. Сильно ли изменились студенты за это время, на ваш взгляд?

– За эти годы действительно изменилось очень многое. Не только, скажем, положение студента или профессора, но и более глобальные вещи – например общественно-политический строй. Новое время принесло с собой много странного, трудного. Но это жизнь. Меняется всё – состав воздуха, русла рек... Не хочется впадать в тоску и по-стариковски вздыхать о том, что раньше снег был пушистее, а трава зеленее. Естественно, люди других поколений, которые были связаны с Литературным институтом, найдут массу отличий. Но в целом сегодняшнее студенчество – такое же, как везде и всегда. А Литературный институт по-прежнему стоит на Тверском бульваре, и сюда по-прежнему приходят учиться те, кому небезразлична литература.

– А как изменился сам Литературный институт?

– Когда я пришёл в аспирантуру Литературного института в 1970 году – он меня просто поразил. В нашем железобетонном тогда обществе он отличался известной волей и обаянием. Помню – это был, может, первый или второй месяц моего пребывания здесь – я шёл по коридору и вдруг услышал в одной из аудиторий бурные аплодисменты. В Тверском университете я не сталкивался с такой реакцией. Мне стало интересно: что же там происходит? Оказалось – просто занятие. Помню, меня это так удивило, что после лекции (или семинара?) студенты аплодируют.
Конечно, потом я познакомился с преподавателями – и всё понял. Здесь всегда были замечательные преподаватели – как академических дисциплин, так и творческих семинаров. Разумеется, за эти годы поменялся преподавательский состав – некоторые ушли, им на смену пришли новые.
Кроме того, когда я поступил в аспирантуру, здесь училось примерно 45 человек на курсе. Сейчас, наверное, минимум в два раза больше. А ещё студенты были взрослее: сюда приходили люди, имеющие за плечами некоторый жизненный опыт. А это ведь тоже очень важно.
Наша кафедра также менялась. Когда я сюда пришёл, она называлась – как и всюду в стране – "Кафедрой советской литературы", потом, когда начались некоторые либеральные веяния, мы стали называться "Кафедрой истории русской литературы ХХ века". Ну а когда ХХ век закончился – "Кафедрой новейшей русской литературы". А даже такие формальные изменения тоже что-то да значат: они отражают течение времени.

– По-прежнему много споров ведётся о целесообразности "профессионального" образования для писателей. Говорят о том, что на писателя выучить нельзя, да и вообще не существует такой профессии в реестре. Что вы думаете по этому поводу? Что даёт Литинститут будущим мастерам слова?

– Подобные "мнения" не новы. Литературный институт существует относительно недавно – он появился в 1920-е.
Тогда это было не высшее учебное заведение, а скорее нечто вроде курсов, которые помещались буквально в одной комнатке. И всё же там был поразительный по масштабу литератор – Валерий Брюсов, который читал, может, десять предметов.
И уже тогда многие наши писатели в эмиграции, узнав, что в России будет такое образовательное учреждение, ахали и охали. Особенно возмущалась Цветаева. Она говорила, что только "несчастный" Валерий Брюсов с его рационализмом мог выдумать такое. Многие литераторы иронизировали: "Разве можно выучить на Пушкина?"
Ну, конечно, на Пушкина нельзя выучить. Это смешно. Но ведь в связи с другими искусствами не возникает подобных вопросов – существуют и театральные, и художественные училища, и консерватории. И никто этому не удивляется. А когда речь заходит о литературе, начинается вся эта афористика и упражнения в остроумии.
Можно приводить сколько угодно аргументов за или против. Но за годы своего существования Литературный институт прочно вошёл в духовно-художественную жизнь России. Сколько всего с ним связано! Кто здесь жил, чьи шаги здесь раздавались!.. Здесь был знаменитый "Дом Герцена", где бывали Есенин, Маяковский. Здесь были общежития. Только представьте: осень, октябрь, вечер – и сюда приходит некий человек, быстро пробирается в одну из комнат. Он приехал в Москву, чтобы получить бумаги на выезд. Этот человек – Георгий Иванов, а в комнате, куда он вошёл, живёт Осип Мандельштам со своей женой. Или – трудно себе это представить, но это так, – здесь в последний раз публично выступал Александр Блок. Некоторые вспоминали потом его глухой голос. Просто представьте себе, что значил Блок для ХХ века! Была холодная весна, начало мая, он приехал с Корнеем Чуковским. Он был болен. Это уже уходящий Блок. Когда говорят о Литературном институте, почему-то обычно вспоминают только об Андрее Платонове. А тут много всего происходило...
Потом, уже в 1930-е годы, по инициативе Горького был основан сам институт. Он работал и до войны, и во время войны – как только наши перестали отступать, здесь возобновилась литературная жизнь. А после войны развернулся в полную силу. Стал полноценным высшим учебным заведением. Институт пережил многое, в том числе в последние годы, – как, впрочем, и вся наша страна.
Он жив, он стоит, и, я надеюсь, у него есть будущее. Но он сделал многое, и это видно. Сохранилась его особая мифология – удивительность, восхищённость, единственность. Думаю, это останется навсегда. Потому что в России всегда придавали особое значение литературе.

– Вы думаете, мы по-прежнему остаёмся литературоцентричной страной?

– В России поэзия – а под поэзией я имею в виду художественную словесность в целом – имеет огромную значимость. Человек может сам не понимать, сколько в нём изменила наша литература – в высшем смысле. У нас даже балбесы и те каким-то странным образом оказываются воспитаны словесностью.
Поэзия в России – позволю себе это сказать – почти равновелика религии. И дело не в том, что в ней сильны церковно-религиозные, духовные, интеллектуальные мотивы – хотя и это, конечно, есть. Во всей нашей поэзии. Включая даже авангардных авторов, в том числе, например, Маяковского. Он по-своему насквозь религиозен, и его "религионизм" – космический. Или, например, Хлебников. Что это за птица такая?.. Зачем он пришёл в этот мир? Я был когда-то на его могиле на Валдае. Там в глуши на сельской могиле стоит памятник: мальчик играет на дудочке. Эта игра на дудочке очень символична: люди, которые шли за Христом, с собой виолончелей не несли.
Но, повторюсь, дело не в этом. Мы отчасти обречены на особую связь с поэзией из-за нашего пейзажа, ландшафта. Сердце и душа чувствуют: то, что мы называем жизнью природы, – на самом деле нечто большее, нечто совершенно другое. Поэзия приближает нас к этому "нечто".
Поэтому все разговоры о том, что "поэзии не будет, литературы не будет", – они пусты. Телевидение, интернет – это всего лишь формы реализации. Возможно, будут меняться технологии. Возможно, станут по-другому издавать книги. А быть может, книг вообще не будет. Но суть литературного творчества останется неизменной.
Трудно себе представить, что станет с нами, если не будет русской литературы. Тогда мы окажемся в мире, который трудно определить. После крушения социализма легко вообразить себе всякие крушения общественно-политических сил, но я не могу себе представить, что когда-нибудь, пока существует Русский Мир, что-то произойдёт с Пушкиным.
Русская литература ставит и решает задачи мирового масштаба. И потому помимо художественной ценности она несёт в себе и некие высшие начала.

– Вы читали лекции во многих зарубежных странах. Как иностранцы воспринимают произведения наших классиков? Понимают ли их?

– Великая русская литература – а она несводима только к Толстому и Достоевскому – грандиозна. И мир изумлён ею.
Помню, я был во Вьетнаме: страна была нищая, только закончилась война – но все знали русскую литературу. Как они слушают!.. По их душам прошли войны, революции, они всего нагляделись – и поэтому многое понимают. Эти люди сформированы русской литературой, влюблены в неё.
Во Франции меня поражал колоссальный интерес к Маяковскому. Причём он не был связан с его политическими взглядами. С тем, что он – революционный поэт... Мне задавали множество вопросов – и у слушателей горели глаза! (У нас сейчас этого нет. Но, я думаю, это ненадолго. В бездуховном пространстве такая литература, как русская, просто не может существовать.)
Неслыханность нашей словесности потрясает всех. Как-то на Цейлоне я присутствовал на встрече поклонников русской культуры. Пришли люди, которые когда-то учились в России и остаются верными ей – не в политическом, а в духовном смысле. Помню, вышел один азиатский старец и сказал: "Мы были колонией Англии, и европейская культура много нам дала, но ничто так не потрясло наши души, как русская литература".
При этом надо понимать, что русская литература, мягко говоря, "не простецкая" – и исключительно ради "экзотики" её не почитаешь. Она и для русских-то бывает сложна: не думаю, что у нас в каждом доме сидят над томиками Баратынского или Тютчева. Наша словесность стала небывалостью, вобрав в себя всё самое главное, для чего существует искусство, – не понимая и не думая об этом. Так её воспринимают везде. В ХХ веке стали появляться по-настоящему квалифицированные переводчики с русского, и наши великие произведения стали ещё более доступными для зарубежных читателей. Большинство крупнейших писателей ХХ века – Томас Манн, Райнер Мария Рильке и многие другие – дали очень тонкие оценки нашей литературе. А ведь почти никто из них не знал русского языка...
Позволю себе сказать, что русская литература – это некая библия для человеческой души. Даже в переводах. Величие и глубина в ней сочетаются с детством, чистотой.
Поэтому я уверен, что, даже просто учась в Литературном институте, человек волей-неволей осуществляет некую духовную миссию сам для себя.
Кстати, ещё о Литинституте! Когда мне приходилось бывать за границей с лекциями – в Италии, во Франции, в Германии, Азии, поначалу многих иностранцев очень удивляло существование в России такого учебного заведения. Они не могли понять: что такое литературный институт? Для них литературная учёба – это, скорее, что-то связанное с филологией. Но учиться "на писателя"?.. Мне задавали очень много вопросов и искренне недоумевали, зачем нужно специальное образование: ну пишет человек – и пусть пишет и издаёт свои книги... Однако потом подобные вузы стали появляться в разных странах мира. И сегодня, конечно, существование Литературного института уже никого не удивляет.

– У вас очень широкий круг научных интересов. Среди значимых для вас авторов – самые разные поэты, с различными эстетическими взглядами: от Георгия Иванова до Маяковского, от Цветаевой до Твардовского. Можете назвать несколько имён авторов, оказавших на вас наибольшее влияние?

– Ну, говорить о XIX веке просто смешно. О Пушкине, о потрясающем Лермонтове, Тютчеве... Я всегда очень любил Баратынского и старался посещать связанные с ним места: даже если нет музея или мемориала, присутствие поэта всё равно ощущается. Близок мне Заболоцкий – и ранний, до ареста, и поздний.
Если говорить о писателях более поздней поры, то я назвал бы Василия Белова, Юрия Казакова – помню, как я читал его произведения в армии.
Когда-то "мучил" меня Набоков – и как прозаик, и как поэт. В конце 1970-х кто-то привёз из-за границы книжку его избранных стихов и дал мне. Его стихи поразили меня. Они и сейчас меня поражают. Я вообще гораздо выше ставлю его поэзию, чем прозу.
Конечно, нас волновала эмигрантская литература. И вот что интересно. С одной стороны, советская власть эмигрантов не жаловала, их не печатали. Но в библиотеках легко можно было найти журналы начала ХХ века – "Аполлон", "Весы" и прочие. Они были в свободном доступе: бери и читай.
Во времена учёбы в Тверском университете я страдал обожанием Серебряного века, которое носило буквально полурелигиозный характер. И, конечно, все авторы того периода попадали в круг моих интересов.
Но одно имя стоит особняком – Георгий Иванов. Разумеется, я знал о нём: в библиотеках мне попадались его ранние книжечки 1912–1915 годов. И уже когда я поступил в аспирантуру и стал бывать в столичных библиотеках, в одном из спецхранов я обнаружил эмигрантский сборник стихотворений 1930-х. И в нём оказалось несколько стихотворений Георгия Иванова – другого, позднего, незнакомого мне. И он буквально взял меня за горло. Я был потрясён. И стал искать другие его поздние стихи: найти их было практически невозможно. Иногда удавалось добыть у знакомых переписанную или перепечатанную на машинке "книжечку" – это было настоящее сокровище.
Иванов стал открытием не только для меня. Юра Кузнецов, мой друг и потрясающий поэт, очень заинтересовался им. Попросил у меня перепечатки его стихов. Помню, я передал ему их, когда мы шли по улице в сторону Дома литераторов. А уже в начале 2000-х в одном журнале я прочёл беседу с Владимиром Соколовым. Журналист задал ему вопрос: сейчас, когда происходит обновление общества, культуры, открыли ли вы для себя что-нибудь? И Соколов ответил: да, Георгия Иванова.
Вообще в Литературном институте во второй половине 1970-х началась настоящая ивановомания. Дело было не в том, что он белый, эмигрант, что он против нас. Просто никто не ожидал, что в огромно-прекрасной русской поэзии ХХ века, где есть символисты, акмеисты, вдруг окажется сокрыт такой клад. Многие знали Иванова раннего, "здешнего". А он вдруг так странно изменился в середине 1920-х годов. Сказать, что дело тут в эмиграции, в тоске, – и верно, и неверно. Их было много – и эмигрантов, и печальников русского слова. Но стихи Георгия Иванова – это как будто идёшь зимой по тёмной улице, и вдруг тебя какая-то нечистая (или чистая?) сила схватила, встряхнула. Это не было чувство эстетического открытия. Было непонятно, как вообще из того, что есть у него в запасе, можно сотворить столь великую поэзию? Ведь с технической точки зрения в его стихах будто бы ничего нет: в позднее время словарь 300–400 слов – "любовь" – "кровь" – "морковь". Но то, что возникает выше стиха, в каких-то других пространствах, совершенно непревзойдённо, ни на что не похоже.
Я погружался в его поэзию постепенно. И окончательно "пропал", когда готовил его первую подборку для журнала "Знамя": она преимущественно состояла из его стихотворений эмигрантского периода, и для меня нашли различные зарубежные издания. Что тут сказать? Я по-прежнему потрясён.

Поздравляем Владимира Павловича Смирнова с 80-летием! Желаем крепкого здоровья, счастья и вдохновения!