Это строка одного из поэтических посвящений, мудрый вывод долгой жизни и портрет моего героя. Он свободен, размашист, крылат. Физик, с младых лет одержим поэзией, музыкой, с более поздних — уже кандидатом наук и главой семьи — пением стихов под гитару: своих собственных и тех, пред которыми преклонен. Уроженец старой Москвы, он буквально шел по стопам поэтов: Тверская, старый Арбат, Поварская, Кремль, Большой зал консерватории… Это Москва — Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и его — детства. Вполне могла бы состояться их реальная встреча. Но суждено ей было случиться — в стихах: в нем их стихи росли, как звезды и как розы, и однажды:

жена Светлана сумела раздобыть томик Цветаевой в их прекрасной, любимой, исхоженной вдоль и поперек Москве, где было все, но не было для него самого желанного — книги стихов прекрасного поэта. А затем автор со Светланой начали свой подвижнический труд, который заполнил до краев их и без того полную насыщенную жизнь, и воплощением которого стали аллея русских поэтов, писателей, композиторов и художников, цветаевские костры и музей русской поэзии и музыки в Вашингтоне. Из того же высокого духовного строя явились и его собственные строки признания и благодарности — Светлане:

Сейчас ему девяносто… По-прежнему поют, серебрятся звуки его гитары, рождаются и воплощаются замыслы. Он затеял и осуществил антологию собственных стихотворных посвящений русским поэтам. Книга издана в Москве в 2019 году (издательство «Вест-Консалтинг»). И переиздана в 2021 году.
Белоснежный твердый глянцевый переплет размером в лист, пылающее пятно эмблемы. Вспомнилось: Застываю над белой страницей… Марина.

Откроем книгу. Остановимся у могилы Пушкина. Из многострадального жестокого двадцатого века наш подвижник, как мне представляется, гневным шепотом произносит:

Искренние, бесхитростные, проникновенные строки… Он так и понимает поэзию: ясно выраженная мысль, простая лаконичная форма, вместившая собственные переживания. И всегда — сочувствие поэту, преклонение перед ним, изумление.
Об Анне Ахматовой говорит

Говорит, исполненный

И поняв, приняв все самое сокровенное в Анне, завершает свое стихотворение обращенными к ней ее же строками:

И снова, как в жизни, в поэтических посвящениях он проходит исхоженными путями-дорогами своих героев, поднимается на их вершины, замирает у их могил:

Вышел четырехтомник Николая Гумилёва, и это стало событием личного переживания для того, кому тоже по силе и по радости такие духовные восхождения, для кого томик стихов любимого поэта — величайший дар, а миг, в который ему дано было принять его, — заветный час. И на этот миг он отозвался своим поэтическим волнением:

В такие заветные часы пальцы просятся к перу, перо к бумаге, внутренняя мелодия диктует строки и, наконец, отпускает их на волю… Но если воля — невольная и, как понял Осип Мандельштам, узловатых дней колена нужно флейтою связать, поющий под свою гитару другой поэт — автор читаемых нами посвящений — возьмет паузу, придержит сердца скок и — выдохнет сочувственно и гневно:

Кому и понять, как не ему, в эту минуту он — защитник, он встает вровень с кумиром, не смущаясь скромности своих усилий и веря в чудо:

«Души израненный полет все ниже», но хватает сил на отчаянный рывок:

Чудом, «березовой тенью», промелькнут два других поэта, чьи песни так непохожи, звучат совсем иначе, но оставляя свой след, проникнув в самое сердце России, и нежность их «из любви»… Гуляя по утрам на природе, так далеко и от домиков старой Москвы, и от размашистых проспектов современной, он, городской столичный житель, и в прошлой жизни, и теперь, грустит «о речушке маленькой, неброской», «о белочке, снующей по сосне», о «каждой, даже хиленькой березке» и «скошенной траве»… Грустит мелодиями стихотворений своих любимых поэтов — Сергея Есенина и Николая Рубцова, настраивает струны своей лиры на их лад, и уже сам доверчиво открывается им, не смущаясь нахлынувшей сентиментальности и нежности «из глаз и слез»… Как камертоном, своими исповедальностью и состраданием автор, быть может, даже не задумываясь об этом, настраивает читателя на возможно мерный щадящий ход, как бы микширует громкость боли от прикосновения к страданию и исповеди поэта, вышедшего на подмостки, чтобы в далеком отголоске, в сумраке ночи расслышать, что случится на моем веку. В посвящении Борису —

Не даровано поэту при жизни обрести покой — должен затихнуть ее гул, быть может, тогда случится

А если не случится?.. что же, тогда боли не унять, ее можно только разделить, шепотом или в крик, произнося дорогие строки и смиряя себя, чтобы исполнить завет и не стоять угрюмо, главу опустив на грудь, даже там, в той страшной Елабуге:

Он просит прощения у Марины не только за себя, но и за «распластанную страну», которой «не худо бы покаяться» перед своими поэтами, России послужившими верой и правдой, и, как писала Марина в одном из писем, вместившими ее — всю, старую и новую, красную и белую… И потому еще, что и Бориса Пастернака и ее, Цветаеву

Автор антологии, как мы помним, уроженец той же старой Москвы, наследник марининых и Бориса улочек… Стоит ли удивляться его признанию в том, что он «физически ощущает цветаевскую энергию», и его музей в Америке начинался с ее стихов… По-домашнему, музей, а он, действительно, частный, домашний, расположен прямо в жилой квартире, называется музеем пяти поэтов — Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Пастернака и Цветаевой, или музеем поэтов Серебряного века. Но в «Венок русским поэтам в стихах и портретах» (это и есть антология, о которой идет речь, а по определению автора — сборник или цикл), вплетены, помимо упомянутых, из Золотого века — имя Пушкина и из Бронзового (определение автора) — поэтов второй половины ХХ-ого. Немыслимый по трудности, благородный высокий замысел! Разве не та, неизбывная — сверх рта и мимо рук — цветаевская энергия и движет им?! Исток его подвижничества — в традициях русского искусства, которое помимо таланта всегда было озарено чувством благодарности и долга тех, кому завещано от Бога.
Время еще не успело отделить зерен от плевел и творчество наших современников перемешано с их житейскими волненьями, пересудами и домыслами о них читателя. Это заслоняет подлинный смысл, достоинство стиха, музыку, тишину, звонкость или молчание его. Поэтому, наверное, и оступился автор оговоркой: «Пройдут года, всех время выстроит в ряд, и каждого оценит по заслугам». Стоит ли этих незаурядных выстраивать в ряд, никто из них не хотел петь хором, и что значит — оценивать поэта по заслугам? Автор знает сам: рождение поэта, явление его строки — тайна… Тайна и то, как слово отзовется, и, может статься, даже решит чью-то судьбу, неожиданно тронув трепетным несовершенством, или, как заметил Велимир Хлебников, очаровательной погрешностью.
И снова — боль порушенного братства, и снова — голым сердцем о камень голый:

Без струн гитара — страшный образ того, как «горячие рвутся в России сердца». Владимир Высоцкий, Юрий Визбор, Сергей Стеркин… Автор не в силах сдержать ни гнева, ни печали по поводу их загнанных судеб, рвущихся строк и — на разрыв аорты — песен:

Но вот — в очередной раз — случился сбой: в стихотворении, посвященном Юрию Левитанскому, строка мчит во весь опор, сквозь суету сует, без оглядки, не переключая скорости, и вдруг — стоп! — ты уже «на осеннем жизненном ветру».
При прощании с собратом — грустный вздох о Льве Озерове, который «ушел еще при снеге»:

В напевах Булата Окуджавы автор узнал и всего одним штрихом — «интеллигентность певучая» — явил портрет артиста, родственного себе по духу, и обозначил заслугу барда, над песнями которого

В посвящении Евгению Евтушенко автор вступает с поэтом в диалог. Он упрекает его в склонности писать на злобу дня, упрекает по-мальчишески наивно, будто и не прожив своих собственных беспокойных лет… Нет, не так — именно прожив их достойно и независимо, без уступок и угодливых реверансов, а потому и задавая этот риторический вопрос:

Жизнь давно дала ответ на этот будничный вопрос. Когда-то неологизмами были слова достоевщина, есенинщина. Недавно у одного из ярких и оригинальных прозаиков современной Британии Джулиана Барнса я неожиданно встретила, простите за тавтологию, новый неологизм, исток которого как раз в характерной особенности знаменитого поэта. Барнс замечает: «Курбе — великий художник, но также и серьезный пиар-проект… При всем его либертарианском социализме, при всем потрясении основ и искреннем желании очистить запущенные конюшни французского искусства, в нем все же было немало евтушенковщины, немало от лицензированного бунтовщика, знающего, как далеко можно зайти и как монетизировать свой гнев».
Сказав все горькое о поэте, автор «Венка» воздал ему должное, указав на то, чем, какими строками это должное он в наших сердцах завоевал… Все мы это знаем и слышим тот крик поэта:

Из двух, так и не примирившихся при жизни поэтов, Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского, последний вызывает особо горячие — своими, после юности, стихами и поступками — осуждение и упрек на страницах антологии: в стихи «хлынули длинноты», «потом полезла проза»… Для поддержки своего мнения автор ссылается на схожие суждения о нем Евгения Рейна, которого Бродский считал своим учителем, и Дмитрия Быкова — педагога, писателя и критика, поэта… В этом упреке не в последнюю очередь опять — личное неприятие уступок нравственного порядка, допущенных поэтом:
Презренье не терял, обиды не забыл, лелеял.
А ведь так советовал брать нотой выше… Возьмем и мы нотой выше… Всем своим трудом автор раз и навсегда поддержал каждого из поэтов. Но, разве любя, сами мы не волнуемся, не сбиваемся с ритма, не перехлестываем в своем горячем осуждении, когда время — еще не в помощь, еще не отмерило нужного, большого, расстояния. Воспользуюсь и я поддержкой: в стихотворении друга и единомышленника Бродского поэта Чеслава Милоша его художник сознавал содеянное им зло:

По прочтении книгу надо еще немного подержать в руках, задуматься о согласованности, созвучии формы и содержания, перелистать заново… Строки можно произнести громко, тихо, задумчиво, нетерпеливо, и тогда они станут твоими. И стали: «Венок» — творение поэта и художника, творение, представляется мне, гармоничное: две самодостаточные творческие личности проживают со своими героями мгновения высшего напряжения, когда пульсирует в висках это неотступное быть или не быть, когда нужно вырвать век из плена… Гармония поэта и художника — в одинаковом градусе накала чувств, отношения к равно понимаемым вечным ценностям, степени допустимости нравственных уступок, непримиримости или великодушии прощений. Каждый говорит об этом во весь голос, но каждый, как музыкант, ведет в ансамбле свою партию. Ценность книги видится мне в том, что художник не иллюстрирует стихи. Да, строки водили пером и карандашом художника, оставляли нетронутым пространство белого листа или заполняли его графическими росчерками. Но и у автора посвящений, и у художника — свой взгляд, свое прочтение, свое познание того или иного поэта, свои многоточия — недомолвки. И все же, всматриваясь в графические портреты, захваченный энергией штрихов и линий, неумолчным присутствием снежной белизны фона, затаенного — сквозь строки — крика, задержанного дыхания, волнения, ты в конце концов, ощущаешь это едва уловимое биение двух сердец — в унисон…
Вот он — Иосиф Бродский: недоверчив, всматривается с прищуром… Не в лучшую минуту застал его карандаш. «Мира с миром или просто мира у Бродского нет, есть тоска, ум. Бог его как бы коснулся, не повернувшись к нему лицом, не успокоив». Так понял поэта философ Владимир Вениаминович Бибихин. После такого пронзительного знания — только тишина, тишина, замершей на белом листе плотной бумаги той бесцветной ледяной глади, где отсутствует кислород, и пронзительный, резкий крик, страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо одинокой души поэта, а пульсирующие линии рисунка и недозвучавшие оборванные строки рвутся навстречу…
Каков на портрете Владимир Высоцкий? Как и в посвященных ему стихах — одушевленный, словно в продолженном времени, зоркий и горячий:

Наиболее точным мне видится образ Бориса Пастернака: решительный взгляд, порыв, мечта, любовь — нам он дорог именно таким:

Во многих портретах приковывают глаза. Думаешь: можно ли так особенно почувствовать точку, чтобы дать ей подходящую глубину, окружность, направить ее, устремить.



Да, с последней страницей не заканчивается чтение книги-альбома. Снова и снова всматриваешься в белый лист обложки, проводишь ладонью по ее прохладной глади и, кажется, тебя обжигает пламя, полыхающее за бронзовым венком колосьев и овала, обнявшего отчаянные, страшные, горячие, прекрасные, как божественный глагол, малодушные в заботах суетного света жизни поэтов.
На обратной стороне в маятнике времени, в портретах пяти, явлен Серебряный век: Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Пастернак и, раньше всех, и прежде всех — Цветаева.
С них начинался музей, а потом и «Венок». Лаконичное графическое решение обложки является эмблемой «Вашингтонского музея русской поэзии и музыки». Известно: все движется любовью, талантом, благодарностью. И принимаемый нами дар — трепетное тому подтверждение.
В самый раз — назвать имена дарителей.
Автор графических портретов — Наталия Тореева, художник признанный, многогранный, востребованный и неугомонный, изобретательный в своих творческих поисках и их воплощениях.
Автор идеи антологии и поэтических посвящений «Венка» — Юлий Зыслин. Решившись на обзор именно этой, отдельно взятой книги, я испытала неимоверные трудности в необходимости постоянно ограничивать себя и направлять свои впечатления в русло лишь одного из притоков широкой и полноводной реки его творчества. Каждое из, вынужденно, только упомянутых в этом обзоре направлений долгого подвижнического пути, достойно особого внимания, изучения и рассказа о нем. И не забудем: у истоков его — чудом в ту пору добытый и с любовью подаренный том стихов Марины Цветаевой, и благодарный в ответ — отклик в стихах: