1

В те дни было лучше не быть.
Быть здесь — что в Рязани, что в Вятке —
бывало страшней, чем забыть
в трамвае жену, как перчатки.

Но все же я был. И гарант
свободы — глоток алкоголя —
будил во мне Гете талант
и гордую поступь де Голля.

Как жил я? Да вирши читал
о смерти ватаге беспечной,
и слов моих грозный металл
столы сотрясал в чебуречной.

"Все пламенем синим гори!" —
на жизнь ополчался я эту…
И в каждой продажной Мари
хотел видеть только Джульетту.

Но жить так, как жил, не хотел.
Душа изнывала и тело.
И нежное то, что на "эл",
во мне неизбежно зверело.

И важное то, что на "эс",
во мне отзывалось все глуше…
И в каждом ларьке мелкий бес
скупить предлагал наши души.

Дралась перекатная голь,
по матери крыла девица…
И к ночи уже мог де Голль
до связи с Мари опуститься.
И долг, и жену мог забыть
он, носом уткнувшийся в брашно.
Ведь так было страшно не быть,
что быть уже было не страшно…

2

Мне на ухо лгали, что мрак
на сердце — не так уж и плохо.
И если себе ты не враг —
умри, и не тронет эпоха.

Когда в ней надрез ножевой,
она все живое, паскуда…
А ты ведь покуда живой?
Смирись, не скрутила покуда.

Лишь вычеркни те, что про честь,
от тех откажись, что из стали.
И сможешь, как прочие, влезть
и стать, как все прочие, стали.

Я помню, как брел вдоль реки,
в которой не грех утопиться,
а мимо текли мертвяки,
не пряча счастливые лица,

под волю пришедших времен
свои подклонившие выи…
Их был не один миллион.
И были они как живые.

И все утешались одним —
что, к счастью, мертвы. И что можно
теперь жить и мертвыми им,
за вечность цепляясь безбожно.

3

Всё, говорили, дорога открыта:
сделают визу, поставят печать…
Что было в жизни важнее корыта,
круче, чем после молчанья — мычать?!

Сдать был готов уже всё, что когда-то
грело души его храмину, Хам
ради свободы, что девкой поддатой
в банк заявлялась, как в баню, и в храм.

Лучше б твои опустели глазницы,
думал я, лучше бы, Хам, ты оглох,
лишь бы сей девкой не смог соблазниться,
той, для которой, хоть лопни, ты — лох.

Лучше б, как трус, ты бежал с поля боя,
драпал, боясь обернуться назад,
где над тобой все еще голубое
мазал уже чем-то грязным закат…

Лучше б ты сдался тогда ханаитам,
Что — я-то знаю, о чем говорю, —
может, и били б тебя по ланитам,
но не убили бы душу твою.

4

Здесь смерть прибирала так просто,
как будто белье со двора.
Уж не было мест на погосте
для всех, кому было пора.

Губила, рубила, косила,
гребла, перекрыв кислород,
ее озверелая сила
раздавленный правдой народ.

Яд лила беспечному в ухо,
увечного била как дичь,
чтоб уж человечьего духа
нигде не осталось опричь.

"Когда ж этот род прекратится?" —
один задавали вопрос
и Лондон надменный, и Ницца,
и даже смешной Барбадос.

Для прав и свобод не пригодный,
народ сей дремучий, честной,
мутнея, мелел, как Обводный
канал с каждой новой весной.

Как воины в братские ямы,
ложились в земли закрома
бесценные в прошлом Иваны.
Ложились уже задарма.

А смерти не ждать надлежало
до завтра, но с криком "ура!",
как в гада, вонзать свое жало
в еще чуть живое вчера,

чтоб сняли и Лондон, и Ницца
проклятый вопрос свой, и мог
им зверь наконец-то явиться
из бездны, прекрасный как бог,

языков знаток и наречий…
Чтоб даже смешной Барбадос,
про облик забыв человечий,
тут с ним целовался взасос.

5

Помню, роптал я:
"Сколь еще мне
жить, пропадая,
как на войне,

суп из эрзаца
лаптем хлебать,
не поступаться,
не отступать,

не возноситься,
не поносить
и власяницу
страха носить?"

Лезли из кожи
ражие лишь…
Плакал я: "Боже,
что ж Ты молчишь?

Или же этот
крестный мой путь —
только Твой метод
дар свой вернуть,

тот, что в конверте
сердца таю —
память о тверди,
жизни в раю?"

Небо молчало,
люд все мельчал…
И, одичалый,
я обличал:

"Сжав мое эго,
жалить больней —
альфа с омегой
пьесы Твоей!

Нет мне в помине
права на рай.
Пламенем синим
лишь выгорай

с тихой надеждой,
что за все то —
в белых одеждах,
бывший никто,

явишься снова
в дом свой, где свет,
слава и слово.
И смерти нет.
А не, голимый,
ляжешь, чтоб стать
ржавою глиной
здесь лет за пять…"

6

Когда не видно в темноте
и немота подлей навета,
то можно сделать то и это,
и с вас потом не спросят те,

что в вас так верили. Та рать,
что, на призыв ваш рвать тенёты,
шла, как штрафник на пулеметы,
за вашу правду умирать.

Мечталось им — забрезжит свет,
казалось — вот еще немного…
Но в бездну всякая дорога,
коль Бога не было и нет.

Едва не рухнула страна,
покрыла все неразбериха.
И вы живете ныне тихо.
И ваша правда — где она?

Коль жизнь — лишь формула борьбы,
то светлый путь — тропа во мраке.
Вот и свобода ваша — враки,
куда ни глянь — рабов горбы.

В толпе огромной — ни души.
Пешком отсюда до Китая
Пройдешь, и где ты, Русь святая?
В какой дыре, в какой глуши?