***

Печальный этот мир запечатлеть в стихах,
Где станет он чуть-чуть светлей и веселее,
Тем более что был он создан впопыхах,
Согласно книге книг — сомнительной затее,
Тем более, увы, что к слову "хорошо",
Которым второпях одобрено всё это,
Есть рифма в языке всего одна: свежо,
И никакой другой — для русского поэта.

Не потому ль и жизнь в России нелегка?
И надо сильным быть и очень постараться,
Чтоб горести ее и белые снега
Принять, преобразить в стихах и не бояться.
Пускай метель метет, желанна и она,
И слово "кровь" пускай рифмуется с любовью,
Кого и где еще так радует весна?
И почему б не звать Полиною Прасковью?


***

Надо брать пример с художника,
Он счастливее поэта,
Друг жасмина, подорожника,
Ивняка и бересклета.

Он, быть может, и названия
Их не все усвоил точно,
Лишь бы зелени дыхание
Передать и шелк цветочный.

А моря его все разные,
Я беспомощен, мне слова
Не найти, — слова бессвязные,
Речь жалка и бестолкова.

А собор ему и в утреннем
Свете дорог, и в вечернем,
То туманный, как припудренный,
То пропитанный свеченьем.

У художника с природою
Давний сговор, а не встречи:
Он счастливою работою
Ежедневно обеспечен.

Нет французского, английского
Языка, он мыслит цветом.
Посмотри: у Баратынского
Лучше сказано об этом.


***

Не звенит голубой колокольчик,
А цветет, очень тихий на вид,
Балахончик, фестончик, флакончик,
Но прислушайся: втайне звенит.

Да и как не звенеть? И названье,
И покрой — пятигранный фасон —
Задают ему это заданье —
И звенит он, и радует он.

Слово точное "воображенье"
Есть недаром у нас в языке.
О, распахнутость кверху, суженье
Книзу, прикосновенье к руке!

Незатейливый, с детства любимый,
Он как будто звенит, не звеня.
А еще ему неутомимый
Слышен бег удалого коня.


***

Я спугнул голубиную стаю,
Я шагнул — и взлетела она
Так, как будто я ей угрожаю
Горем, гибелью, о, как грустна
Голубиная жизнь, беззащитна,
Вечный ужас и трепет терпя.
Тише, голуби, как вам не стыдно?
Вы пугаете сами себя.
Я и сам испугаюсь немного,
Так взлетели вы, с шумом таким.
И стыжусь голубиного бога,
Словно я виноват перед ним.
Я пройду, торопливый прохожий,
Для несчастных созданий чужой.
Вы не знаете, как мы похожи,
Нет, не образом жизни — душой!


***

Китайская поэзия знакома
Нам в переводах, там в тени платана
В стихах Ли Бо на ветхой крыше дома
Заброшенного плачет обезьяна,
Там громоздятся горы, блещут реки,
До мудрости умея дотянуться,
Там человек в восьмом мечтает веке,
Оставив службу, в этот дом вернуться.

Поэзия, ты не переводима,
Тем более — китайский иероглиф.
Но я могу представить струйку дыма
И обезьяну, спрыгнувшую с кровли,
И что сравнится с лунным этим глянцем
И зарослью бамбуковой густою?
И свысока смотреть американцу
И европейцу на Китай не стоит.


***

Когда я вечером с шестого этажа
Гляжу, как с Кирочной в Калужский переулок
Машины, крадучись, въезжают, не спеша,
Как будто он не для езды, а для прогулок
Проложен, — кажется по крайней мере так
Мне, здесь живущему, — смотрю на золотые
Их фары, — что это? какой-то тайный знак
Подать хотят они, увлечь в края иные?

Напомнить, может быть, о чем-то, намекнуть
На что-то, странный блеск, призывное миганье!
Ведь не случайно же такой окольный путь
Во мраке выбрали, какое-то заданье
Готовы выполнить, порученное им,
Ползущим медленно, высматривая что-то.
Быть может, должен стать я лучше, быть другим,
Нужны зачем-то мне их блеск и позолота?