* * *

Был дом. Была мама.
Был запрет возвращаться домой поздно.
А над домом прямо, над крышей прямо,
висели гроздьями звёзды –
тяжёлые, белые, как яблоки недозрелые.
И стучали по крыше, чтобы кто-нибудь вышел
и загадал желание, зная заранее,
что желаний у нас мало –
их исполняет мама.
Я всегда одного и того же желала:
чтобы мама не умирала,
чтобы жизнь в нашей жизни совсем ничего не меняла –
разве этого мало?
А потом я ещё желание загадала:
чтобы можно было домой возвращаться поздно.
Если б я знала,
что только его и исполнят звёзды!


* * *

Я вспоминаю без запинки
тропинки зреющего лета.
Трепещут в озере кувшинки,
как юбочки кордебалета.
Я девочка. Сачок и мячик.
Легко бросаюсь днём свободным.
Но тоненький  высокий мальчик
как лебедь в озере холодном.
Мне всё страшнее и страшнее,
я, как кувшинка, стыну в страхе.
Спасать его? Ведь я сильнее,
я побеждала его в драке.
Он выплыл. Белые пушинки
летят на сохнущее тело,
и задыхаются кувшинки
в руке, зажатой онемело.
Мы продолжаем поединок,
где каждый  верит, что сильнее:
– Вот, я тебе нарвал кувшинок, –
мне мальчик говорит, бледнея.
О, как дики мои повадки!
Цветы? В траву роняю мячик
и убегаю без оглядки.
Я плачу, мальчик мой, я плачу.


* * *

Огни кораблей и бессонница, запахи моря.
Хромая, спустился закат по спине Аю-Дага
туда, где скитаются души, с забвением споря,
где сказано всё, что не знают перо и бумага.
Огни кораблей – вы глаза моей давней печали.
Души властелины – кому вы мигаете странно?
Вдыхаю, как пёс, этот воздух ночной на причале,
скитаюсь без дома, без пристани и – беспрестанно.
Волна по-собачьи крадётся лизнуть тебе руку.
Огни кораблей – будто звёзд умирающих пламя.
И всё, что люблю в этой жизни – ветра, и разлуку,
и запах прибоя, и тёмную рябь под ногами.


* * *

Представь, уже не страшно быть одной.
За дверью, за стеной и за спиной
чужого дома – мне нигде не страшно.
В задворках, в осени, в беспамятстве, в толпе,
в лесу  и в гулкости, пустынности домашней,
и даже в разговорах о тебе
с друзьями – мне нигде уже не страшно.
За чашкой чая в ламповом кругу
или в пустом углу, забившись, в пледе,
не страшно думать об ушедшем лете,
солёных поцелуях на бегу,
купальниках на мокром берегу,
темнеющих в неясном лунном свете.
Да, в одиночестве свой смысл, свой толк, свой тон.
Пронзительность,  озноб и ясность зренья
осенняя. Какие озаренья!
И в зеркало – шутя – подите вон!


* * *

И всё, что мне хотелось бы вернуть,
и всё о чем тоскую и жалею, –
между лиманами горячий путь,
ночную набережную в Коктебеле.
Порою эта память так близка –
лишь руку протяни – и так близка мне!
Волною захлестнёт меня тоска,
и всплыть не даст, и разобьёт о камни.
Пусть даже то, что было, – не любовь,
а соскитанье. В рамках его строгих
я ночью отправляюсь туда вновь,
встречаю утро в нашей, в той дороге,
где свежий ветер остужал наш дом
и с небосвода разгонял все тучи.
Ты помнишь – сад, и море за углом,
и между звёзд полёт мышей летучих?
И, еженощный повторяя путь,
я собираюсь с силами к рассвету,
шепчу во тьму: отринь и позабудь!
Не надо так! Забудь, забудь всё это!


* * *

За нами остаются города,
в которых мы покинули кого-то.
Холодная и тёмная вода,
и лодка у причала, и забота,
что имени не вспомнишь никогда,
как эхо не поймаешь эхолотом.
Обрывки фраз, хрустящие, как лёд,
обломки кораблей – судьбы крушений.
Ложь покаяний, холод возвращений
и встречный ветер – тот, что флаги рвёт.
Полёт свободы, искренность пути.
И имена всплывают реже, реже...
Но только раз когда-нибудь пройти
по улочке кривой на  побережье.


* * *

Зимой я одиночеством утешусь.
Пусть телефон молчит в моей  берлоге,
пусть в темноте шаги не раздаются,
не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.
Пусть телефон  молчит в моей берлоге.
Как умирает в конуре собака,
не издавая крика или стона,
так я хотела бы уйти достойно.
Расстаться, став сестрою – не тоскою.
Пусть в темноте шаги не раздаются.
Ты не переступай порога дома,
где притяжение земли не властно,
где ангел – белый, плюшевый, атласный –
укачивает дни мои слепые.
Не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.
Я даже имена теперь не помню
тех, кто проник, напился и приник,
открыл тайник, прочёл меня и вышел.
И скомкана судьба, как черновик.
И заново уже не перепишем.


* * *

Когда я умру, и меня похоронят с ней рядом —
той тихой могилкой, где спит моя бедная мама,
когда мы с ней станем травою, землей, листопадом,
весёлым кустарником, скрытым oт ветра и взгляда,
тогда, отдохнув, распрямив свои тонкие руки,
я к ней потянусь через землю, как тянутся дети,
деревья – корнями, сквозь камни мы тянемся
в муке, сольёмся, сплетёмся – на том ли, на этом ли свете...
И так, обнимая её и шепча о любви ей,
услышу, как дышат века, загораются звёзды,
услышу шум сердца земли, все приливы, отливы,
и шёпот травы, и влюблённых, и детские слёзы..
Над нами снега пролетят, и колосья поспеют.
Мы будем молиться, небесные слушать хоралы.
И я расскажу, что при жизни сказать не успела.
И я обниму, навсегда обниму мою маму.