От случая к случаю у меня растет убеждение в том, что наши требования к другим чаще всего идут от нежелания требовать что-то от себя, то есть мы спасаем себя в собственных глазах, перелагая требования от себя на других, — поскольку свои несовершенства, недостатки, пороки не хотим видеть, либо видим, но легко объясняем, либо прощаем. Мы «заменяем» себя другими, спасая свою самооценку.

«Он всегда чем-то недоволен и носит свое недовольство как камень за пазухой» (из записных книжек Агнии Барто).
У меня есть один такой знакомый; он настолько многим недоволен, что и тон у него со временем привык быть недовольным.
А поскольку недовольный тон для него стал делом обычным, то и мир вместе с окружающими людьми автоматически представляется ему в непривлекательном свете.
Замкнутый круг.

— Прочла рассказ, мне нравится, как вы пишете. Только персонаж там есть у вас… Алкоголиков и пьющих людей я на дух не перевариваю. И не испытываю к ним никакой жалости.
На это можно ответить парадоксальным замечанием Поля Валери: «С добродетельными героями далеко не уедешь».

Давно, еще, кажется, в детстве, заметил такую вещь: человек может сказать о другом какую-нибудь гадость публично, но вот извиняться — только с глазу на глаз.
Настолько характерная человеческая черта, что даже не знаю, стоит ли она упрека…

«Я бываю такой невозможной, как ты только меня терпишь?» — вырывается такое девичье признание по молодости лет. Сколько раз в жизни я это слышал?..
Но наступает время, как эти слова больше не произносятся. Значит, молодость прошла?

— Беда в том, что безудержная самоотдача, как ни странно, идет во вред отношениям. Сначала женщина рада ей без памяти, потом привыкает, считая, что так и должно быть, потом начинаются недовольства: и то не так, и другое, и третье; а потом и вовсе начинает смотреть на мужчину сверху вниз…
Глаза поэта Марины Кудимовой окрасились пониманием, и она ответила мне едва ли не строго:
— Чрезмерная самоотдача — крупнейшая стратегическая ошибка. Ошибка в смысле жизнестроительства. Женщина такое поведение воспринимает как проявление слабости.

Зимний поэтический фестиваль в Вологде. Мы — я, вологодские поэты Лета Югай и Мария Маркова, москвич Михаил Айзенберг — сидим в подвальном кафе при Доме актера. Желая всегда казаться человеком широкого размаха, настаиваю, чтобы девушки заказывали все, что их душе угодно. Они заказали, но скромнее, чем я надеялся, — к скрытому моему неудовольствию. Но, в общем, всем хорошо, никто ничем не обделен. И вот пора расходиться. Посетители зашевелились, на минуту-другую исчез из моего поля зрения Айзенберг. Я подошел к стойке расплатиться, а девушка говорит: «А за ваш стол только что уплачено. Вот, мужчина заплатил», — и указала на спину поэта, вдруг возникшую передо мной…
Какой урок! Я думал о своих обязанностях кавалера, а Михаил Айзенберг думал о нас обо всех… Так кто же широкая натура — Айзенберг или я?

Чтение поэтами своих стихов я воспринимаю как эстраду и только как эстраду. Просто смотришь на человека, слушаешь его голос. Оценить же стихи — непросто. Об этом так хорошо написал Евгений Винокуров, раздраженный громкими шестидесятниками:
«Выступления, устное чтение — опасно. На эстраде царит крикун, а не поэт. Чаще всего яркий свитер, анекдотичность сюжета, громкий голос решают дело успеха. Нет, не поймите меня в том смысле, что я вообще против чтения, — но чтение в больших залах таит в себе опасность, соблазн, опошление.
Марина Цветаева в своей работе "Герой труда" писала: "Мое глубочайшее убеждение в том, что с первого раза, да еще с голосу смысл стихов, вообще, не доходит, — скажу больше: что для большинства в стихах дело вовсе не в смысле".
Смысл, вся его тонкость "с голосу" в зале чаще всего не доходят. К стихам надо возвращаться за смыслом. И возвращаться неоднократно, действуют подчас не стихи, а внешность поэта, его одежда, тембр его баритона…
Фальшивые камни с эстрады подчас сверкают — увы! ярче».

«Каждый интеллигентный человек должен за свою жизнь как следует прочесть восемь — десять книг. Каких именно? А вот чтобы узнать это, прочтите тысяч пятнадцать томов».
Это остроумное замечание принадлежит Исааку Эммануиловичу Бабелю. Когда он успевал столько читать, если каждый день просыпался с желанием писать и писать, злился, когда ему что-то мешало, однако поощрял графоманов, отнимавших у него много времени, — поощрял тем самым, что по доброте душевной не мог сказать им всю правду… К счастью, Бабель мастерски умел на многие телефонные звонки отвечать женским голосом (а когда подросла Лида, она отвечала за папу: «его нет дома», иногда добавляя что-нибудь от себя, например, «он ушел гулять в новых галошах»).
«Я не боюсь ареста, только бы они дали мне возможность писать»… Бабеля арестовали в мае 1939-го (четыре человека в униформе постучались к жене и велели ехать за ним на дачу в Переделкино, где писатель намеревался работать до осени). Последовал обыск, все рукописи уложили в 24 папки; «не дали дописать», — сказал Бабель…
Где эти рукописи? Вдова Антонина Николаевна Пирожкова рассказывала: на запрос в КГБ пришел отрицательный ответ — слишком быстрый, чтобы догадаться: никто их не искал, — вероятно, сожжены. Однако почему рукописи других писателей продолжают обнаруживаться в разных местах? Может, папки осели в архиве Сталина (ныне архив Президента)? Доступ к этому архиву Пирожковой получить не удалось, как ни старалась.
Умерла она во Флориде в 2010 году в возрасте 101 года. Почему там? — Внук женился на американке, к ним переехала дочь Лидия; и старой женщине оставалось провести остаток жизни с ними. «Здесь Бабелем интересуются больше, чем в России», — удивлялась Антонина Николаевна.

Воспоминания о Салтыкове-Щедрине: почти конец первого тома; свидетельствует беллетрист и драматург Иван Щеглов.
По совету Плещеева он, по причине бедственного положения, отправился к Салтыкову-Щедрину, издателю «Отечественных записок», за авансом. И попал в неудачное время: писатель был чем-то раздосадован.
«— Чего вам еще? Ведь сказано, что рассказ ваш пойдет!»
Посетитель растерялся, но все же пролепетал свою просьбу. Салтыков-Щедрин разразился кашлем; после припадка посыпалось:
«— Денег вперед… Вот, признаюсь, не ожидал! Отлично… превосходно! Милая пошла молодежь, нечего сказать!! Чуть на бумагу чернилами капнул — сейчас денег давай… А откуда я возьму денег… ну откуда?.. — он вытаращил на меня ожесточенные глаза. — Что я, министр финансов, что ли, чтобы зря швырять деньгами?.. Дам денег — а потом свисти в кулак! Не сегодня-завтра прихлопнут журнал, — что тогда прикажете делать: у Казанского собора с протянутой рукой стоять? Петь Лазаря по дворам под старость, а? Я вас спрашиваю?»
Щеглову ничего не оставалось, как извиниться за беспокойство и направиться к дверям. И ему в спину — свирепый окрик:
«— Куда прете? Дам денег!»

В чем разница между провинциалами и жителями столицы? На этот вопрос отвечает Салтыков-Щедрин, — вот еще одно свидетельство о его нелегком характере — и заодно о его лексике (вспоминает Авдотья Панаева):
«– Ну, все-таки в Петербурге больше разнообразия, — сказал Некрасов.
— Хорошее разнообразие! Куда ни пойдешь — видишь одни морды, на которые так и хочется харкнуть! Тупоумие, прилизанная мелкая подлость или раздраженная бычачья свирепость. Я даже обрадовался вчера, ужиная у Бореля, — такое характерное рыло сидело против меня, но все-таки видно, что мозги у него работают хотя бы на то, чтобы прирезать кого-нибудь или обокрасть.
— Разве не те же лица вы видите и в провинции? — возразил Некрасов.
— Нет, там жизнь превращает людей в вяленых судаков! — отвечал Салтыков.
Когда я впоследствии читала произведения Салтыкова, то часто встречала те самые выражения, которые слышала в его разговоре. Иудушкой он звал одного своего родственника и через несколько лет воспроизвел его в "Головлёвых"».

А вот Е. С. Некрасова, ее запись «О Щедрине» была сделана в 1883 году.
Кто-то к нему пришел.
Он жмет руку:
— Как рад, как рад, что вы пришли!
В эту минуту раздается звонок:
— О, черт возьми! Опять кого-то черт несет! — говорит он вслух, еще не успевши отнять протянутой руки.

Набоков, если я не ошибаюсь, по художественным достоинствам «Анну Каренину» ставил выше «Войны и мира». Оказывается, и сам Толстой так же считал, объясняя это тем, что в «Войне и мире» он писал о том времени, в котором не жил, и о людях, чьим современником не был.
Вспоминает Чертков (20 декабря 1908 года):
«Лев Николаевич меня всегда удивляет и трогает своей поразительной скромностью, недоверием к себе, как к писателю, и своим бережным отношением к автору того, что ему хочется поправить, и сосредоточенным вниманием к самому писанию, как будто, исправляя чужое писание, он делает самое ответственное дело в жизни. Прочитав при мне несколько строк моей статьи, он взял карандаш и совсем робко спросил меня, позволю ли я ему предложить мне несколько поправок слога. А потом, дочитавши и кое-что поправивши, где было у меня не совсем ловко выражено, он просил меня при нем прочесть и в каждом месте участливо спрашивал меня, согласен ли я с его поправкой. И это величайший писатель, величайший виртуоз и учитель словесного выражения!»

Инна Гофф вспоминала, как на одном из семинаров разбирали ее повесть о девочке, мечтавшей стать капитаном дальнего плавания. Думала, будут хвалить. Однако жестоко ошиблась. И больше всех ее ругал Константин Георгиевич (Паустовский. — Ред.):
«Он сказал, что дети в моей повести — молодые старички, рассуждающие о своих узких школьных проблемах. Живущие в своем замкнутом мире… Он даже сказал — м и р к е.
— У вас героиня мечтает о море. Мечтает стать штурманом дальнего плаванья. Но это ничем не подтверждено. Мечта о море — это целый мир! А ваши дети замкнуты в комнатном мирке своих игрушечных интересов! Романтизм наивен. Отсутствует пейзаж. Это комнатная вещь. Ваши герои горожане, они живут половиной души. Нет самопожертвования, без которого нет дружбы.
Вы взялись за детскую повесть. Страсть писать для детей весьма благородна, но если дальше так пойдет, мы будем создавать литературу для стариков, впавших в детство».

(Этот сюжет переслал мне в письме Константин Ваншенкин.)

Вот не ожидал так не ожидал! Дмитрий Григорович вспоминает:
«По мере того как с каждым новым произведением Тургенева имя его приобретало больше известности, Гончаров стал явно ему недоброжелательствовать и от него отдаляться.
Раз — кажется, у Майковых — рассказывал он содержание нового предполагаемого романа, в котором героиня должна была удалиться в монастырь; много лет спустя вышел роман Тургенева "Дворянское гнездо"; главное женское лицо в нем также удалилось в монастырь. Гончаров поднял целую бурю и прямо обвинил Тургенева в плагиате, в присвоении чужой мысли, предполагая, вероятно, что мысль эта, драгоценная по своей новизне, могла явиться только ему, а у Тургенева недостало бы настолько таланта и воображения, чтобы дойти до нее. Дело приняло такой оборот, что пришлось назначить третейский суд, составленный из Никитенко, Анненкова и третьего лица — не помню кого. Ничего из этого, конечно, не вышло, кроме смеху; но с тех пор Гончаров перестал не только видеться, но и кланяться с Тургеневым».

7 января в кафе при ЦДЛе беседовали с эссеистом, критиком, журналистом Юрием Крохиным; он мне подарил свою новую книгу эссе «С оттенком высшего значения». Разговор зашел и о других его книгах, — в частности, о книге, посвященной Вадиму Делоне — поэту, писателю, участнику демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади (умер в Париже от сердечной недостаточности в возрасте 35 лет). Разумеется, вспомнили и о другой участнице демонстрации — Наталье Горбаневской: Крохин с ней познакомился весной 1998 года в Париже, когда по приглашению редакции газеты «Русская мысль» приехал во Францию:
— Она и была инициатором этого приглашения! Главный редактор газеты Ирина Алексеевна Иловайская, которой в Москве передал я дискету с текстом книги, работать с ним попросила Горбаневскую. Наталья Евгеньевна стала, таким образом, очень внимательным рецензентом рукописи: она написала мне замечания на четырех страницах — доброжелательно, деликатно указала на серьезные ошибки. Она же готовила фрагменты книги к публикации в нескольких номерах «Русской мысли». Безупречной честности, бесстрашия, доброты человек!..
О Делоне Юрий отозвался как о небольшом поэте (я сказал, что знаю два его неплохих стихотворения). Я недавно нашел эти, когда-то давно переписанные в тетрадь стихи — и согласился: да, небольшой. Хотя настроение в этих стихах — есть… Вот одно.

Вспомнил слова профессора Челленджера (из «Затерянного мира») — «У меня скорее критический, чем созидательный склад ума», — снова улыбнулся (какое интересное противопоставление!), да и всерьез подумал: а что? — все правильно. Анализ — это проникновение вовнутрь, то есть — разрушение плоти, разрушение ткани. Время от времени мне встречаются такие «аналитические» статьи-рецензии, напоминающие доклады на литинститутском семинаре. Но ведь в критике есть и созидательное начало — осмысление этой ткани, этой плоти с помощью интуиции. Уметь увидеть в произведении больше, чем в нем сказано. На что нужен действительно особый талант.

Прочитав мои нападки на критиков, пишущих на мертвом языке, активно используя терминологию, непонятную нормальному читателю, литературовед Владимир Новиков откликнулся:
«Да, а тех, кто пишет по-человечески, они готовы отлучить от науки. "Пишем для человека, а не для соседнего ученого", — говорил гениальный Шкловский. Они и его, первооткрывателя литературных законов, ставят ниже, чем своих "первых парней на деревне"».
Не остался в стороне от разговора и поэт и переводчик Валентин Савин. Я несколько минут смеялся, прочитав вот это:
«"Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном". Даже им самим. Бред, будь то сивой кобылы или мерина. У них люди из говорящих превращаются в коммуникативных, из понимающих в имплицитных, из предполагающих в пресуппозиционных, значащих что-то — в денотативных. Межъязыковое общение становится экстралингвистическим. А пишущие всю эту чушь — в дискрибирующих и детериорирующих русский язык. Наука здесь ни при чем. Это "ученые мужи" не могут обойтись без канделябров».

Академик Лихачёв в своей записной книжке утверждает: писатель и в своей личной жизни, в частных взглядах, в своем повседневном поведении должен быть безупречен. Я думаю, не хватил ли он через край. Поэт и психотерапевт Виктор Каган разделил мои сомнения, сказав как всегда в точку:
— Талант и его хозяин часто ходят разными дорогами.

— Я постоянно чувствую дискомфорт с этими людьми! Слишком много в них того, что меня раздражает, нервирует, вечером прихожу усталая, долго заснуть не могу… Вот что мне делать?
— Вы живете среди людей, каждый день ходите на работу, все время какие-то раздражители… Что вам остается? Всего лишь быть терпимой к людям, без этого у вас никогда не будет нормальной жизни. Запомните: как только вы станете терпимой к другим — только тогда вам станет легче с самой собой.

Здесь по ночам дрожат-звенят стекла, резко просыпающиеся автомобили в панике вопят сигнализацией.
Во время сегодняшнего взрыва некоторые стекла в домах не повылетали только потому, что окна были открыты (лето, жарко). Это частный сектор возле так называемой Мартышкиной Балки, очень живописной, где можно собирать травы. За ней идет дачный участок, ставок (пруд для купания) и лесопосадка; далее — Украина, боевые действия.
Я в гостях, в российском Донецке. Такой у меня здесь отдых.

«Если бы не знал, что рядом война, подумал бы — гром гремит», — говорю. (Место действия — российский Донецк, Ростовская область, — к нему плотно с трех сторон примыкает граница) — «Да, похоже на раскаты молнии… Так это мы сейчас с тобой в центре! А съездим на дачу, услышишь — там грохочет о-го-го!». — «Люди в городе боятся?» — «Да особой паники нет. Старики наши, что рядом с дачей живут, так вообще под этот гром спать ложатся спокойно: мы, говорят, войну пережили, нам не страшно. А вот собака у меня — боится. Взял ее с собой на дачу — и вдруг пропала. Никогда никуда не убегала, всегда рядом, если куда отбежит — на мой голос мгновенно реагирует. А тут вот взяла и пропала! Зову-зову, ищу-ищу — нет ее нигде, и не откликается! Я в отчаянии. Мечусь то туда, то сюда, проклинаю себя, что взял ее с собой, по десять раз осматриваю одни и те же места… И вдруг вижу: вот она! — забилась в малину, вся сжалась в комок, трясется, слюнями исходит»…
Бедный пекинес!

Не могу говорить Славянск. Понимаю — местная речевая традиция (что украинский Славянск, что Славянск-на-Кубани). Но если окончание на «янск», разве может быть иное ударение, будь то хоть Бердянск, хоть Верхоянск? На русский слух «просится» ударение на «я». Но самое главное — если говорить «Славянск», как же тогда читать Арсения Тарковского:

И как петь Песню Торопки из когда-то очень известной оперы Верстовского «Аскольдова могила»? Она начинается так: «Близко города Славянска», почти народная…
В Ростовской области есть райцентр село Зимовники. Официальное произношение (так по радио, по телевизору) — с ударением на последнее «и». Но ни один житель Зимовников и близлежащих к этому селу территорий так не произносит, он говорит с ударением на первое «и»… Местная речевая традиция!
А «Славянск» — может это у горожан от подсознательного «славный»? «Славенск»?
Интересно…

Уроженец села Тишково, что близ Астрахани, когда я его спросил: «Это все произошло в Тишкове?» — поправил меня: «В Тишково, а не в Тишкове».
Ох да, существует непонятно кем и когда установленное негласное правило, согласно которому мы пишем: «вести из Кемерово», «события в Домодедово», «Толстой умер в Астапово» и тому подобное. Даже умудряются говорить «Поезд остановился в Бологое»!
Когда-то против этого восставал Лев Успенский и даже написал статью с саркастическим названием «Я живу в Ленинград». Не помню содержания, но догадываюсь, что он наставлял читателей: «не в Бологое живу, а в Бологом! (название города происходит от «благое», то есть благое место). Не в Кемерово, а в Кемерове! Не в Павлово, а в Павлове! Кто придумал, что эти названия не склоняются?»
По законам русского языка — очень даже склоняются; разве они неприкосновенные? Не говорим же мы «Я был в Мытищи» вместо «в Мытищах»… С окончаниями на «-но» то же самое (например, «я был в Репине» (что под Петербургом), а не «в Репино»).
Очень смешной для меня момент: в Псковской области есть Дно — название города и узловой станции при нем. Так вот, я там слышал, люди говорили: живу в Дно, приехал из Дно… Может, так и правильно? Но честно, от улыбки удержаться было очень трудно.
В общем, два варианта написания, видимо, правильные, но более русский вариант — с окончанием на «е» — намного приятней моему уху и глазу.

— Как только выставит кто-нибудь фотографию котика или кошечки — сразу вижу под ней твой «лайк». Неужели не надоело? Тем более что все эти котики-кошечки одинаковые и взаимозаменяемые…
— Нет, не надоело. Мне на них намного приятней смотреть, чем на человеческие лица.

В свете всего сегодня происходящего, — точнее, в связи с разговорами (спорами, руганью), связанными с происходящим, — по достоинству оценил высказывание Сергея Чупринина, которым он поделился в Фейсбуке:
«Есть люди умные. Есть дураки. А также есть непримиримые, принципиальные и бескомпромиссные. Иметь с ними дело — Господь не приведи. Уж лучше с дураками».
Конечно, ничего нового не сказал. Но от повторения эта мысль ничуть не стареет.

С ума сойти, у нас еще выходит журнал «Кролиководство и звероводство» (о том я узнал в Донской государственной публичной библиотеке).
Открываю номер 2 и — какая же прелесть — читаю:
«В 2014 г. звероводческая общественность страны отмечает 100-летие со дня рождения Виталия Аристарховича Афанасьева и 110-летие российского клеточного звероводства».
А я и знать не знал о такой общественности…

Странные вещи встречаю в заметках академика Лихачёва… Вот он пишет:
«Нельзя писать густой прозой: густой от острот (см. Ильф и Петров), густой от деревенского диалекта (иногда с выражениями из разных диалектов — лишь бы были подремучее) <…>.
Вот Василь Быков: у него крестьяне говорят как люди, а поэтому проблемы у него не деревенские, а человеческие. Я сказал об этом В. Быкову, а он мне ответил, что это оттого, что переводит сам свои произведения с белорусского на русский. Кабы все так! В этом, подумалось, великая сила прозы переводов с иностранного: они делают локальные произведения общечеловеческими».
Я согласен, дельные слова!
Но вот — на следующей же странице, в другой заметке:
«"Прощание с Матёрой" — это произведение не о судьбе сибирского села, затопляемого ради великой стройки. Это произведение на мировую тему, ибо тема отношения к родным местам интересует всех во всем мире, а у Распутина ведь в "Прощании с Матёрой" множество и других "проклятых вопросов", которые, надо думать, не исчезнут быстро».
Так-то оно так. Но я не смог далеко продвинуться в этом распутинском произведении. Диалект на диалекте, зачем это? Читать невозможно…

А ведь строка о «женщинах в русских селеньях» нисколько не устарела!
Нужно было съездить в подмосковный Чехов. Ну а там, в 13 километрах, — и знаменитое Мелихово, чеховская усадебка; я и махнул туда. Приезжаю — а на территорию не пройти: санитарный день! Произнеся реплику ненормативного свойства, я направился к охраннику в униформе: «Добирался издалека, специально; пропустите хоть по саду прогуляться». Охранник остановил на мне пустые, равнодушные, разбавленно-карие глаза, в которых застряла какая-то застарелая досада, и твердо пробурчал: нет, ничего не могу сделать, нельзя. Я понял, что такого рода индивидуумов в чем-либо убеждать бесполезно, и спросил: с директором можно поговорить? — «Нет». — «Почему же "нет"?» — «Он уехал». — «Но его кто-то заменяет!» — «Никто не заменяет».
Однако от меня ведь так просто не отделаешься. Возвращаться ни с чем? — ну уж нет! Я отошел от ворот, обдумывая план дальнейших действий. В это время из новопостроенного бревенчатого домика (дирекция музея?) неторопливо вышли две женщины внушительной комплекции; я их встретил, лишь они покинули границы усадьбы: «Здесь ли директор?» Оказалось — действительно, его нет, он в Москве.
Как же поступать дальше?.. Вижу — из того же домика выходит еще парочка пожилых — подвижные, сухопарые; решил сыграть на эмоции: «Директора нет?.. Вот передайте директору, чтобы он представил себя в роли человека, который приехал издалека — а его даже на территорию двора не пускают!» Одна из женщин мгновенно устремила на меня возмущенные глаза: «Это кто ж не пускает? Он?! (указывая на охранника). Да у нас вместо директора там инженер, он замещает, у него вся документация! Что ты с ним разговариваешь! Иди давай, двигай, не обращай на него внимания! Заходи в калитку и шуруй вперед!!!» Я вернулся к калитке в усадьбу, женщины не пошли своим путем, а специально проследили за мной — знали, что охранник будет извлекать из своих уст враждебные ноты в мой адрес. Однако его хватило лишь на одну — поскольку музейщицы тут же подняли ор: «Проходи, шуруй вперед и не оглядывайся! Нечего с ним разговаривать! А то он слишком умный! Давай-давай, иди-иди и спокойно гуляй сколько хочешь!»
Охранник как-то прижух и сел на скамейку, неприязненно достал сигарету из пачки и словно бы мысленно сплюнул от презрения к происшедшему. А у меня от гордости за боевых Женщин Селения Мелихово расправились плечи; воспарив духом, я исчез в садово-парковом раю Антона Павловича.

Пересматривал, что у меня есть на книжных полках, — и не нашел Игоря Штокмана — прозаика душевно-мудрого, даже сердечного. Куда эта книга запропастилась? В нее, помимо рассказов, вошли две повести о детстве; казалось бы — ну сколько можно читать о детстве? Однако что мне понравилось еще в предисловии: дыхание детства «чувствую… остро и постоянно, я люблю его и помню о нем. Теперь уже ясно, что так, наверное, будет всегда, пока есть я на этой земле». И далее, очень важное: «Причина, исток этой памяти, этой моей любви — не одна лишь ностальгия, о чем иногда говорят мне некоторые братья-писатели. Такой взгляд, такой вывод — поверхностны и упрощенны. А может, у них просто было другое детство?»
Да… Когда говорят: мы вышли из детства, — имеют в виду всего лишь: мы были детьми и вот повзрослели. И никто еще мне не сказал, что детство — это и наше настоящее, что мы, взрослые, ощущаем его с каждой зимой, с каждой весной, со случайным дуновением ветра, ранним утром и в вечерних сумерках; оно, если мы окончательно не покрылись корой взрослости, живет, дышит в нас, мы переживаем его мгновения так же остро, как, услышав дорогой некогда мотив, всем существом переносимся в прошлое и чувствуем себя теми, кем были тогда. А иногда вдруг понимаем, что мы — в некотором смысле — и сейчас такие…
Короче — куда делся Штокман?!

После окончания школы я еще год проучился в техническом училище (отсрочка от армии!). Ребята в моей группе электромонтеров были хорошие (почти все — из не поступивших в вузы). Каков итог?
Есть у меня приятель, мастер на все руки. Как-то — вскоре после того, как я отучился в училище — он зашел ко мне домой, и я обрадовался: какой удачный случай! У меня как раз уже полгода как не работает настольная лампа: включаю — не горит. Прошу его посмотреть, в чем дело. Он посмотрел и деловито сказал: «Нужно вкрутить лампочку, там же пустое гнездо. Сам вкрутишь или помочь?»
И вот он меня посетил на днях. Посидели, поговорили, на планшете я включил музыку. Ну а поскольку гостю непременно нужно изучить, что же у меня за техника, он потом начал рассматривать планшет, что-то там вскрывал…
Наутро я звоню ему недовольный: «Игорь, ну я знаю, что у тебя золотые руки. Но что ты ими сделал такое, что у меня не работает планшет? Всегда работал, а сейчас включаю — он не реагирует. В чем дело?»
«Подключи зарядное устройство», — посоветовал Игорь.

Поэт и издатель Евгений Степанов пригласил меня спуститься в книжный склад, расположенный в огромном подвале. Оттуда я вышел с горой книг, которую едва удерживал в руках…
Среди книг были три сборника рассказов проживающей в Германии Инны Иохвидович. Сегодня прочитал первый и не могу не поделиться тем, чем поделилась со мной автор. Речь идет о серьезной болезни, которая сразила героя рассказа — видимо, саму Иохвидович:
«Может быть, кому-нибудь и покажется странным, но мне было хорошо в немецких больницах. В них до тебя всем есть дело, всему персоналу от уборщицы до заведующего отделением, до консультирующего профессора. Раз ты болен, значит ты — persona grata!
Я полюбила больницы с их персоналом и больными, самыми разными людьми, поэтому вероятно, что всюду, особенно в учреждениях, я ощущаю свою профессиональную, социальную, языковую, человеческую ничтожность, униженность, зависимость… Только в больнице на всей территории Германии я — человек!»
И ведь подобное слышал не только о Германии…

«Раньше у меня было одно зеркало, — однажды, когда я был маленький, сказал мне пожилой человек с веселым характером, — а теперь много. Даже сосчитать не могу». Я удивился: неужели квартира вся в зеркалах? Оказалось, его большое старое зеркало — в рост человека — разбилось на мелкие куски. «Еще я настроение себе буду портить из-за разбитого зеркала»…
Вчера у меня выскользнуло из рук яйцо и беспомощно шмякнулось о пол. «Первый раз в жизни уронил яйцо», — с удивлением подумал я. Да что яйцо, — случались падения посерьезней. Не так давно — это было в глухом углу Ростовской области — я нагнулся к колодцу со святым источником, чтобы ковшиком, привязанным к палке, набрать воды. Из кармана рубашки выскользнул мобильный телефон (да, было время: по глупости иногда носил телефон в рубашке) и — бульк! Я грустно посмотрел на невозмутимую воду и легко утешился тем, что таким образом телефон освящен, и возможно, установлен своего рода контакт с Иным миром — как у меня, так и у моих абонентов.
Спокойное отношение к падающим предметам домашнего быта — конечно, следствие того впечатления детства: я стал подражать тому человеку. А недавно прочитал слова Ольги Седаковой — и порадовался, насколько это мне созвучно: «Меня не перестает радовать, что выроненная чашка полетит в любом случае на пол, а не будет порхать по комнате или писать в воздухе вензеля. Даже если чашка разобьется, ее падение не перестает меня радовать. Чем? Да тем, что мы еще дома».

Недавно беседовал с аварцем, затронули Расула Гамзатова. Аварец сказал, что Гамзатов в подлиннике очень понятен и созвучен его народу, что это великий поэт…
Константин Ваншенкин, друживший с Марком Бернесом, рассказывал мне, как взволновался Бернес, прочитав напечатанное в «Новом мире» стихотворение о журавлях. Певец тут же позвонил переводчику Науму Гребневу: получилась бы прекрасная песня, нельзя ли внести в текст кое-какие изменения? Гребнев внес, Бернес одобрил. «А Гамзатов согласился?» — спросил я. — «Еще бы не согласился», — усмехнулся Ваншенкин…
Тогда я не вполне понял смысла этой фразы. Все разъяснил несколькими днями позже мой старший друг Кирилл Ковальджи. Наум Гребнев, будучи студентом Литинститута, мечтал стать поэтом. И сразу решил сделать «ход конем: создать цикл о каракумском канале, который входил в сталинский план преобразования природы. Но Сталин умер, и с каналом дело прогорело. Это стало большим ударом для Гребнева. И он взялся за переводы, в которые вложил всю душу. Здесь «переводы» — слово неточное: Гребнев, по сути, пересочинял авторские тексты. Например, в оригинале у «Журавлей» и рифм не было!
А вот из «Поденных записей» Давида Самойлова» (14 февраля 1988 года):
«Умер Наум Гребнев. <…> Это был умный и одаренный человек. <…> Он изобрел нескольких кавказских поэтов, в значительной степени Расула Гамзатова, которому присочинил стихосложение. Это присочинение он делал лучше всех других».
Я не стал смущать аварца.

Прочитал сборник стихов ленинградца Глеба Семёнова, известного своим литобъединением, в котором занимались многие известные теперь поэты (в их числе — Горбовский, Кушнер, Соснора). Составители пишут: в стихах Семёнова «выразилось главное, что мучило, терзало поэта. А именно — жестокое разочарование в мире с его массовой культурой, порождающей невыносимые клише, уничтожающей индивидуальность, загоняющей в безвыходное одиночество»… и так далее.
В который раз убедился, что как только поэзия стремится свести счеты с людьми, с обществом, с политической ситуацией, в конце концов, — она сразу отвлекает читателя «правдивой картиной времени», его узнаваемыми подробностями («да, это наша жизнь, все верно»), — отвлекает от соучастия в поэтическом творчестве, от собственно поэзии, которая вместо того чтобы выражать сущность наших проблем, наших бед, — выражать символически, — дает их внешний вид, называет их прямо, своими именами. Странно, ведь еще в шестидесятые годы позапрошлого столетия Циприан Норвид уповал на то, что развитие журналистики освободит художника от многого, что приходилось нести поэзии на своих крыльях; утверждал, что «поэзия как сила выдерживает любые условия времени, но не выдерживает их в равной степени как искусство».
«Зануда из зануд» — так называет себя в одном из стихотворений Глеб Семёнов…
Вот единственное — «Родине», показавшееся мне интересным своей образностью, которая мне кажется даже забавной (хотя к некоторым строкам у меня и есть упреки в невнятности), — оно все же ближе к поэзии, чем все остальное в книге:

Проходил вечер памяти рано ушедшего из жизни писателя, когда-то работавшего в журнале, название которого я из деликатности не называю (на вечере я не присутствовал). Вел его — редактор этого журнала. Естественно, говорил в адрес юбиляра хорошие слова. Говорили и другие — как я понял, делились воспоминаниями.
Присутствовал бывший сотрудник этого журнала В. Н. Настал его черед выступать, и он вспомнил о том, о чем не счел нужным вспомнить никто. А именно: когда тот, кто вел сейчас этот вечер, занял пост редактора журнала (то есть — сменил прежнего), первое, что он сделал — это уволил чествуемого.
— Как, вы прямо так и сказали? — спросил я с удивлением В. Н. — Но ведь это не могло не нарушить драматургию вечера…
— А сколько можно вежливо молчать? — решительно ответил В. Н. — Сколько можно называть черное белым? Сколько можно участвовать в чужих играх — и не ставить все на свои места? В свои года я наконец-то это понял, поздно понял. Самое ценное, чему меня научил мой почтенный возраст, — это свобода. Свобода вести себя как считаешь нужным. И говорить то, что думаешь, даже если это нарушает торжественность обстановки.

Лишь хлынул к нам поток литературы Русского зарубежья — я взялся, как многие тогда, за Бердяева. После я малость остыл к этому философу, но вот осталось в голове важное, что он сформулировал совершенно точно:
Творчество противоположно эгоцентризму.
Оно — забвение о себе, устремленность к тому, что выше меня.
Оно — не рефлексия над собственным несовершенством, но — обращенность к преображению мира.
Оно — менее всего есть поглощенность собой, оно всегда — выход из себя.
Поглощенность собой подавляет, выход из себя — освобождает.
Мне очень хочется добавить, что «творчество» тут, я думаю, можно понимать в широком смысле: как мироощущение.