Сергей ПОПОВ
Поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
Поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
ВСЕ СВОИ
* * *
* * *
Тусклую осень сны атакуют вплавь,
вся акватория полнится тишиной.
Не понимаешь, где исчезает явь
страсти бесстрашной, сутолоки шальной.
Не замечаешь вечером эту грань —
лишь заглядишься в сумрачное окно,
сизым огнем уже расцветает рань,
хоть на душе, как в яме, темным-темно.
И водяные знаки слепых времен
на волновой поверхности не видны,
точно невольник зренья приговорен
к непоправимым шалостям глубины.
И никаким смещениям временным
не разнести по завтрашним берегам
диким давленьем сдобренный кровяным
позавчерашний бешеный шум и гам.
Рыбы идут, растенья стоят стеной
и прорастает в пыльных глазницах стен
пепельно-серый, выверенно стальной,
но в полный рост обманчивый вместе с тем.
Скупо искрится прошлого чешуя.
Гонит волну его чумовой плавник.
Черная кровь от заводи забытья
к устью забвенья катится напрямик.
И сочиняешь блики в оконной мгле —
добрые знаки в злой водяной пыли.
Будто не все потеряно на земле.
Но для сновидца нет никакой земли.
вся акватория полнится тишиной.
Не понимаешь, где исчезает явь
страсти бесстрашной, сутолоки шальной.
Не замечаешь вечером эту грань —
лишь заглядишься в сумрачное окно,
сизым огнем уже расцветает рань,
хоть на душе, как в яме, темным-темно.
И водяные знаки слепых времен
на волновой поверхности не видны,
точно невольник зренья приговорен
к непоправимым шалостям глубины.
И никаким смещениям временным
не разнести по завтрашним берегам
диким давленьем сдобренный кровяным
позавчерашний бешеный шум и гам.
Рыбы идут, растенья стоят стеной
и прорастает в пыльных глазницах стен
пепельно-серый, выверенно стальной,
но в полный рост обманчивый вместе с тем.
Скупо искрится прошлого чешуя.
Гонит волну его чумовой плавник.
Черная кровь от заводи забытья
к устью забвенья катится напрямик.
И сочиняешь блики в оконной мгле —
добрые знаки в злой водяной пыли.
Будто не все потеряно на земле.
Но для сновидца нет никакой земли.
* * *
Чуть что — и блажная актерка,
чьи крылья блестят под луной,
шутя доведет до отека
и боли с утра головной.
Мой ангел субботнего мрака,
воскресных кровей мятежа —
вся чистого света атака,
томительной яви межа.
Поводит ощипанной бровью
и душу до дна пепелит
на горькое горе здоровью
хулителя местных элит.
Они не в ладах с Мельпоменой —
дуркует Меркурий в крови —
и дурью своей неизменной
кошмарят мою визави.
Пусть не по нутру это место,
где чахнет давно и всерьез,
до сивых проборов невеста,
до смеха питомица слез —
но ей за державу обидно,
за праведный пафос внутри —
щетинится точно ехидна,
сколь правильно ни говори.
И лежа в обнимку с Морфеем,
не растолковать до утра,
что в нашей аптечке имеем
одно чумовое вчера.
И не переводится каста,
чья правда — отрава одна:
она — никакое лекарство,
но воспламеняет до дна.
чьи крылья блестят под луной,
шутя доведет до отека
и боли с утра головной.
Мой ангел субботнего мрака,
воскресных кровей мятежа —
вся чистого света атака,
томительной яви межа.
Поводит ощипанной бровью
и душу до дна пепелит
на горькое горе здоровью
хулителя местных элит.
Они не в ладах с Мельпоменой —
дуркует Меркурий в крови —
и дурью своей неизменной
кошмарят мою визави.
Пусть не по нутру это место,
где чахнет давно и всерьез,
до сивых проборов невеста,
до смеха питомица слез —
но ей за державу обидно,
за праведный пафос внутри —
щетинится точно ехидна,
сколь правильно ни говори.
И лежа в обнимку с Морфеем,
не растолковать до утра,
что в нашей аптечке имеем
одно чумовое вчера.
И не переводится каста,
чья правда — отрава одна:
она — никакое лекарство,
но воспламеняет до дна.
* * *
И о чем, болезная, говорит?
То молчит навзрыд, то бормочет в нос —
димедрол, истерика, гайморит —
отчего ж душе не пойти вразнос.
Потому, блажная, заводит речь
о листве забвенья, ветвях тщеты.
Дескать, сад теней не с руки стеречь —
все одно бесплодны его цветы.
Димедрол работает на убой.
Воспаленье пазух идет на спад.
Тени пляшут скопом, и за тобой
пышет необозримый сад.
Это пляска Витта святого — и
причитает, корчится, бьет челом.
Что стесняться прежнего — все свои.
Ни к чему морочиться о былом.
Может, просто врет на манер живых?
А сама из тех, что ветвятся в ночь,
и полны безумьем соцветья их,
с темнотою слившиеся точь-в-точь.
Так ответь же, кто ты и чья печаль
о недужной силе в сухой крови.
Но быстрей — не силься, не отвечай —
воскресай и грешным огнем живи.
То молчит навзрыд, то бормочет в нос —
димедрол, истерика, гайморит —
отчего ж душе не пойти вразнос.
Потому, блажная, заводит речь
о листве забвенья, ветвях тщеты.
Дескать, сад теней не с руки стеречь —
все одно бесплодны его цветы.
Димедрол работает на убой.
Воспаленье пазух идет на спад.
Тени пляшут скопом, и за тобой
пышет необозримый сад.
Это пляска Витта святого — и
причитает, корчится, бьет челом.
Что стесняться прежнего — все свои.
Ни к чему морочиться о былом.
Может, просто врет на манер живых?
А сама из тех, что ветвятся в ночь,
и полны безумьем соцветья их,
с темнотою слившиеся точь-в-точь.
Так ответь же, кто ты и чья печаль
о недужной силе в сухой крови.
Но быстрей — не силься, не отвечай —
воскресай и грешным огнем живи.
* * *
Осень, цыганка-грешница — страшный сон
лишь на живое зарится до зари —
будто на самом дне, на свету косом
ты говоришь: «Семиструнная, говори!»
Рыбы скользят гурьбою в пролом души,
внемлют ромалы току придонных вод:
очи отчаянья гибельно хороши —
в них черным пламенем вспыхивает восход.
Песни и пляски к солнцу уходят вплавь,
маслом чернильным плещущему вверху,
где точно призрак робко мерцает явь,
не потакая ни благости, ни греху.
Яро-кровавый глаза беспощадно ест —
юбка колышется, водоросли — дугой:
гады подводные радуются окрест
сердцу пустому и шалой струне тугой.
Скупо светает. А может быть, снится лишь.
Сколько без воздуха можно держаться там,
осведомляясь у сбивчивого: «Шалишь?» —
осень всем табором движется по пятам.
Зыбкая роздымь, припадочная листва
все позабыть подзуживают глупца.
Застит водою лицо той, что сном жива —
бред, будто воду не пить с лица.
лишь на живое зарится до зари —
будто на самом дне, на свету косом
ты говоришь: «Семиструнная, говори!»
Рыбы скользят гурьбою в пролом души,
внемлют ромалы току придонных вод:
очи отчаянья гибельно хороши —
в них черным пламенем вспыхивает восход.
Песни и пляски к солнцу уходят вплавь,
маслом чернильным плещущему вверху,
где точно призрак робко мерцает явь,
не потакая ни благости, ни греху.
Яро-кровавый глаза беспощадно ест —
юбка колышется, водоросли — дугой:
гады подводные радуются окрест
сердцу пустому и шалой струне тугой.
Скупо светает. А может быть, снится лишь.
Сколько без воздуха можно держаться там,
осведомляясь у сбивчивого: «Шалишь?» —
осень всем табором движется по пятам.
Зыбкая роздымь, припадочная листва
все позабыть подзуживают глупца.
Застит водою лицо той, что сном жива —
бред, будто воду не пить с лица.
* * *
Просыпаясь, думает сибарит,
что держался дня, очевидно, три.
А душа как проклятая горит.
И Сахара сахарится внутри.
Сладкой жизни знойная тошнота
атакует выжженный пищевод.
Отходняк веселию не чета —
каждый день — за неурожайный год.
Он три года в рот ни черта не брал —
ни глотка, ни крохи — сойти с ума —
точно черт какой объявил аврал
сторожить печеночьи закрома.
Три столетья он соблюдал режим —
позабыл и мурочек, и гламур.
Пребывал в прострации, недвижим.
Призывал прощенье, убог и хмур.
И в пустыню вышел парад-алле —
кровь красавиц шало ушла в песок.
И любовь длиной в двадцать тысяч лье
детским страхом свой осушила сок.
И дитя дитем ото сна косит
и Морфею тычет в лицо печаль.
О, душа, язвительный паразит,
к божьей яви — посуху, но причаль!
И услышат бредящего в ночи:
чуть очнется — кончатся времена —
пей сухую вечность и впредь молчи —
речь на радость страждущему дана.
что держался дня, очевидно, три.
А душа как проклятая горит.
И Сахара сахарится внутри.
Сладкой жизни знойная тошнота
атакует выжженный пищевод.
Отходняк веселию не чета —
каждый день — за неурожайный год.
Он три года в рот ни черта не брал —
ни глотка, ни крохи — сойти с ума —
точно черт какой объявил аврал
сторожить печеночьи закрома.
Три столетья он соблюдал режим —
позабыл и мурочек, и гламур.
Пребывал в прострации, недвижим.
Призывал прощенье, убог и хмур.
И в пустыню вышел парад-алле —
кровь красавиц шало ушла в песок.
И любовь длиной в двадцать тысяч лье
детским страхом свой осушила сок.
И дитя дитем ото сна косит
и Морфею тычет в лицо печаль.
О, душа, язвительный паразит,
к божьей яви — посуху, но причаль!
И услышат бредящего в ночи:
чуть очнется — кончатся времена —
пей сухую вечность и впредь молчи —
речь на радость страждущему дана.
* * *
Ох, уж эти кошачьи гримасы
да посты про тюрьму и суму!
Он давно пролетел мимо кассы,
и от этого пусто ему.
Он не пьет. Заболел диабетом,
осчастливив с десяток семей.
Только пишет совсем не об этом
на фейсбучной странице своей.
В пух и прах проклинает тарифы
и к искусствам стыдит глухоту.
Жабьи рожицы, жаркие ритмы
ловит на виртуальном лету.
Бузина на его огороде
дядьке в Киеве застит окно.
И по хронике кажется вроде:
с этим субчиком все решено.
Но порой он срывается в штопор
и тогда уж постит без числа,
сколько на сердце ран перештопал,
что злодейка-судьба нанесла.
И десятками сыплются лайки
от изрядно подержанных дам
под рулады страдальца-всезнайки
по разряду убийственных драм.
Все как водится минет и канет.
Но до срока беда — не беда:
если женщина где-то икает,
значит жизнь не прошла без следа.
Хоть и жмет за грудиною жаба,
что не вылез из грязи в князья,
но душе сетевого масштаба
сокрушаться о сладком нельзя.
да посты про тюрьму и суму!
Он давно пролетел мимо кассы,
и от этого пусто ему.
Он не пьет. Заболел диабетом,
осчастливив с десяток семей.
Только пишет совсем не об этом
на фейсбучной странице своей.
В пух и прах проклинает тарифы
и к искусствам стыдит глухоту.
Жабьи рожицы, жаркие ритмы
ловит на виртуальном лету.
Бузина на его огороде
дядьке в Киеве застит окно.
И по хронике кажется вроде:
с этим субчиком все решено.
Но порой он срывается в штопор
и тогда уж постит без числа,
сколько на сердце ран перештопал,
что злодейка-судьба нанесла.
И десятками сыплются лайки
от изрядно подержанных дам
под рулады страдальца-всезнайки
по разряду убийственных драм.
Все как водится минет и канет.
Но до срока беда — не беда:
если женщина где-то икает,
значит жизнь не прошла без следа.
Хоть и жмет за грудиною жаба,
что не вылез из грязи в князья,
но душе сетевого масштаба
сокрушаться о сладком нельзя.
* * *
Склянка, иголка, суровый жгут
для перетяжки вен.
Вещи надежней людей живут,
как говорил Марк Твен.
Поляризующая врастяг,
хлористый, випросал.
Будет уже потешать бедняг,
как Мопассан писал.
Выздоровление — сущий ад —
лучше умри сперва.
Шарил в ужасном Оскар Уальд —
это его слова.
Скальпель — всего лишь такой же нож —
ярость у острия.
Вот и неведомо что несешь
в морфиевы края.
Тесной словесности общий бред —
не разобрать, кто где.
Спиртом бессмертия отогрет,
каждый живет везде.
И внутривенно идет сквозь сон
без остановки вброд —
будто бы именно им несом
завтрашний кислород.
для перетяжки вен.
Вещи надежней людей живут,
как говорил Марк Твен.
Поляризующая врастяг,
хлористый, випросал.
Будет уже потешать бедняг,
как Мопассан писал.
Выздоровление — сущий ад —
лучше умри сперва.
Шарил в ужасном Оскар Уальд —
это его слова.
Скальпель — всего лишь такой же нож —
ярость у острия.
Вот и неведомо что несешь
в морфиевы края.
Тесной словесности общий бред —
не разобрать, кто где.
Спиртом бессмертия отогрет,
каждый живет везде.
И внутривенно идет сквозь сон
без остановки вброд —
будто бы именно им несом
завтрашний кислород.
* * *
Февраля невеликий объем
обречен точно мартовский снег.
Поскользнешься в апреле на нем —
вот и май не наступит вовек.
Лишь июньская сонная мга
да разбавленный тьмою июль.
До успения — вся недолга,
только мякоть сентябрьскую сплюнь.
Вот и наледь любви в октябре,
полудетский ноябрьский кумач.
О безбашенной снежной поре
на Крещенье по пьяни поплачь.
Ведь ему все ля-ля тополя,
кто вращает круги наобум…
И останется без февраля
старый путаник и тугодум.
обречен точно мартовский снег.
Поскользнешься в апреле на нем —
вот и май не наступит вовек.
Лишь июньская сонная мга
да разбавленный тьмою июль.
До успения — вся недолга,
только мякоть сентябрьскую сплюнь.
Вот и наледь любви в октябре,
полудетский ноябрьский кумач.
О безбашенной снежной поре
на Крещенье по пьяни поплачь.
Ведь ему все ля-ля тополя,
кто вращает круги наобум…
И останется без февраля
старый путаник и тугодум.
* * *
По этой жизни вовсе не сова,
мешаешь явь и сон осоловело,
игрою в бесполезные слова
грудную клеть пронизывая слева.
Жить жаворонком легче и светлей —
не тормозить и сроду не чиниться,
дневной душеспасительный елей
плеская по глазницам очевидца.
Но игроку не видеть, а назвать
сполна даны ночные карты в руки.
И что ему и рюмка, и кровать,
и прочие нехитрые науки?
Кто сочинен кормиться темнотой,
тому смешны обманки световые —
ходил не к этой, нравился не той —
видать, со смертью сладится впервые.
Зияют интервалы между строк,
где выигрыш глядит из ниоткуда —
все впереди, всему свой смертный срок,
бессрочное несбыточное чудо.
мешаешь явь и сон осоловело,
игрою в бесполезные слова
грудную клеть пронизывая слева.
Жить жаворонком легче и светлей —
не тормозить и сроду не чиниться,
дневной душеспасительный елей
плеская по глазницам очевидца.
Но игроку не видеть, а назвать
сполна даны ночные карты в руки.
И что ему и рюмка, и кровать,
и прочие нехитрые науки?
Кто сочинен кормиться темнотой,
тому смешны обманки световые —
ходил не к этой, нравился не той —
видать, со смертью сладится впервые.
Зияют интервалы между строк,
где выигрыш глядит из ниоткуда —
все впереди, всему свой смертный срок,
бессрочное несбыточное чудо.
* * *
Выплывают нехотя и зло
молодости пламенные лужи…
Все могло бы кончиться и хуже,
да на всю катушку повезло.
Оживают в сумрачной башке
взрослости сквозные посиделки.
Стопки заразительны, да мелки —
вот и отбываешь налегке.
Проступают в утреннем дыму
ветхости навязчивые пятна…
Расставанье понято превратно,
да не растолкуешь никому.
молодости пламенные лужи…
Все могло бы кончиться и хуже,
да на всю катушку повезло.
Оживают в сумрачной башке
взрослости сквозные посиделки.
Стопки заразительны, да мелки —
вот и отбываешь налегке.
Проступают в утреннем дыму
ветхости навязчивые пятна…
Расставанье понято превратно,
да не растолкуешь никому.