Посветлело как будто. И все-таки он не исчез,
синий запах грозы перед тем, как ударит с небес.

И топорщится хвоя готовой к ненастью сосны,
для которой зима начинается прямо с весны.

Это свойство округи: она снисхожденья не ждет.
Слишком долго ломался в столетиях ладожский лед.

И при всех незатейливых нравах во все времена
жизнь березовых листьев была коротка и трудна.

Но рисковым аллюзиям этот стишок не чета.
Он всего лишь — о солнце, без коего нет ни черта —

только черточка черной скамьи над замшелой водой,
из столетья в столетье понуро жующий гнедой,

да взращенная всей этой жизнью нехитрой скрижаль —
от поэта, для чьих пары строчек и жизни не жаль.

Из твердых корешков доступных книг,
о коих потереться он не прочь,
мой кот предпочитает Гумилёва.
Случайно ль интерес к нему возник,
иль просто кот не в силах превозмочь
симпатию к фигуре зверолова?

Поэт не убивал их — он ловил
зверей: жирафа, носорога, льва —
и сохранял живыми в русских строчках.
Он, может, потому коту и мил,
что ямбов и анапестов молва
сродни урчанью душ в кошачьих ночках.

И хвост его летит, как серый дым.
И бьет из глаз желто-зеленый свет.
И в доме мы, и никого нет кроме.
И друг на друга с ним глядим, глядим,
как будто оба чуем дикий след,
оставленный эпохой в этом томе.

Золотой песок из майки вытряси.
Отпусти нещедрый свой улов.
Ах, как воют бешеные цитрусы
из-за эвкалиптовых стволов…
В доме свет от свечки стеариновой
чуть коснется плоти в пол-луча.
Кожа, вроде шкурки мандариновой,
вновь сползает с твоего плеча.

Нет, свою судьбу ни в коем разе я
не могу за скудость упрекнуть.
Где это? Испания? Абхазия?
Греция? Да разве в этом суть.
Никогда пространство не перечило
честным чувствам. Милостью богов
нам-то уж с тобой ссылаться нечего
на враждебность чуждых берегов.

Это небо меркнущего сурика
у последней ночи на краю,
эта тропка накануне сумрака,
еле различимая в лесу,
эта тропка, может, и случайная,
все равно: в жару иль в холода —
травяная, снежная, песчаная,
но — из ниоткуда в никуда.

Дома из розового кирпича.
Рассветный блик на черепице крыш.
Кыш, пара соек! Пусть горит свеча
каштана ближнего. Летите, кыш!

За древней церковью блестит вода.
По глади озера идут дожди.
Жизнь вроде прожита. Но иногда
так глупо кажется: все впереди.
Ведь это было же: такой рассвет,
и то же озеро, и то гнездо.
А после — столько зим и столько лет,
но после этого, потом, не — до.

Неужто жизнь так влюблена в кольцо,
в колечко, в рондо, в круговой мотив?
Но вон же, в зеркале, твое лицо,
не обещающее перспектив.

А ветер с озера — он так хорош.
Лови все выпады его, лови!
И будь я проклят, если эта дрожь —
от страха смертного, не от любви.

Утренний луч вприпрыжку бежит по ограде…
Хочешь забыть, что было вчера? Бога ради.
Но желтый куст предстает очевидцем дотошным.
То, что прошло, не намерено делаться прошлым.

Было во вторник, а в среду способно вернуться,
а через месяц внезапно тебе ухмыльнуться.
Кончено дело! Смирись с этой мыслью тупою.
Где бы ты ни был, а стыд твой повсюду с тобою.

Будь она проклята, эта плохая минута!
Крот и глухарь — вот кому ты завидуешь люто.
Видел. И слышал. И сделал себе вопреки…
Вот на пустынной веранде и пей от тоски.

Это редкое чувство в столице — ощущенье уюта.
Вот плывет по столичному морю костромская каюта:
нет ни скани тебе красносельской, хохломы или гжели —
только фото эпохи, где жили ВЧК и Викжели.
Вот глядят друг на друга портреты — и куда от них деться? —
дед-чекист, истребивший как гидру тоже деда, путейца.
Напряженно, конечно, глядят, но уже и без злости.
Что же злиться, когда вперемешку в Магадане их кости.

Почему в этом доме уютно — это просто загадка.
Разговор о любви, об искусстве, как в эпоху упадка.
Да, в нем есть и политике место, но — чуть-чуть, не настолько,
чтобы алая в хрупком стекле побелела настойка.
Наконец-то нормальные люди, бог ты мой, наконец-то!
Этот день всем эпохам венец… А надежный венец-то?
Вон у нашей сивиллы — Матвеевны, что в четвертом подъезде,
пять колод: ни червей, ни бубей — только пики да крести

Похоже, бессмысленней вторника будет среда.
Пора закругляться, пора по домам, господа.
У всякого праздника есть свой законный исход.
Ну, близок закат. Но зато как хорош был восход!
Все это — еще не резон захлебнуться слезой.
Все кончилось: СССР, ледники, мезозой.
И точка, которую надо поставить в конце —
конечно, сигнал для больших изменений в лице.
Но, право, и только. Финал же — он тем и хорош —
что больше тебя не бросает в нелепую дрожь:
как будет, чем кончится. Выход не найден, а дан...
Пора закругляться, пора. Собирай чемодан.

Я как все: я умирал, воскресал,
я терял и обретал на пути.
Почти все, что я хотел, я сказал.
Вся печаль, ребята, в этом «почти».
Что прошляпил невеселый мой взор?
Полдень, полночь, материк, острова —
но ведь были промельк, просверк, зазор,
что ж для них-то не нашел я слова?

А теперь сижу, как сыч на суку,
непроявленный в своем естестве,
не поспевший и на длинном веку.
Ни под облаком не свой, ни в траве.
А теперь вот пропадай без меня,
ты, не вымолвленный, черт побери,
отблеск выцветшего в пепел огня,
отсвет сделавшейся тьмою зари.

Три часа. А уже за окошком темно.
Может, просто ненастье декабрьское. Но
это все же скорей положенье планет,
нет, не склонных сияньем нас баловать, нет.

Занавеска на сумрачном фоне окна
все светлей. К ночи белой предстанет она.
Этот быстро густеющий мрак за окном,
что бы ни говорил, говорит об одном:
— Дыши без удержу! Дыши как молодой!
Глотай и день, и ночь, и вторник со средой,
и май с июнем, и смотри не парься зря,
что все вдруг кончится еще до сентября…

Так он нам говорит… Приблизительно так…
Что ж, наверно, он прав, этот будничный мрак.
Он и завтра придет к нам и станет опять
повторять этот бред, повторять, повторять…

Вот, к двадцать первому веку привыкнув слегка,
кто-то взгляд обратил на былые века,
кто-то, видать, натерпевшийся, наоборот,
хочет о прошлом забыть и грядущим живет.

А беззаботная песенка эта — она
выдана кем-то однажды на все времена.
Выдана кем, неизвестно — поется тобой.
Странно… Но крутится-вертится шар голубой.

Модная мистика с честным гаданьем — враги.
Ты от обеих (обоих?) судьбу береги.
Звезды коварны. А черви — лукавая масть.
Славно, что кавалер барышню хочет украсть.

Город прекрасен, как ад в представленье ханжи:
дым и скворчанье, сверкающие этажи.
Может быть, жизнь бы совсем по-другому текла,
если б не эти кривые дома из стекла.
Ты — как под солнечной лупой. Ты дышишь с трудом.
Пекло!.. Но вон эта улица! Вон этот дом!

Вон этот дом. А иначе и быть не могло.
Разве судьбу заслонить нам способно стекло?
Есть у него и законное место — в окне.
Там, за окном, улыбнулись. Тебе? Или мне?
Жив ли ты, милый? Я тоже покуда живой.
Полдень… И крутится-вертится над головой…