* * *

Движения скоромность, буйство цвета,
небес преддождевое серебро,
какую боль ты страшную изведал,
у ветра вынув правое ребро
и свет создав по своему подобью,
поправ по своему хотенью тьму,
того гляди тебя дожди потопят,
но боль твою я на руки возьму
и скоро убаюкаю, и снова
на небе вспыхнет быстрая звезда,
и пискнет оперившееся слово,
под утро вылетая из гнезда.


* * *

За кирпичным склепом – ежевика,
за молчанием шторы – шорох фраз,
посмотри на небо и живи, как
в первый раз и как в последний раз.
Сам себе и воля, и темница,
Закрывай внутри себя ключи,
видишь, засыхает медуница
там, где птица больше не кричит,
и спешит тропа твоя из дома
в сизый плен тернового куста,
но строка, как в детстве, невесома,
а душа по-прежнему чиста,
нет в ней ни запрета, ни предела
чуда, есть полётная строка,
только бы душа не оскудела,
только бы не дрогнула рука,
и весны, и воздуха хватило
досказать, домыслить и допеть
миг тот, что раскачивал кадило
лунное и солнечную сеть,
и к нему на грудь слетала дрёма,
и в его ладонь ложились мхи,
а в моей сейчас клубок черёмух,
видишь, и огарочек ольхи.
Только не гляди вперёд с опаской,
я с тобой, а значит – не страшись,
упразднится смерть
                       с Господней Пасхой,
и опять случится с нами жизнь.


* * *

Расплескалась весна – сиренево,
раззвенелись церквушек макушки,
не хватило нам, братец, времени
разгуляться по Руси-матушке,
напитаться её щедротами
да умыться речными водами,
уходили мы, братец, ротами,
уходили мы, братец, взводами.
Поросли лебедой да ревенем
тропы пыльные, рвы да выемки,
до последнего, братец, верили,
что вернёмся домой живые мы,
в деревнях, закопчённых дочерна,
у плетней с земляными лазами
знали, братец, что ждут нас дочери
кареокие, светлоглазые,
как признают – на шею бросятся,
позовут матерей заплаканных,
и омоется утро росами,
и зардеется небо флагами,
звон послышится у околицы,
птичий крик – из лесного терема,
это – матери, братец, молятся
за своих сыновей потерянных.
Разбежалась весна дорожками,
не дойти мне, устали ноженьки,
поживи за меня, хороший мой,
поживи за меня немножко ты.


* * *

Когда на ладан дышит мир
И кажется, что небо рухнет,
прислушайся, как мать на кухне
легко кастрюлями гремит,
как, пробудившись ото сна,
стучит в окошко месяц кроткий,
как ночь скворчит на сковородке
и закипает тишина
в ночном котле, как пламя дней
гудит, как от огня родится
строка, а лёгкий сон, как птица,
поёт и кружится над ней,
как Бог молчит, как стих жужжит
и лапками ладошку месит.
Глядишь – а небосвод на месте
и мир. А подле – ни души.


* * *

Взошла звезда, ещё дремля,
над Спасской башней,
а у меня отцвёл в полях
репей и бражник,
и я иду, вдыхая тишь.
Трава по пояс.
Не сердце – свет в лесной клети,
за той тропою
дрожит, а вырваться, увы,
никак не может,
и есть беспамятство травы,
и память кожи,
и безответное тепло,
и лепет тела.
Мело по всей земле, мело
во все пределы,
и был до одури велик
язык печали,
когда все тополя цвели,
а мы молчали.


* * *

Говори со мною, говори на
языке забытого тепла,
я не умер, милая Арина,
да и ты, мой друг, не умерла.
Вот паук закидывает невод
в третий раз и ловит мотыля,
мы лежим с тобой и смотрим в небо,
вечность на столетия деля,
а над нами день июньский кружит,
а под нами чёрная вода:
вычерпать уже не хватит кружек,
выпить с горя – будет ли нужда?
А не выпить, веселей ли станет?
Может, на мгновенье, а потом
спрячет под дубовыми листами
вечер, притворившийся котом,
золотую цепь, впорхнёт синица
в руку чудо-девицы, и вот
нет, не лебедь – чистая страница
поплывёт поверх текучих вод.


* * *

Ты поэт – поэтому молчи,
молча обжигай слова в печи,
сад сажай, работай помелом,
пей и пой, но строй свой Вавилон.
Ты поэт – поэтому не спи,
чай качай, который чёрн и спит,
в синей кружке, шкодь и стой в углу,
вечер попивая, как Улун,
а потом неспешно выходи,
свой пароль стирая и ID,
в космос, выбирая новый ник,
мыслящий, как тютчевский тростник,
ропщущий, мятежный, не земной.
Сеятель, не сей своё зерно
здесь, по эту сторону души,
где пророщен смысл, а стих дошит,
где нельзя понять, кто был, кто есть,
но несёт строка благую весть
тем, кто слышит, и судьбы тетрадь
жжёт и не боится умирать.


* * *

А сам ты,
машущий метлой, –
Сенека.
Опять на улице светло
от снега,
опять на улице не дождь,
а вьюга,
а ты по прежнему всё ждёшь
уюта,
и свет в дому твой не белён,
но мирен,
и путь разбит и разделён
на мили,
и в каждой море глубины,
солнц тыщи.
Лиса под домом лубяным
всё рыщет,
ты стул выносишь за порог
и столик,
и вот ты больше не пророк,
а стоик,
дрожит и дышит тишина
неровно,
объяв закат, похожий на
Нерона,
и светит стих, когда темно,
но всем ли?
И дом уходит ледяной
под землю.