ПАВЕЛ ГРУШКО
ВЕСЬ ВЕС
ЗВЕЗДА КОЛОДЦА
К нему спешил я, словно к алтарю:
его дыханье, влажный запах глуби
и вечный взгляд в позеленевшем срубе,
похожий на подземную зарю, —
живут во мне, как радость и укор.
Внезапно вспоминалось на чужбине,
как поутру, в росистой свежей сини,
под ветром летним шелушится бор,
как отдаётся дятлов стукотня
во тьме, где мшеют буковые кольца,
и вёдер жестяные колокольца
спешат напиться на исходе дня.
От дыма и чернил, со смрадных трасс,
в пыли, в поту, пропахнувший бензином,
к нему я приходил —
и блудным сыном
доволен был мой молчаливый спас.
Мне чудилось, что на бессонном дне
объявятся мои былые лица
и голубь детства в глуби повторится
и яблоко, спешившее ко мне.
Конечно, знал я, что искать смешно
в ничьей прохладе личные мгновенья,
просить у пустоты благословенья,
присваивать то, что на всех одно.
Но всё же мог у этой тишины
занять хотя бы пригоршню покоя
и знать, что я собой творю былое
для тех, кто будут в нём отражены,
что никого никто не обошёл,
не пережил у ветхого колодца,
и каждый с каждым встретится, сочтётся,
заглядывая в молчаливый ствол...
Уже вокруг бульдозеры рычат,
и город наплывает лавой белой,
и паучиха из тиши замшелой
стеклярусных уводит паучат.
И, заглянув в него последний раз,
своё лицо на дне я зарываю,
и горько мне, как будто закрываю
светивший мне из мрака добрый глаз,
и уношу последнюю бадью,
и под визжанье пил, как на поминках,
пью воду в лепестках и шелушинках.
И мнится мне, что я — не воду пью.
ВОТ-ВОТ
Постоянное ожидание удачи: вот-вот…
Душе пристало полагаться на что-то
небывало-светлое от бескорыстных щедрот
Природы или Всевышнего Полиглота.
Это вот-вот превращается каждый миг
в обычную быль, тут же улетая в былое,
всё это — область Времени, его маховик,
лишь память управляется как-то с вечной мглою.
Я считаю, память незлопамятна у меня,
так странно в архиве её до сих пор остаётся
росток, пробившийся из-под замшелого пня,
гулкое одиночество утреннего колодца.
Вот бы и этот день в память улёгся плотней:
жаркий закат и влажный взгляд моей Маши,
вспомнившей что-то, что не прощается с ней,
в этот вечер, когда Нынь спешит во Вчерашье.
ДОМ НА СНОС
Два века в этом тесном улье
творился каждодневный быт.
Печные трубы ввысь тянули
дым радостей, страстей, обид.
С ним было всё, что с миром было
то продолжительно, то вдруг, —
от прозябания до пыла,
от пира до голодных мук.
В тени высоток старцем нищим
он стынет на ветру сыром,
уже перед былым жилищем
стоит надменный кран с ядром.
Порушенный тупым громилой,
ты станешь грудою камней.
Прошу, располагайся, милый,
в невечой памяти моей.
ЕСТЬ ТРЕТЬЯ СТОРОНА ЛИСТА…
К нему спешил я, словно к алтарю:
его дыханье, влажный запах глуби
и вечный взгляд в позеленевшем срубе,
похожий на подземную зарю, —
живут во мне, как радость и укор.
Внезапно вспоминалось на чужбине,
как поутру, в росистой свежей сини,
под ветром летним шелушится бор,
как отдаётся дятлов стукотня
во тьме, где мшеют буковые кольца,
и вёдер жестяные колокольца
спешат напиться на исходе дня.
От дыма и чернил, со смрадных трасс,
в пыли, в поту, пропахнувший бензином,
к нему я приходил —
и блудным сыном
доволен был мой молчаливый спас.
Мне чудилось, что на бессонном дне
объявятся мои былые лица
и голубь детства в глуби повторится
и яблоко, спешившее ко мне.
Конечно, знал я, что искать смешно
в ничьей прохладе личные мгновенья,
просить у пустоты благословенья,
присваивать то, что на всех одно.
Но всё же мог у этой тишины
занять хотя бы пригоршню покоя
и знать, что я собой творю былое
для тех, кто будут в нём отражены,
что никого никто не обошёл,
не пережил у ветхого колодца,
и каждый с каждым встретится, сочтётся,
заглядывая в молчаливый ствол...
Уже вокруг бульдозеры рычат,
и город наплывает лавой белой,
и паучиха из тиши замшелой
стеклярусных уводит паучат.
И, заглянув в него последний раз,
своё лицо на дне я зарываю,
и горько мне, как будто закрываю
светивший мне из мрака добрый глаз,
и уношу последнюю бадью,
и под визжанье пил, как на поминках,
пью воду в лепестках и шелушинках.
И мнится мне, что я — не воду пью.
ВОТ-ВОТ
Постоянное ожидание удачи: вот-вот…
Душе пристало полагаться на что-то
небывало-светлое от бескорыстных щедрот
Природы или Всевышнего Полиглота.
Это вот-вот превращается каждый миг
в обычную быль, тут же улетая в былое,
всё это — область Времени, его маховик,
лишь память управляется как-то с вечной мглою.
Я считаю, память незлопамятна у меня,
так странно в архиве её до сих пор остаётся
росток, пробившийся из-под замшелого пня,
гулкое одиночество утреннего колодца.
Вот бы и этот день в память улёгся плотней:
жаркий закат и влажный взгляд моей Маши,
вспомнившей что-то, что не прощается с ней,
в этот вечер, когда Нынь спешит во Вчерашье.
ДОМ НА СНОС
Два века в этом тесном улье
творился каждодневный быт.
Печные трубы ввысь тянули
дым радостей, страстей, обид.
С ним было всё, что с миром было
то продолжительно, то вдруг, —
от прозябания до пыла,
от пира до голодных мук.
В тени высоток старцем нищим
он стынет на ветру сыром,
уже перед былым жилищем
стоит надменный кран с ядром.
Порушенный тупым громилой,
ты станешь грудою камней.
Прошу, располагайся, милый,
в невечой памяти моей.
ЕСТЬ ТРЕТЬЯ СТОРОНА ЛИСТА…
Кириллу моей души
Есть третья сторона листа,
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён, —
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,
покоя не даёт перу, —
в сравненье с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён —
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон...
ЗАГЛЯДЫВАЛ В СЕБЯ…
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён, —
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,
покоя не даёт перу, —
в сравненье с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён —
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон...
ЗАГЛЯДЫВАЛ В СЕБЯ…
Лиле и Максиму Лившиным
Заглядывал в себя и доходил до края,
и там клубилось то, чему названья нет,
поскольку некто Бог —
или Боязнь иная —
не явность, а молва, вопрос, а не ответ.
Заглядывал в себя и возвращался целым,
почти всегда шёл дождь и серебрился сад,
и было не понять — что за его пределом,
какой на свете год, какой в краю уклад?
О жизни знал лишь то, что довелось очнуться,
и что слияньем стал неведомых кровей.
О смерти знал лишь то, что с ней не разминуться,
а есть ли в этой мгле просвет — пойди, проверь.
Не мог уразуметь, когда возникло Время,
куда оно летит, на время ли оно?
И замысел, —
какой у этого творенья,
и для чего о нём нам мыслить суждено?
Заглядывал в себя, стыдясь и обмирая,
почти всегда шёл дождь, и сад был в серебре.
Заглядывал в себя и доходил до края,
и там один во всём себя искал в себе.
КРАЮШКА ПАМЯТИ
Глотком воды я вспомнил ржавый бак
и кружку на цепи, сырой барак
и голод, походящий на простуду, —
Урал и голод, в животе и всюду.
Война.
Не думать о еде.
Но как?
Накрывшись одеялом с головой,
я вызывал виденья.
Мне казалось,
есть нечто,
что испытывает
жалость
к моей здоровой
хворости живой.
Я думал: посильнее захоти,
и, добрая,
затеплится в горсти
спасительная
тяжесть —
в забытьи
я говорил: ну что ж, начну сначала —
сейчас я досчитаю до пяти...
Но сила сытая не отвечала.
То униженье, вроде ворожбы,
отчаянные детские мольбы
о покровительстве у силы некой
(ведь что-то
нам должно
служить опекой,
когда мы неумелы
и слабы!) —
всё это оскорбление судьбы
живёт во мне видением постылым,
как ненависть к тупым и тучным силам,
уставившим свои глазищи рачьи
на малышей, заждавшихся удачи,
но как во сне зубами ни скрипи,
а наяву — пустынная посуда
и голод,
долгий,
тяжкий,
как простуда,
да ржавый бак с водою на цепи.
КРУГ МЫСЛЕЙ
и там клубилось то, чему названья нет,
поскольку некто Бог —
или Боязнь иная —
не явность, а молва, вопрос, а не ответ.
Заглядывал в себя и возвращался целым,
почти всегда шёл дождь и серебрился сад,
и было не понять — что за его пределом,
какой на свете год, какой в краю уклад?
О жизни знал лишь то, что довелось очнуться,
и что слияньем стал неведомых кровей.
О смерти знал лишь то, что с ней не разминуться,
а есть ли в этой мгле просвет — пойди, проверь.
Не мог уразуметь, когда возникло Время,
куда оно летит, на время ли оно?
И замысел, —
какой у этого творенья,
и для чего о нём нам мыслить суждено?
Заглядывал в себя, стыдясь и обмирая,
почти всегда шёл дождь, и сад был в серебре.
Заглядывал в себя и доходил до края,
и там один во всём себя искал в себе.
КРАЮШКА ПАМЯТИ
Глотком воды я вспомнил ржавый бак
и кружку на цепи, сырой барак
и голод, походящий на простуду, —
Урал и голод, в животе и всюду.
Война.
Не думать о еде.
Но как?
Накрывшись одеялом с головой,
я вызывал виденья.
Мне казалось,
есть нечто,
что испытывает
жалость
к моей здоровой
хворости живой.
Я думал: посильнее захоти,
и, добрая,
затеплится в горсти
спасительная
тяжесть —
в забытьи
я говорил: ну что ж, начну сначала —
сейчас я досчитаю до пяти...
Но сила сытая не отвечала.
То униженье, вроде ворожбы,
отчаянные детские мольбы
о покровительстве у силы некой
(ведь что-то
нам должно
служить опекой,
когда мы неумелы
и слабы!) —
всё это оскорбление судьбы
живёт во мне видением постылым,
как ненависть к тупым и тучным силам,
уставившим свои глазищи рачьи
на малышей, заждавшихся удачи,
но как во сне зубами ни скрипи,
а наяву — пустынная посуда
и голод,
долгий,
тяжкий,
как простуда,
да ржавый бак с водою на цепи.
КРУГ МЫСЛЕЙ
Маше
Брожу по своим мыслям, натыкаюсь на страшные,
спешу к беззаботным, засыпаю в обнимку с мечтой.
Что будет завтра? Те же заботы вчерашние?
Вот бы выдался праздник, вот бы свет золотой.
Что бы ни было, пробавляюсь мечтою о встрече.
Долго ли платья набить чемодану в пасть?
Когда ты далече, жизнь не то что б увечье,
но только нелепо одному обедать и спать.
Жду тебя не дождусь, моё лукавое таинство.
Там, где ты, воздух — одна выхлопная труба.
А тут белки, и у пруда гусь долговязый шатается.
Очень надеюсь, что всё же проспится судьба.
МЕЖДУ НЕ СКАЗАННЫМ И НЕСКАЗАННЫМ…
спешу к беззаботным, засыпаю в обнимку с мечтой.
Что будет завтра? Те же заботы вчерашние?
Вот бы выдался праздник, вот бы свет золотой.
Что бы ни было, пробавляюсь мечтою о встрече.
Долго ли платья набить чемодану в пасть?
Когда ты далече, жизнь не то что б увечье,
но только нелепо одному обедать и спать.
Жду тебя не дождусь, моё лукавое таинство.
Там, где ты, воздух — одна выхлопная труба.
А тут белки, и у пруда гусь долговязый шатается.
Очень надеюсь, что всё же проспится судьба.
МЕЖДУ НЕ СКАЗАННЫМ И НЕСКАЗАННЫМ…
Леониду Перловскому
Между не сказанным и несказанным
мается что-то болью немой:
в мокром саду — седовласым туманом,
в старом колодце — влажною тьмой.
Этот поток мысленосный — из тлена?
Это беззвучье — из будущих дней?
Что домогается нощно и денно
необязательной речи моей?
Слово, безмолвного таинства милость,
молвиться хочет, рождения ждёт.
Это безмолвье — для мысли на вырост.
А и не молвится — не пропадёт.
НАКАНУНЕ ЕЛОВЫХ ТОРЖЕСТВ
В толчее городской еле-еле мы
различаем свой голос и жест.
Но так бережно ветки побелены
накануне еловых торжеств.
И чем ближе к событию чистому,
тем задумчивей суетный мир.
Не истрачены души, — воистину
гнёт житейский их не истомил.
Вот они и готовятся к радости,
пусть она и недолго жива, —
разживутся толикою святости
от еловых щедрот Рождества.
НАУКА И ЖИЗНЬ
Один генетик вывел чудо —
щетинистое доброхудо.
Другой прищурился хитро
и вывел шустрое злобро.
На третьего нашла причуда
скрестить злобро и доброхудо,
и, поработав тяжело,
он вывел тихое хузло.
Хузло скрестилось с доброхудо,
став дробозлом в четыре пуда.
Затем злобро и дробозло
друг друга съели обоюдо,
хузло же съело доброхудо ,
от этого и померло...
Осталось только худобро,
которое, как мир, старо.
ОСЕНЬ В КАХЕТИИ
Что было за день? За горой гора,
покатая Кахетия в тумане,
оранжевая оторопь костра
и сонных сопок переодеванье,
сырая бесприютность голых лоз,
волы, и птиц ленивая орава,
и девочка, кричащая картаво
на сбившихся у перекрёстка коз.
Кахетия, зачем я здесь, ответь?
Среди старух, метущих половицы,
застолий долгих, где в окне зарницы,
река и виноградных склонов медь?
Но ты мне тянешь чашу и напев,
так не поют нигде на белом свете.
Не понимая даже междометий,
я слушаю, немного оробев.
Я не достоин этого добра.
Что мне сказать столетним запевалам?
Сейчас, когда над смутным перевалом
лишь две звезды осталось до утра,
всё, что творилось в этом длинном дне,
ворочается в поисках покоя,
слагается в согласие скупое,
чтобы потом всю жизнь являться мне.
О РЫБАКЕ И РЫБЕ
мается что-то болью немой:
в мокром саду — седовласым туманом,
в старом колодце — влажною тьмой.
Этот поток мысленосный — из тлена?
Это беззвучье — из будущих дней?
Что домогается нощно и денно
необязательной речи моей?
Слово, безмолвного таинства милость,
молвиться хочет, рождения ждёт.
Это безмолвье — для мысли на вырост.
А и не молвится — не пропадёт.
НАКАНУНЕ ЕЛОВЫХ ТОРЖЕСТВ
В толчее городской еле-еле мы
различаем свой голос и жест.
Но так бережно ветки побелены
накануне еловых торжеств.
И чем ближе к событию чистому,
тем задумчивей суетный мир.
Не истрачены души, — воистину
гнёт житейский их не истомил.
Вот они и готовятся к радости,
пусть она и недолго жива, —
разживутся толикою святости
от еловых щедрот Рождества.
НАУКА И ЖИЗНЬ
Один генетик вывел чудо —
щетинистое доброхудо.
Другой прищурился хитро
и вывел шустрое злобро.
На третьего нашла причуда
скрестить злобро и доброхудо,
и, поработав тяжело,
он вывел тихое хузло.
Хузло скрестилось с доброхудо,
став дробозлом в четыре пуда.
Затем злобро и дробозло
друг друга съели обоюдо,
хузло же съело доброхудо ,
от этого и померло...
Осталось только худобро,
которое, как мир, старо.
ОСЕНЬ В КАХЕТИИ
Что было за день? За горой гора,
покатая Кахетия в тумане,
оранжевая оторопь костра
и сонных сопок переодеванье,
сырая бесприютность голых лоз,
волы, и птиц ленивая орава,
и девочка, кричащая картаво
на сбившихся у перекрёстка коз.
Кахетия, зачем я здесь, ответь?
Среди старух, метущих половицы,
застолий долгих, где в окне зарницы,
река и виноградных склонов медь?
Но ты мне тянешь чашу и напев,
так не поют нигде на белом свете.
Не понимая даже междометий,
я слушаю, немного оробев.
Я не достоин этого добра.
Что мне сказать столетним запевалам?
Сейчас, когда над смутным перевалом
лишь две звезды осталось до утра,
всё, что творилось в этом длинном дне,
ворочается в поисках покоя,
слагается в согласие скупое,
чтобы потом всю жизнь являться мне.
О РЫБАКЕ И РЫБЕ
Рыбакам русского клуба ООН
Вытянул рыбу из моря рыбак расторопный,
ловко с крючка её снял и рулеткой измерил:
три сантиметра всего не хватает пузатой,
чтобы её посчитал он законным уловом.
Но не беда: рыбоед вместо пищи животной
пищей иною — моральной — себя насыщает,
он лупоглазую в мокрую морду целует,
в море бросает её и кричит на прощанье:
"Жду тебя, радость моя, через три сантиметра!"
ПОД ВЕЧЕР — МОЛНИИ УЗЛОМ…
Под вечер — молнии узлом,
рулады грома.
И туча — замшевым крылом
над крышей дома.
Чему-то вечному салют
и неземному!
И травы хищно привстают
навстречу грому.
И дождь, а может быть, и град, —
слепой картечью!
И две руки твои летят
ко мне навстречу.
Так нежно, смутно и в упор
сквозь дождь и темень —
звездою сдвоенной — твой взор
в саду весеннем.
ПОКИНУТЫЙ ХУТОР
Воскресным утром в дымчатом лесу
святыни папоротников усталых
держали на белёсых опахалах
прокисшую осеннюю росу.
Но чаща поредела, и тропа,
перечеркнув невзрачную поляну,
метнулась мимо тощего снопа
на склон холма по мокрому бурьяну.
(И тут запахло яблоками).
Холм
подставил плечи под безлюдный хутор:
здесь был колодец, поражённый мхом,
как будто кто-то в плюш его укутал,
сарай, который виден был насквозь
в прямом и переносном смысле слова,
телега бесколёсная.
(И снова
запахло яблоками).
Разрослось
быльё вокруг жилья, где с неких пор
одна лишь рухлядь обитать осталась,
весь хлам, вся горестная захудалость,
весь от людей отвыкнувший разор.
(А запах яблок был живой).
Зайдя
за дом, я был обласкан светом яблонь,
умытых светом беглого дождя!
На одичалом хуторе прозяблом,
покинутом не первый год людьми,
скуластые антоновки в то утро
бесстыже пахли.
(Каждый плод как будто
взывал, молил: сорви меня, возьми!).
Что стало с теми, кто ушёл отсюда?
Их этот хутор за душу берёт?
Им вяжет память тусклая полуда
дичающих без них плодов-сирот?
Они бы за людьми, как псы, ушли,
но на своих корнях, как на приколе,
остались — на своей тоскливой воле
ронять плоды на мох — во прах земли.
ПОЛДЕНЬ В ЛЕСУ
Как если бы в последний раз
роса листву посеребрила,
и розовый ручей в овраге, —
как если бы в последний раз.
Шумят ольховые ветрила!
Так вольно быть живым во влаге
лесного лога,
где коряги
таят мгновенный птичий глаз.
Задумчивый зелёный разум
следит внимательно за мной.
Наверно, выдумка моя —
задумчивый зелёный разум.
Но в этой вечности лесной
над светом тихого ручья,
с какой молвою связан я?
Ведь я же чувствую, что связан.
Не покидай меня, листва,
будь укоризною желанной
в моём убогом красноречье, —
не покидай меня, листва!
Стань молчаливою охраной,
наставь всей мудростью предтечи,
легко роняющей на плечи
позолотевшие слова.
Листва, всемирная Мария,
прости своих блаженных чад
за торопливость топоров,
листва, всемирная Мария,
напомни, как в печах трещат
седые головни голов,
убереги наш сад от дров,
зелёная асимметрия!..
Стекает солнце по стволам
сквозь ветошь утреннего дыма,
на муравьиные соборы
стекает солнце по стволам, —
так радостно и так ранимо
брести сквозь тихие заторы
ветвей —
сквозь лиственные взоры,
сквозь жизнь со смертью пополам.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО СОСНЫ
Пропала я! Они пришли.
Ужасны их приспособленья
для медленного отделенья
древесной плоти от земли.
Вот, закурив в моей тени,
они на сгнивший пень садятся.
У нас считают, что они
нелепых дел своих стыдятся.
Судьба их тоже нелегка
и с нашею во многом схожа:
ранима и кора и кожа,
хрупка и ветка и рука.
Тела деревьев волокут
за лошадьми, как человечьи.
Им головы, как нам, секут,
и тоже ими топят печи.
Нам жалко их, и мы хотим
судьбу их скрасить звонколистым
существованием своим,
бесхитростным и бескорыстным.
А это злит их до сих пор:
царям подачка не по спеси,
и вот, срывая зло на лесе,
долги их отдаёт топор!..
Когда они добьют меня,
я медленно крениться стану
и, комель оторвав от пня,
открою розовую рану.
Уткнувшись кроной в мокрый мох,
смешно своей культёю дёрну,
и чаща повторит мой вздох,
и гул глухой пройдёт по дёрну...
Известна ли деревьям злость?
Мы были виселицей людям,
крестом и плахой, и орудьем,
пронзающим тела насквозь.
Но это делали не мы,
да и людей не меньше стало,
Они не гибнут от чумы,
от пламени и от металла,
а нас всё меньше!..
Вот меня
они лениво озирают,
окурки в пальцах растирают —
уберегают от огня
свои зелёные стада,
соперничая с рыжим бесом
в бесчинстве над покорным лесом
без состраданья и стыда,
забыв в неисчислимый раз
в своих деяньях недалёких,
что ветхий папоротник лёгких
засохнет, если сгубят нас!
А если так, то вправе мы
на крайнее решиться средство —
восстать,
всем вместе
загореться, —
запеленать людей в дымы!
ПРИКОЛ
Один остался друг,
и тот приколом трачен.
Всё ýже смысла круг
в загоне жеребячьем.
Ему что ни скажи —
нелепицу прикупишь.
От хохотливой лжи
лицо — как с маслом кукиш.
Всё для него курьёз,
предлог схохмить, охáмить.
А что в слезу, всерьёз —
о юной жизни память.
В ту пору были мы
смешливы, но иначе.
А ныне, среди тьмы,
всё ржём по-жеребячьи.
РАЗНОЕ
*
Я подметил, что дождь
охоч до юных особ,
он их облегает сплошь,
так что их бьёт озноб.
*
День выгорел дотла
и закатился в темень,
и в ней тоска была
времяпрепровожденьем.
*
Плохое испарилось,
хорошее осталось, —
божественная милость —
жизнь не винить под старость.
*
Каждый взгляд меняет мир,
он другой теперь.
Это значит, в каждый миг
обмереть успей.
*
Свобода слов скорей всего не скоро
вновь посетит своих усталых чад.
На фоне оглушительного ора
фигуры умолчания кричат.
*
Я помню этот дом до каждой паутинки,
его убогий быт событьями богат,
те шумные дожди доныне не утихли,
не блёкнет за рекой торжественный закат.
*
Не думаю, что есть толмачи у Бога,
я полагаю, Господь — полиглот.
Хотя Он один, а нас у Него много,
от нашего шума — как он не оглох?
*
Родившиеся в диалектике,
не ведавшие метафизики,
мы — лозунговые калеки те —
себя своей жизнью высекли.
*
Народ, разойдись по людям,
забудь о сытых баранах,
кормящихся словоблудьем
на потных телеэкранах.
*
На взгорбленной дороге дней
чем дольше путь, тем груз грузней,
пока в бескрайней тьме небес
не расточится весь твой вес…
*
Сегодня тучи плывут к океану,
серебряно-серые с белой опушкой.
Когда я быть на земле устану, —
вот бы они мне стали подушкой.
СМЕРТЬ ВТОРАЯ
ловко с крючка её снял и рулеткой измерил:
три сантиметра всего не хватает пузатой,
чтобы её посчитал он законным уловом.
Но не беда: рыбоед вместо пищи животной
пищей иною — моральной — себя насыщает,
он лупоглазую в мокрую морду целует,
в море бросает её и кричит на прощанье:
"Жду тебя, радость моя, через три сантиметра!"
ПОД ВЕЧЕР — МОЛНИИ УЗЛОМ…
Под вечер — молнии узлом,
рулады грома.
И туча — замшевым крылом
над крышей дома.
Чему-то вечному салют
и неземному!
И травы хищно привстают
навстречу грому.
И дождь, а может быть, и град, —
слепой картечью!
И две руки твои летят
ко мне навстречу.
Так нежно, смутно и в упор
сквозь дождь и темень —
звездою сдвоенной — твой взор
в саду весеннем.
ПОКИНУТЫЙ ХУТОР
Воскресным утром в дымчатом лесу
святыни папоротников усталых
держали на белёсых опахалах
прокисшую осеннюю росу.
Но чаща поредела, и тропа,
перечеркнув невзрачную поляну,
метнулась мимо тощего снопа
на склон холма по мокрому бурьяну.
(И тут запахло яблоками).
Холм
подставил плечи под безлюдный хутор:
здесь был колодец, поражённый мхом,
как будто кто-то в плюш его укутал,
сарай, который виден был насквозь
в прямом и переносном смысле слова,
телега бесколёсная.
(И снова
запахло яблоками).
Разрослось
быльё вокруг жилья, где с неких пор
одна лишь рухлядь обитать осталась,
весь хлам, вся горестная захудалость,
весь от людей отвыкнувший разор.
(А запах яблок был живой).
Зайдя
за дом, я был обласкан светом яблонь,
умытых светом беглого дождя!
На одичалом хуторе прозяблом,
покинутом не первый год людьми,
скуластые антоновки в то утро
бесстыже пахли.
(Каждый плод как будто
взывал, молил: сорви меня, возьми!).
Что стало с теми, кто ушёл отсюда?
Их этот хутор за душу берёт?
Им вяжет память тусклая полуда
дичающих без них плодов-сирот?
Они бы за людьми, как псы, ушли,
но на своих корнях, как на приколе,
остались — на своей тоскливой воле
ронять плоды на мох — во прах земли.
ПОЛДЕНЬ В ЛЕСУ
Как если бы в последний раз
роса листву посеребрила,
и розовый ручей в овраге, —
как если бы в последний раз.
Шумят ольховые ветрила!
Так вольно быть живым во влаге
лесного лога,
где коряги
таят мгновенный птичий глаз.
Задумчивый зелёный разум
следит внимательно за мной.
Наверно, выдумка моя —
задумчивый зелёный разум.
Но в этой вечности лесной
над светом тихого ручья,
с какой молвою связан я?
Ведь я же чувствую, что связан.
Не покидай меня, листва,
будь укоризною желанной
в моём убогом красноречье, —
не покидай меня, листва!
Стань молчаливою охраной,
наставь всей мудростью предтечи,
легко роняющей на плечи
позолотевшие слова.
Листва, всемирная Мария,
прости своих блаженных чад
за торопливость топоров,
листва, всемирная Мария,
напомни, как в печах трещат
седые головни голов,
убереги наш сад от дров,
зелёная асимметрия!..
Стекает солнце по стволам
сквозь ветошь утреннего дыма,
на муравьиные соборы
стекает солнце по стволам, —
так радостно и так ранимо
брести сквозь тихие заторы
ветвей —
сквозь лиственные взоры,
сквозь жизнь со смертью пополам.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО СОСНЫ
Пропала я! Они пришли.
Ужасны их приспособленья
для медленного отделенья
древесной плоти от земли.
Вот, закурив в моей тени,
они на сгнивший пень садятся.
У нас считают, что они
нелепых дел своих стыдятся.
Судьба их тоже нелегка
и с нашею во многом схожа:
ранима и кора и кожа,
хрупка и ветка и рука.
Тела деревьев волокут
за лошадьми, как человечьи.
Им головы, как нам, секут,
и тоже ими топят печи.
Нам жалко их, и мы хотим
судьбу их скрасить звонколистым
существованием своим,
бесхитростным и бескорыстным.
А это злит их до сих пор:
царям подачка не по спеси,
и вот, срывая зло на лесе,
долги их отдаёт топор!..
Когда они добьют меня,
я медленно крениться стану
и, комель оторвав от пня,
открою розовую рану.
Уткнувшись кроной в мокрый мох,
смешно своей культёю дёрну,
и чаща повторит мой вздох,
и гул глухой пройдёт по дёрну...
Известна ли деревьям злость?
Мы были виселицей людям,
крестом и плахой, и орудьем,
пронзающим тела насквозь.
Но это делали не мы,
да и людей не меньше стало,
Они не гибнут от чумы,
от пламени и от металла,
а нас всё меньше!..
Вот меня
они лениво озирают,
окурки в пальцах растирают —
уберегают от огня
свои зелёные стада,
соперничая с рыжим бесом
в бесчинстве над покорным лесом
без состраданья и стыда,
забыв в неисчислимый раз
в своих деяньях недалёких,
что ветхий папоротник лёгких
засохнет, если сгубят нас!
А если так, то вправе мы
на крайнее решиться средство —
восстать,
всем вместе
загореться, —
запеленать людей в дымы!
ПРИКОЛ
Один остался друг,
и тот приколом трачен.
Всё ýже смысла круг
в загоне жеребячьем.
Ему что ни скажи —
нелепицу прикупишь.
От хохотливой лжи
лицо — как с маслом кукиш.
Всё для него курьёз,
предлог схохмить, охáмить.
А что в слезу, всерьёз —
о юной жизни память.
В ту пору были мы
смешливы, но иначе.
А ныне, среди тьмы,
всё ржём по-жеребячьи.
РАЗНОЕ
*
Я подметил, что дождь
охоч до юных особ,
он их облегает сплошь,
так что их бьёт озноб.
*
День выгорел дотла
и закатился в темень,
и в ней тоска была
времяпрепровожденьем.
*
Плохое испарилось,
хорошее осталось, —
божественная милость —
жизнь не винить под старость.
*
Каждый взгляд меняет мир,
он другой теперь.
Это значит, в каждый миг
обмереть успей.
*
Свобода слов скорей всего не скоро
вновь посетит своих усталых чад.
На фоне оглушительного ора
фигуры умолчания кричат.
*
Я помню этот дом до каждой паутинки,
его убогий быт событьями богат,
те шумные дожди доныне не утихли,
не блёкнет за рекой торжественный закат.
*
Не думаю, что есть толмачи у Бога,
я полагаю, Господь — полиглот.
Хотя Он один, а нас у Него много,
от нашего шума — как он не оглох?
*
Родившиеся в диалектике,
не ведавшие метафизики,
мы — лозунговые калеки те —
себя своей жизнью высекли.
*
Народ, разойдись по людям,
забудь о сытых баранах,
кормящихся словоблудьем
на потных телеэкранах.
*
На взгорбленной дороге дней
чем дольше путь, тем груз грузней,
пока в бескрайней тьме небес
не расточится весь твой вес…
*
Сегодня тучи плывут к океану,
серебряно-серые с белой опушкой.
Когда я быть на земле устану, —
вот бы они мне стали подушкой.
СМЕРТЬ ВТОРАЯ
Руфу Хлодовскому
Немецкий рынок снится до сих пор,
его ряды, брусчатка и забор,
там мама довоенная поныне
кусочек просит вырезать из дыни,
всё ярко, духовито, очень близко —
лук, помидоры, огурцы, редиска,
рукой достать, — китаец тянет мне
"уйди-уйди",
и — главное — во сне
себя я вижу, что довольно странно,
и этот сон мне снится непрестанно,
и умирать мне страшно потому,
что в смерть мою его я не возьму,
и, значит, с ним исчезнет без остатка
то, что на миг меня ласкает кратко
одной и той же нежной благостынью:
живая мама обнимает дыню
в её последней жизни — чтоб со мной
побыть, пока мне снится мир земной.
ТЕМА ДЛЯ МАЙЛЗА ДЭВИСА
а) Ч т о - т о
Что-то рождается влажно и чисто —
нечто рождающееся не часто...
Что-то ворочается на рассвете —
нечто, чего вы и не назовёте...
Что-то надеется на равноправье —
нечто из нервов, дыханья и крови...
б) Ч т о э т о ?
Что это просится в пекло земное,
наших змеиных повадок не зная?
Что так старается быть, без боязни
смертью платить за мгновение жизни?
Что возникает в глубинах рассвета
так убедительно и виновато?..
в) Н е ч т о
Нечто, чьё имя не столь уж и важно,
но от чего так легко и тревожно.
То, что пугливо наведалось в гости, —
из любопытства, а не из корысти...
Что-то, о чём мы теперь на забудем
с грустной улыбкою, свойственной людям.
УЛИЦА
Улица — клуб чужаков,
можно с кем-нибудь заговорить,
не знакомясь и без обиняков.
Не важно кто ты,
писатель или водитель.
Здесь важно, какие у тебя заботы
и что ты думаешь насчёт последних событий.
Улица — помесь лени и буйства,
она вроде пульса,
он другой раз бьётся неровно,
но — бьётся.
Улица подошвами утрамбована,
ей от них достаётся.
Когда трудно,
выпрыгиваешь на тротуары,
там ладно и людно,
вокруг сутолока и тары-бары.
Тебе подмигивает улица:
ничего, всё образуется!
Ты сойдёшь в могилу,
а у неё дел ещё — на века.
Может, кто-то и вспомнит верзилу,
который горбился у ларька.
ЭТА ЦЕРКОВЬ — ЛИШЬ ВИДИМОСТЬ БОГА…
Эта церковь — лишь видимость Бога,
сущность Бога — в седой побирушке,
коротающей дни возле кружки
на ступенях святого чертога.
Ей не скрыть своего благородства,
её ветхая шляпка красива.
Взор такой не от рабства берётся,
не слаба эта тихая сила.
Просто-напросто так получилось,
что в сумятице здешней сегодня
из инстанций, дарующих милость,
ей лишь паперть осталась Господня.
Да и то, норовят прихожане
сотню лишнюю в храме оставить, —
кружка полнится только грошами,
улыбается всем — не горда ведь.
Все известные миру напасти
поместились в невидимом храме
этой маленькой жилистой пясти,
деликатно следящей за нами.
Я ей в кружку кладу что имею,
шапку сдвинув едва ли не на нос,
заглянуть ей в глаза я не смею,
этой жизни кляня окаянность.
Мокрый снег заодно с листопадом
на ступени ложится уныло.
Мне не встретиться бы с её взглядом, —
ведь она меня в школе учила.
его ряды, брусчатка и забор,
там мама довоенная поныне
кусочек просит вырезать из дыни,
всё ярко, духовито, очень близко —
лук, помидоры, огурцы, редиска,
рукой достать, — китаец тянет мне
"уйди-уйди",
и — главное — во сне
себя я вижу, что довольно странно,
и этот сон мне снится непрестанно,
и умирать мне страшно потому,
что в смерть мою его я не возьму,
и, значит, с ним исчезнет без остатка
то, что на миг меня ласкает кратко
одной и той же нежной благостынью:
живая мама обнимает дыню
в её последней жизни — чтоб со мной
побыть, пока мне снится мир земной.
ТЕМА ДЛЯ МАЙЛЗА ДЭВИСА
а) Ч т о - т о
Что-то рождается влажно и чисто —
нечто рождающееся не часто...
Что-то ворочается на рассвете —
нечто, чего вы и не назовёте...
Что-то надеется на равноправье —
нечто из нервов, дыханья и крови...
б) Ч т о э т о ?
Что это просится в пекло земное,
наших змеиных повадок не зная?
Что так старается быть, без боязни
смертью платить за мгновение жизни?
Что возникает в глубинах рассвета
так убедительно и виновато?..
в) Н е ч т о
Нечто, чьё имя не столь уж и важно,
но от чего так легко и тревожно.
То, что пугливо наведалось в гости, —
из любопытства, а не из корысти...
Что-то, о чём мы теперь на забудем
с грустной улыбкою, свойственной людям.
УЛИЦА
Улица — клуб чужаков,
можно с кем-нибудь заговорить,
не знакомясь и без обиняков.
Не важно кто ты,
писатель или водитель.
Здесь важно, какие у тебя заботы
и что ты думаешь насчёт последних событий.
Улица — помесь лени и буйства,
она вроде пульса,
он другой раз бьётся неровно,
но — бьётся.
Улица подошвами утрамбована,
ей от них достаётся.
Когда трудно,
выпрыгиваешь на тротуары,
там ладно и людно,
вокруг сутолока и тары-бары.
Тебе подмигивает улица:
ничего, всё образуется!
Ты сойдёшь в могилу,
а у неё дел ещё — на века.
Может, кто-то и вспомнит верзилу,
который горбился у ларька.
ЭТА ЦЕРКОВЬ — ЛИШЬ ВИДИМОСТЬ БОГА…
Эта церковь — лишь видимость Бога,
сущность Бога — в седой побирушке,
коротающей дни возле кружки
на ступенях святого чертога.
Ей не скрыть своего благородства,
её ветхая шляпка красива.
Взор такой не от рабства берётся,
не слаба эта тихая сила.
Просто-напросто так получилось,
что в сумятице здешней сегодня
из инстанций, дарующих милость,
ей лишь паперть осталась Господня.
Да и то, норовят прихожане
сотню лишнюю в храме оставить, —
кружка полнится только грошами,
улыбается всем — не горда ведь.
Все известные миру напасти
поместились в невидимом храме
этой маленькой жилистой пясти,
деликатно следящей за нами.
Я ей в кружку кладу что имею,
шапку сдвинув едва ли не на нос,
заглянуть ей в глаза я не смею,
этой жизни кляня окаянность.
Мокрый снег заодно с листопадом
на ступени ложится уныло.
Мне не встретиться бы с её взглядом, —
ведь она меня в школе учила.
15 августа известному поэту, драматургу и переводчику прозы и поэзии, эссеисту Павлу Моисеевичу Грушко исполняется 90 лет. Поздравляем и шлём через океан наилучшие пожелания!