Шерстяная шаль оттенка бордо обняла Татьяну Павловну, и обычная семидесятилетняя женщина превратилась в служительницу фортепианных муз. С минуты на минуту к ней должен был явиться тот, через кого ее скромный дом вновь познает великие творения Чайковского, Гайдна и Моцарта. Правда, сей вдохновенный посетитель имел обыкновение откусывать от своего занятия порядочный временной кусок. Но Татьяна Павловна всякий раз прощала и ему, и его сопроводительной бабушке. Как не простить единственного ученика?
Чтобы снизить напряжение от неминуемой встречи с прекрасным, Татьяна Павловна занялась перепроверкой порядка. Убедилась, что на поверхности инструмента нет ни пылинки. Развела в стороны поблекшие латунные канделябры; нажала кончиком домашней туфли на среднюю педаль, завела ее под специальную выемку в корпусе. Теперь никакого форте, одно лишь пиано. Хотя на дворе день-деньской и соседи в большинстве своем на работе, Татьяна Павловна занимается только с модератором*.
Наконец звонок выдает долгожданное тремоло. Татьяна Павловна распахивает дверь, добродушно кивает. Бабушка шепчет оправдания, мальчик пыхтит, путается в шарфах и шнурках. Наконец его зимняя куртка обмякает на бабушкиных руках. Мальчик мчится в уборную, затем в комнату — на разминку остается ничтожно малых пять минут. После приступают к разбору домашнего задания. Но ни Петр Ильич, ни тем паче Вольфганг Амадей не спешат материализоваться в хорошо проветренной однушке Татьяны Павловны. Ученик мажет по клавиатуре наугад, из раскрытой нотной тетради ему кивают увесистые фиги. Татьяна Павловна вперяет взгляд в сопроводительную бабушку.
— Ой, ничего не успевает, Татьян Пална, простите ради Христа! Столько им всего задают в этой школе! Когда бы нам выучить!
Татьяна Павловна ощущает прилив раздражения: он похож на легкое покалывание в воротниковой зоне. Но шаль оттенка бордо не позволяет выказывать недовольство. Смиренно кивнув, Татьяна Павловна достает метроном, включает его на andantino. Мальчик боязливо сутулится.
— Ну-ну, это же вальсик! Давай вспоминай! — подбадривает Татьяна Павловна, подпевает: В сердце светлые песни опять зазвучали, зазвучали…
— Слишком тихо! — начинает кобениться мальчик. Он не хочет светлых песен, он хочет поскорее в бассейн.
Бабушка покашливает из своего угла: Виталя, не перечь педагогу! Мальчик выпячивает губу, но продолжает колупать скрипучие белые клавиши.
Татьяна Павловна вдруг понимает, что его руки никуда не годятся. За неделю начисто потерял постановку, возит плоской пятерней! Она набирает воздуху в грудь, чтобы в сотый раз объяснить, что в руке должно быть ощущение круглого яблочка, печеной картошечки… Но тут к щелчкам метронома и клавишной каше присоединяется какой-то подозрительный новый звук. Поначалу медленный, тревожный, он быстро набирает полутона и вот уже верещит, как гигантская крыса.
Бабушка с мальчиком переглядываются.
— Как дорогу-то у вас слышно, — шепчет бабушка в недоумении.
Чудовищный звук просолировал с новой силой.
— Да это соседи опять! — сердито выдохнула Татьяна Павловна. — Посидите, пожалуйста, сейчас приду. Но лучше не сидите, а гаммы повторяйте!
Татьяна Павловна вышла в коридор, поднялась по лестнице на один этаж. За стеной бесилось сверло.
Верхние квартиры прятались по четыре штуки за общей тамбурной дверью; навалившись на первый попавшийся звонок, Татьяна Павловна мысленно репетировала свою речь. Она не представляла, кто сейчас окажется по ту сторону двери, но, кто бы это ни был, у нее найдутся аргументы, чтобы вернуть себе законное право на тишину. Звонок жалобно пиликал в пустоту минуту, другую, третью. Наконец клацнула внутренняя дверь, сонный голос ктотамкнул из глубины тамбура.
— Это ваша соседка Татьяна, из 81-й. Откройте, пожалуйста!
Внутренняя дверь клацнула повторно, закрываясь. Татьяна Павловна с удвоенным энтузиазмом стала жать на звонок, возмущенная таким равнодушием. Да одеваюсь я, сейчас выйду! — крикнули ей. И правда: вскоре на пороге обозначилась незнакомая девушка.
— Простите, пожалуйста, — мученически улыбнулась Татьяна Павловна, — это у вас сверлят?
— У соседей.
— Ах, вот оно что… благодарю! А вы случайно не знаете, когда кончат? Вторую неделю, просто ужас! Я преподаватель музыки, ко мне на дом приходят ученики. Я и так занимаюсь с медиатором. Но ведь совершенно невозможно заниматься, когда такой шум…
Татьяна Павловна скороговорила без пауз, чтобы девушка не сбежала. В этом милом лице ей привиделся союзник. Может, она спросит у хозяев? Пусть назовут хотя бы примерный срок окончания работ, чтобы она перенесла уроки, ведь совершенно невозможно…
— Попробую, — нелюбезно кивнула девушка и попятилась внутрь своего жилища. — Что вы так смотрите? Хотите, чтоб я прямо сейчас спросила? Так у меня их номера нету! Увижу — спрошу.
Нет, она мне не помощница, — подумала Татьяна Павловна, а еще подумала, что молодая женщина, которая спит до полудня, по сути своей не может быть чуткой к чужим бедам.
— А впустите-ка меня, дорогая, я сама у строителей спрошу!
Девушка по-снобски хмыкнула, но просьбу Татьяны Павловны выполнила.
В глубине слабо освещенного, перемазанного строительными порошками коридорчика Татьяна Павловна наконец узрела логово своего врага. Оно скрывалось за новой дверью, обернутой в пленку, заставленной мешками со строительным мусором. Вместо звонка торчали кверху два крученых проводка. Дверь, как она и предполагала, оказалась не заперта.
Посреди разобранной до бетонных костей комнаты высокий смуглый мужчина месил что-то гигантским миксером в ведре.
— Вам чего?! — спросил мужчина, не прекращая месить.
— Понимаете, — начала Татьяна Павловна, — я ваша соседка снизу; ко мне на дом приходят ученики, но совершенно невозможно заниматься, когда вы здесь… того…
— Да я здесь работаю, как хозяин сказал! Ко мне какие вопросы? Идите занимайтесь своими делами, пожалуйста!
— Так я не могу! Вы мне мешаете! — взмолилась Татьяна Павловна.
Вместо ответа строитель глянул на нее так грозно, что Татьяна Павловна оробела и тут же ретировалась.
Когда Татьяна Павловна спустилась в свою квартиру, мальчик почему-то стоял в прихожей обутый, а сопроводительная бабушка застегивала на нем курточку.
— Куда это вы собрались? — искренне удивилась Татьяна Павловна.
— Так время уже! Вас полчаса не было!
Татьяна Павловна дотянулась взглядом до коридорных часов — надо же, и правда!
— Ну и что! — отмахнулась она, — Оставайтесь! Сейчас чайку поставлю…
— Не можем, совсем не можем! Бассейн у нас! А потом стричься, зарос вон, как мартышка!
Да, у всех свои дела, — подумала Татьяна Павловна и не стала больше уговаривать. Молча смотрела, как бабушка оборачивает свою дородную шею тремя слоями клетчатого шарфа, как ладонь ее внука — какая все-таки плоская пятерня! — ныряет в варежкину утробу.
— В следующий раз будет громче — сказал мальчик, скорее утверждая, чем спрашивая. Татьяна Павловна только руками развела. Кто знает, что к следующему разу в мире поменяется? Быть может, соседи-ремонтники внемлют ее просьбам — тогда придется поддерживать взаимную дипломатию. А может, их наемник продолбит потолок своим перфоратором да и пришибет Татьяну Павловну и не заметит. Всего этого, конечно, Витале она не сказала, но тот посмотрел с таким укором, словно прочитал ее мысли. Подосвиданькались, поулыбались, ушли, — и вдруг Татьяна Павловна расслышала нисходящее коридорное эхо:
— Не хочу больше к ней ходить! Не буду! Издевательство над детьми!
В иной ситуации она бы не обратила на это внимания. Мало ли какую чушь несут дети, замордованные своими бесконечными кружками-секциями. Но сейчас в Татьяне Павловне дернулась жилка нехорошего предчувствия. В таких нечеловеческих условиях кто захочет ходить, оно понятно. Музыка требует вдумчивой тишины, уединения, созерцания. Но этого не бывает там, где царят соседские интересы! Был бы кабинет, как раньше…
Татьяна Павловна стянула с себя бордовую шаль, кое-как утрамбовала в шкаф. Вынула из кармана платья початую сигаретную пачку, зашла в туалет, уселась поверх закрытой крышки, закурила. Свет она не включала — в полумраке думалось лучше.
Татьяна Павловна дымила и думала о тех временах, когда никаких ремонтов в этом доме не было и в помине. Девятиэтажка ведомственная; в шестидесятых ее населяли исключительно интеллигентные семьи, сотрудники всесоюзно значимой газеты. Самый громкий звук тогда могли позволить себе разве что обладатели новенького серванта. Но то был молоток победы над немилосердными очередями, над мерзостью запустения и нуждой откладывания с каждой получки. Однако все эти интеллигентные люди со временем… — Татьяна Павловна проследила за струйкой дыма, изящно тающей под потолком, — повыветрились. Их дети целыми этажами стали распродавать тесные родительские гнезда — ясное дело, кому попало. Так что теперешний контингент, мягко говоря, подпорченный. Приезжим и дела не было до порядка в подъезде, до цветников под балконами. Приезжие переделывали проекты передовых советских инженеров под свои сомнительные вкусы. Все перекроили, двоечники. Вот сидите теперь и нюхайте. И нечего, нечего мне по трубе стучать, — думала Татьяна Павловна. Раньше бы этот дымок струился себе по вентиляционной шахте на чердак, а сейчас — кто их знает, чего они туда в нее понапихали, каких холодильников?
Татьяна Павловна смыла окурок, попшикала на стенку Утренней свежестью. Затем прошла в комнату и переделала святилище муз в простую гостиную (она же спальня). Укрывая фортепиано залатанным бежевым покрывалом, Татьяна Павловна поняла, что голодна.
Из того, что держалось в кухонном шкафу на скорую руку, обнаружилось только полпачки фарфалле. Татьяна Павловна недовольно прицокнула — опять эти бантики, с которыми никогда не понятно, сколько их сыпать! Но не бежать же в магазин, можно и в голодный обморок по пути свалиться. Татьяна Павловна налила в первую попавшуюся кастрюльку холодной воды, сыпанула соли, поставила на самую большую конфорку. Бывшая супруга ее сына когда-то пыталась переучить Татьяну Павловну: чтобы ускорить процесс, нужно вскипятить воду в электрическом чайнике, а потом перелить в самую большую кастрюлю (паста любит простор). Но для самой большой кастрюли требовалось кипятить чайник дважды — а это какой расход энергии! Да и зачем исхитряться, когда есть проверенный годами способ? Спешить некуда, ученик теперь дня через три придет — и то если придет.
Когда фарфалле отварились в привычном для Татьяны Павловны темпе, она решила добавить в них сыр. Двухсотграммовый кусок Российского все ходил и ходил по теркиному боку, а макароны все никак не насыщались сырной массой. С бантиками всегда так: бахнешь на глаз — много, порцию положишь — мало. Покончив с сыром, Татьяна Павловна обнаружила, что опять наготовила на троих. Так и не приспособилась за все то время, как сын переехал поближе к работе, а муж — на Введенское, к своим немцам.
Многое, очень многое остается неизменным в наших головах, думала Татьяна Павловна, тщательно пережевывая сырные, облитые нерафинированным маслом макароны. Говорят, итальянцы не признают спагетти с томатной пастой из магазина. Но скажите, пожалуйста, где взять время и силы, чтобы приготовить настоящую? А потом, кому это все — ей одной? Уж лучше купить готовый соус и не мучиться. Но поскольку все готовые соусы — отрава, ничего, кроме томатной пасты, все равно не возьмешь. Рассердившись на расточительных итальянцев, Татьяна Павловна поняла, что больше не сможет проглотить ни кусочка. Выбрасывать жалко, но не класть же обратно в кастрюлю — прокиснет…
За окном послышалось птичье треньканье. К старой рябине, разросшейся до третьего этажа, у Татьяны Павловны было двойственное отношение. Летом ей до скрежета зубовного хотелось ее спилить. Мало того что в квартире вечная темень, так еще и мусора куча — подлая рябина осыпалась в невероятных количествах. Но зимой, когда электрический свет расходовался почти круглосуточно, а ее скромная комнатка становилась прозрачной для всякого стороннего наблюдателя, Татьяне Павловне казалось, что дерево ее защищает. К тому же по веткам скакали разные птички, которых обычно просто так в городе не увидишь. Они прилетали сюда из леса, объедали мерзлую ягоду, радовали. Татьяне Павловне не верилось, что одной только рябины достаточно для поддержания птичьих организмов. Поэтому иногда она их подкармливала — но не всех, а только тех, кому симпатизировала.
Но с этими я поделюсь, — решила Татьяна Павловна, открыла форточку и высыпала макаронные остатки со своей тарелки прямо за окно. Птицы шарахнулись подальше от подоконника. Татьяна Павловна решила, что они просто стесняются или им мало. Да, что-то я пожадничала, — подумала она и вывалила в форточку всю оставшуюся кастрюлю. Все равно она ужинать этим уже не будет — доктора из телевизора все как один велят питаться разнообразно.
Прошло минут пять; дрозды-рябинники перепархивали с дальней ветки на самую дальнюю, спускаться за пищей по-прежнему не спешили. Как хотите, — мысленно попрекнула птиц Татьяна Павловна. — Вы и так упитанные, как я ни посмотрю…
Она погрузила посуду в раковину, включила воду, достала увесистую упаковку горчичного порошка (отличная альтернатива всякой химии!) и принялась за мытье. Вода шумела, порошок скрипел, ложки звякали; Татьяна Павловна все никак не могла расслышать, до чьей матери пытается докричаться какой-то сумасшедший. Кого-то еще ругали, вроде бы за свинство; наверно, того Пашку с первого этажа, который приходит домой поздно и пьяный (это в девятом-то классе!)
Расправившись с посудой, Татьяна Павловна решила прилечь, спину выпрямить. Она почти задремала, когда подлая дрель, только того и ждавшая, завыла с новой силой. Вой сопровождался гулкими ударами, словно строитель нарочно швырял об пол кирпичи. Татьяна Павловна, чертыхаясь, встала и принялась одеваться. На часах было четверть четвертого — если пойти прогуляться до парка и обратно, уж к пяти-то ироды закончат?
Телефонный звонок застал Татьяну Павловну в пальто, но еще не обутую.
— Ба, привет! — сказала трубка голосом внука Левушки. — Я заеду сегодня, хочу переходник забрать, оставил в прошлый раз. Через час где-то, ага, пока!
Татьяна Павловна обратно переоделась в домашнее платье. Вскипятила чайник, налила заварки покрепче; отковырнула таблетку, приняла от головы. В затылочной области поднывало; чтобы не выглядеть перед внуком вялой и недружелюбной, Татьяна Павловна решила опередить события. Мера, конечно, временная, все равно потом разболится, но уж лучше ночью, когда одна.
Прошел час, но внука с собой не привел. Прошел другой; соседский строитель с завидной настойчивостью оббивал пол чудовищным молотом, так что люстра качалась. Татьяна Павловна уже не просто слушала симфонию великой стройки, но ощущала ее всем своим телом. Чтобы не пропустить звонок — она почему-то решила, что Левушка по приезде позвонит ей на сотовый, — Татьяна Павловна положила телефон перед собой на круглый журнальный столик. Иногда ей казалось, что диван превращается в массажное кресло, какое она однажды опробовала на курорте. В редкие минуты затишья Татьяна Павловна задремывала, а когда опять начинали долбить, в ужасе подскакивала. Но вскоре усталость одолела ее настолько, что Татьяна Павловна провалилась в сон, вытеснив за пределы сознания басовитую арию перфоратора.

***

Когда Татьяна Павловна очнулась, на улице была сплошная темень. Затекшей рукой нащупала телефон, с пятой попытки разблокировала экран — пропущенных вызовов нет. Татьяна Павловна восстала и побрела в туалет. Выудив из кармана последнюю, изрядно измятую сигарету, задымила. Все-таки зря она отдала макароны тем наглым птицам — Лева бы поужинал. Он-то всегда макароны любил, хоть с томатной пастой, хоть пустые. Такой был ласковый ребенок, спокойный, не то что этот сегодняшний Виталя, двоечник капризный.
Кто-то снизу или сверху — никогда не угадаешь — заколошматил по стояку. Что, опять меняют, да сколько можно-то? А, нет, просто стучат. Татьяна Павловна пожала плечами и постучала в ответ вантузной деревяшкой на мотив песенки Только я все лежу и на Львенка не гляжу. Труба ответила градом оскорбленных выстуков. Психи, — сказала вслух Татьяна Павловна, смыла бычок и потопала на кухню. Там она достала новую кастрюлю, наполнила ее свежей водой, водрузила на плиту, зажгла газ, сыпанула соли.
И тут ее осенило: раз пропущенных нет, надо было проверить эсэмэски! И точно, вот же — не прочитанное сообщение от Левы! Час назад написал, что не успевает, заедет как-нибудь на неделе. Или на следующей. Как получится. Татьяна Павловна закивала, словно внук мог увидеть ее сквозь экран. Конечно, как получится, мой хороший. Иди занимайся своими делами, пожалуйста! И вдруг, откуда ни возьмись, странное логическое уравнение примерещилось ей: Левушка — и тот ужасный строитель, сказавший те же слова, только в ее адрес. Да еще с таким пренебрежением! Будто его дела важнее ее дел, да что там — важнее всей ее жизни! И все, чем занимаются другие — ученики ли, соседи-наглецы, даже внук родной, — у всех, получается, есть дела поважнее! И только ей абсолютно некуда торопиться. Потому что до нее больше никому нет дела.
Волна раздражения вырвалась из расстроенного сердца Татьяны Павловны, затопила всю ее тесную кухоньку. Она не стала больше сопротивляться этому чувству — не перед кем красоваться-то! Татьяна Павловна вернулась в комнату, сорвала с инструмента штопаную скатерку, распахнула крышку… И все, что было обидного в этом сумрачном зимнем дне, вывалила на клавиши, предварительно выпнув тупорылую педаль модератора прочь из ее укрытия.
Молоточки с такой силой вдарили по струнам, что в воздухе столбом замерла войлочная пыль. Рассохшаяся резонансная дека испуганно затрещала. Минорное аллегро грозовым облаком расползлось по стенам, заполняя собой все пространство, от выцветшего паркета до потрескавшейся лепнины. Татьяна Павловна восседала в центре нарождающейся стихии, раздувала ее выверенными взмахами предплечий. Слезы катились по ее лицу, искажали нотную вязь — но она и так все помнила наизусть. Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу понравилось бы столь неистовое исполнение его первой фортепианной сонаты (опус № 12), еще и повторенное трижды.
Нагрохотавшись всласть, Татьяна Павловна воскресила в себе чувство самоуважения. Это ее возвеселило. Она тут же исполнила шостаковичевский концерт для фортепиано № 1 (до-минор, опус № 35). Затем принялась за русскую плясовую, наивную, разухабистую, а потом мажорным галопом и вовсе понеслась в какую-то цыганщину.
Сверху, снизу — на этот раз отовсюду раздавались потолочные тычки и отчаянные вопли: Старая дура! Глуши свою шарманку! Ночь уже! Что еще за дела? Двигалась мебель, гудела сантехника, заливисто лаяли домашние псы. Весь дом пробудился от равнодушной дневной дремоты. Теперь его жителям было дело до Татьяны Павловны, до ее оскорбленного одиночества — а она плевать на них хотела. Она продолжала полуночный концерт, миксуя революционные кантаты с имперскими вальсами. Минут через сорок начала уставать. Отыграв напоследок тот самый чайковский вальсик — идеально! — Татьяна Павловна захлопнула крышку. Отдышавшись, решила, что надо пойти водички попить и спать ложиться.
Когда она вошла на кухню, там было влажно, как в бане, и пахло какой-то пластиковой дрянью. Татьяна Павловна совсем забыла про кастрюлю на плите! Вода выкипела, газовые язычки жадно вылизывали алюминиевые стенки и венчавшую их силиконовую крышку, всю почерневшую. Татьяна Павловна, охнув, обмотала руку полотенцем, метнула в раковину шипящие останки кастрюли, распахнула форточку настежь. Прожженная вонь стала достойной кульминацией вечера для всех неблагодарных слушателей Татьяны Павловны.

***

Вы понимаете, — сообщение от пользователя Veronika77, старшей по дому, настигает Whatsapp пользователя Ivan_issimo, — на нее уже все соседи жалуются. Сделайте что-нибудь.
Я все понимаю, — пару часов спустя отвечает Ivan_issimo — Но что я-то могу сделать? Она не может не играть, это ее профессия.
Да пусть играет, на здоровье! Но не в двенадцать ночи! И если бы только пианино!
А что, есть еще какие-то претензии?
Вы смеетесь? Я думала, дети обычно в курсе того, как живут их матери.
Я обычно в курсе того, что она сама считает нужным мне сообщить. Может, чего-то не хочет говорить, в конце концов, забывает — ей же восьмой десяток!
Хорошо, тогда я вам скажу. Вчера ваша мама ворвалась в 76-ю квартиру и закатила строителю истерику. Хотя он работает по распорядку, в строгом соответствии с законодательством! А еще она постоянно курит в своем туалете, запах по всему стояку — кому приятно?
Да, увы, такое за ней водится.
Она совсем не уважает общественное пространство!
В смысле? Она же из дома-то почти не выходит.
Да, но она регулярно выбрасывает еду прямо в окно! На наш подоконник! Говорит, что птиц кормит. Но разве птицы едят макароны?
Ну, вороны все едят
У нас не рассадник для ворон! У нас приличный дом! И только ваша мать со всеми в контрах! Примите меры, наше терпение не бесконечно!
Хорошо, спасибо, что сообщили.
Легко сказать — примите меры! Как убедить пожилого человека отказаться от привычек, с которыми он срастался годами? Как объяснить соседям, что с тех пор, как Татьяну Павловну уволили из консерватории, она обижена на весь белый свет? Сорок лет и две недели проработала она в кабинете, просторном и светлом, через стенку с ровесницей-скрипачкой, и в один день их обеих попросили в связи с почтенным возрастом. В связи с сокращением штата, конечно же, зачем только было выдумывать такую приторную формулировку? Но сын никогда не разговаривал с Татьяной Павловной об этом напрямую, чтобы еще больше ее не расстраивать. И вот как ей теперь сказать, что эта обида, переросшая в полную нетерпимость к чужим делам, грозит обернуться чередой бесконечных скандалов, вплоть до суда? Но старшая по дому теперь не отстанет, раз она даже разыскала его телефон.
Много было передумано, много вариантов на тему Как помочь Татьяне Павловне, чтобы она этого не заметила улетело в корзину. В итоге решено было действовать через внука Леву. Помощи от сына Татьяна Павловна не приняла бы из принципа — он, по ее глубокому убеждению, все еще находился под вредным влиянием бывшей жены.

***

— И зачем ты мне эту бандуру приволок?
Внук Лева стоически промолчал, освобождая бандуру от целлофаново-картонных оболочек.
— В гараже, что ли, место кончилось? — продолжала пытать Татьяна Павловна. С тех пор, как внук обещался быть и не приехал, прошло полторы недели; она перестала ждать, надеяться и даже сердиться на него, а он возьми и заявись.
— Гараж затопило, — деловито пояснил Лева. — Нельзя в нем такую технику держать.
Татьяна Павловна внимательно осмотрела пластиковый корпус недопианино.
— Фу, мертвечина! — сказала она и ушла на кухню.
— Бабушка, это Ямаха! Кучу денег стоит! Функционал — как у оркестра!
— Чего же сам в свой оркестр не играешь?
— Ты же сама знаешь: пятерня у меня плоская…
Лева торопился, чувствуя, что Татьяна Павловна начала что-то подозревать. Обычно, когда Лева приходил, он просто сразу ел второе (от первого отказывался), пил чай и зависал в телефоне. Татьяна Павловна и правда разволновалась: не случилось ли чего такого, о чем ей пока не говорят? Быть может, Лева задолжал каким-нибудь бандитам и теперь вынужден прятаться по родственникам? Но зачем тогда эта штука?
Внук собрал ошметки от синтезаторной упаковки в один большой мешок, а затем и самого себя запихнул в мешкообразный пуховик.
— Я его в розетку включил, — сказал напоследок Лева, — пусть постоит, зарядится. Через неделю заберу. Ты уж потерпи такое соседство. Может, поиграть захочешь…
— Да уж как-нибудь обойдусь, — хмыкнула Татьяна Павловна, закрывая за внуком дверь.
В интерьере, где самый юный предмет отчетливо помнил прощание с олимпийским Мишкой, синтезатору было неуютно, как ребенку, оставленному посреди магазина незадачливой мамашей. Татьяна Павловна решительно направилась к подкидышу, чтобы лишить его источника питания. Нечего жрать тут ее электроэнергию почем зря! Исполнив задуманное, Татьяна Павловна вернулась на кухню. Потом она полчаса пила пустой чай, смотрела в пустое окно. Птиц не было — они объели всю рябину и куда-то улетели, даже не попрощавшись. Лучше бы Лева скворечник для них принес — тогда, глядишь, и прижились бы. А может, и нет. Вряд ли, конечно. Татьяне Павловне вдруг стало жалко Левиных стараний. Не то чтобы она испытывала вину — она ведь не просила этой дорогой заграничной вещи и вряд бы ли когда-нибудь с ней смирилась. Хорошенько поразмыслив за парой полдничных сигарет, Татьяна Павловна пришла к выводу, что нынешняя молодежь просто-напросто разучилась объяснять мотивы своих поступков. В этом есть какая-то бестолковщина, но, если не пойти им навстречу, скоро совсем говорить разучатся. Поэтому Татьяна Павловна достала из шкафа небольшое вафельное покрывальце, постелила его на недопианино, а затем вернула его провод в розетку. Ладно, пусть жрет, раз Леве так надо в его неприспособленном холостяцком быту.

***

Сопроводительная бабушка равномерно растеклась по креслу, готовясь подремать. В этот раз они с внуком почти не опоздали, и в ее распоряжении было целых пятьдесят минут, пока Татьяна Павловна с Виталиком повторяли Бирюльки Майкапара. Нет, не пятьдесят — сорок: некоторое время ушло на весьма неприятный разговор с Татьяной Павловной, в котором была предпринята попытка объяснить причину Виталькиного нежелания заниматься с ней дальше. Виталик был назван нерадивым, немузыкальным ребенком, которому медведь оба уха оттоптал. И это только собственной бабушкой, которая апеллировала к его личностным качествам. Татьяна же Павловна взывала к совести его родителей, которые вдвоем (даже втроем, включая бабушку) не могут сладить с младенцем ради его же блага. То есть апеллировала к недостаточной компетентности старших родственников, чем привела сопроводительную бабушку в праведный гнев. Полаявшись с Татьяной Павловной, та решила, что сегодня уж пусть учится, раз пришли, но больше она своего внука ходить на фоно уговаривать не будет. Татьяна Павловна педагог, несомненно, опытный, но такого вздорного характера еще поискать. И за что ей платить — за то, что в рабочее время бегает с соседями разборки устраивать? Гаммы самостоятельно можно и дома повторять.
Татьяне Павловне тоже показалось, что на этот раз точно все. Тоже мне постоянные клиенты, — думала она. Две недели вроде как сопливились после бассейна, но причина более чем надуманная. Просто Виталику это все не нужно; вот и сейчас ему скучно, отвлекается постоянно.
— А что у вас там? — вертит Виталик белобрысой своей головой.
— Телевизор. Не видел никогда телевизора, что ли?
— Да нет, вон там!
— Виталик, смотри в ноты. Опять целый такт пропустил!
Татьяна Павловна уже догадалась, что овладело его вниманием, но делала вид, будто не понимает. Чего доброго, попросит включить эту штуку…
— Так на синтезатор похоже, Татьян Пална! У меня дома такой же!
— Что ты говоришь, не может быть.
— У него такой звук крутой! Можно попробовать?
— Какая разница, на чем пробовать, если ты нот не знаешь?
Виталик обиженно замолчал. Ну, ничего, он уже скоро отвертится от всяких там гайднов.
Тук-так,— говорит метроном.
Хсс-фссс,— выдыхают губы сопроводительной бабушки.
Уииирррррр! — рыкает вдруг что-то снизу. Татьяна Павловна подпрыгивает на своем стуле.
— Нет, ну вот что за гады такие? — она поднимается, и, хотя еще не вполне понимает источника этого звука, внутри у нее все так и колотится от негодования.
— Мы когда поднимались, там кому-то мебель привезли, — это пробудилась сопроводительная бабушка. — Да ладно вам, двадцать минут осталось! Потерпим! Не ходите!
— Нет, я пойду! Я должна, иначе оно так и будет! Мебель их потерпит! Раз у нас сегодня последнее занятие, я хочу закончить его достойно, в тишине!
Татьяна Павловна выбегает в коридор прямо в домашних туфлях, больше не слушая возражений сопроводительной бабушки. Спускается на один этаж, трезвонит в соседский звонок. На этот раз хозяева дома, и Татьяна Павловна наталкивается на их неожиданно мощное по эмоциональной силе сопротивление. Вместо того чтобы признать свою неправоту, извиниться и пообещать собирать новый шкаф как-нибудь потише, сосед и соседка начинают орать на Татьяну Павловну. Они орут, что уж кому-кому, но только не ей предъявлять нормальным людям претензии. Татьяну Павловну упрекают во всем, начиная от скрипучего паркета и гудящих кранов (Всего-то — прокладку поменять! Вам что, сантехника вызвать сложно? — фальцетом визжит соседка) до сигаретной вони, которой она травит весь подъезд (У нас дети уже задыхаются от вашего курева! — надрывно баритонит сосед). Ей припоминают еду, которую она якобы тоннами сбрасывает прямо на их подоконники, да уж лучше бы голуби загадили! Припоминают полуночный концерт, от которого потом целый день голова болела! Грозятся вызывать ОМОН, полицию, психиатров, чтобы Татьяну Павловну уже забрали из этого сумасшедшего дома в настоящий сумасшедший дом! Кажется, женщина уже пошла вызывать. Мужчина продолжает яростно пикироваться с Татьяной Павловной, которая обзывает его плебеем, быдлом, понаехавшим гопотьем.
И вдруг поверх апофеоза соседской непримиримости, поверх порогов и пролетов по всему подъезду разносятся гулкие, тугие звуки невесть откуда взявшегося органа. Татьяна Павловна, убегая, забыла захлопнуть свою дверь. Орган, торжественно распеваясь, превращается в нестройный многоголосый хор, а затем — в колкий клавесин.
— Виталик, выключи немедленно! — нечеловеческим голосом завопила Татьяна Павловна. — Это Левушкин!!!
И бросила все и побежала наверх спасать эту ненавистную Ямаху, чертов ящик, от рук мелкого обормота. Сосед облегченно вздохнул и продолжил собирать свой Хемнэс.
Картина, которую запыхавшаяся Татьяна Павловна застала у себя дома, привела ее в замешательство. Если бы купина неопалимая полыхнула посреди этой комнаты, учительница бы и то так не удивилась.
Виталик стоял, чуть наклонившись над синтезатором, и ровно, без всякого блямканья и провисанья, нажимал на пластиковые клавиши. Нажатия складывались в стройную песню. Сопроводительная бабушка уже таранила в сторону внука велюровую банкетку, чтобы ему было удобнее. Из-за того, что на синтезаторе был включен какой-то странный, неслыханный прежде режим, идентифицировать произведение не удалось. Татьяна Павловна присела на подлокотник кресла и смотрела на Виталика во все глаза.
— Звук — класс! — крикнул ей Виталик, переключил какую-то кнопку, и недопианино превратилось в гитару. Татьяна Павловна поморщилась, будто ее заставили проглотить лимонную дольку без сахара. Но чем дальше она вслушивалась в то, что пытался изобразить дорвавшийся до свободы самовыражения ученик, тем меньше ей казалось, что это какая-то недопустимая муть. Она даже разобрала мелодию — это была Неаполитанская песенка из того самого Детского альбома, который прежде вызывал у Виталика недетскую хандру.
— Что ж вы раньше не говорили, что у вас такая техника есть, — сказала сопроводительная бабушка. — Он от всех этих наворотов просто тащится!
— Задача музыкального образования — ответила Татьяна Павловна, сползая с подлокотника в кресло, — знакомить детей с лучшими произведениями искусства в оригинале. А все эти ваши…
Она не договорила, задохнулась — слишком высокая концентрация переживаний за один час. Сопроводительная бабушка охнула, сбегала на кухню, влила в Татьяну Павловну полстакана воды и корвалольчик. Лицом бледнее слоновой кости, Татьяна Павловна молча наблюдала за тем, как Виталик, пришикнутый бабушкой, воткнул в синтезатор свои наушники и продолжал настукивать по беззвучным клавишам.
— Так ему нравится, — прошептала Татьяна Павловна, скорее утверждая, чем спрашивая.
— Ну а что ж нет-то, — развела руками сопроводительная бабушка. — Мне какая выгонка его туда-сюда таскать? Он то устанет, а то соскучится и просит.
— Это внука вещь… На время принес, заберет скоро…
— А вы спросите, нельзя ли оставить? Ему поди и не нужен, а вам молодежь чем-то надо завлекать!
— Спрошу, спрошу… Идите уже, собирайтесь, в бассейн опоздаете.
— Да ладно, посидим еще с вами. Не уплывет никуда бассейн.
Так Виталик и остался учеником Татьяны Павловны. Его родители рассказали о продвинутой учительнице своим друзьям, те привели к ней еще двух людей школьного возраста. Если в доме было тихо, занимались в обычном режиме. Татьяна Павловна показывала пример на своем фортепиано, ученики повторяли на синтезаторе. Если же кому-то из соседей опять приспичивало ремонтировать свои квартиры, надевали по паре наушников, играли в четыре руки. Правда, Татьяне Павловне все это еще долго казалось дикостью, каким-то упрощением. Нелегко было примириться с тем, что Моцарта высекали из небытия невидимые электрические разряды. Искусство — или имитация искусства? Борьба или смирение? Но внук Левушка так и не хватился своего синтезатора, а потом Татьяна Павловна к нему привыкла. И даже сама иногда играла на нем сыну Ивану, когда тот приезжал к ней в гости. Старшая по подъезду больше не писала ему грозных сообщений, хотя от других своих привычек Татьяна Павловна не избавилась. Потому что привычка — вторая натура, а дрозды-рябинники прилетают каждую зиму.