***

Он не сеет, не пашет, не косит,
Не копает с утра огород,
Только Бога всё носит и носит
Удивительный этот народ,

Бог его постоянно кидает,
От седых начиная веков,
А он знай по ромашке гадает
Да халявных всё ждет ништяков,

Да бухает себе понемногу,
Раз от разу сильней и сильней,
Да всё жадно глядит на дорогу —
Не проедет ли барин по ней

По пути из сверкающей Ниццы,
В непролазной застрявший глуши, —
Чтоб ему до земли поклониться,
А вослед обложить от души.


***

Жизнь развивается с явным опережением смысла
И, двигаясь постоянно вперед,
Уже научилась перемножать в уме девятизначные числа,
А смысл все больше и больше от нее отстает.

Понимая, что происходит что-то не то,
Чувствуя, что остался далеко позади,
Он, путаясь в своем нелепом, старомодном пальто,
Кричит ей вдогонку: але, погоди.

Но у жизни последней модели наушники торчат в ушах,
А на ногах кроссовки последней модели,
И она знай себе прибавляет шаг,
Не отдавая себе отчета, что силы уже на пределе.

А вскоре и вовсе скрывается из глаз —
Глупая, самоуверенная красавица,
А смысл хватает ртом воздух в последний раз,
И занавес медленно, медленно опускается.


***

Вот если так уж разобраться, то что есть эта самая красота
И почему ее так уж прям обожествляют самые разные люди?
Автор известного стихотворения полагает, что, с одной стороны, это сосуд,
в котором заключена пустота,
С другой, огонь, который мерцает в упомянутом сосуде.
Право на существование имеют обе эти точки зрения,
И каждая из них по-своему справедлива,
Но лично я придерживаюсь мнения,
Что сама по себе предложенная автором альтернатива
Слишком категорична, чтобы описать этот тонкий предмет
Одновременно со всех возможных сторон,
И при всем уважении попытавшийся сделать это поэт,
Сколь бы ни был почитаем потомками он,
Излишне дидактичен в данном случае, на мой взгляд,
И ответ на поставленный им вопрос находится в несколько иной плоскости,
Сам же вопрос, как утверждает исследований целый ряд,
Являет пример не свойственной прежде автору косности,
Возникшей по вине обстоятельств, о которых сегодня лучше не упоминать,
И уж если упоминать, то аккуратно в любом случае.

Такие уж времена настали, так бы их мать,
Прямо скажем, товарищи, сучьи!


***

Как уже однажды было сказано ниже
И, возможно, будет сказано еще,
Я, несколько раз побывав в Париже,
Так и не полюбил его горячо,

То есть полюбил, конечно, но в меру,
Не как, допустим, Исламабад
Или ту же, к примеру, Канберру,
Куда, приехав четыре год назад,

Решил поселиться на постоянное место жительства
По целому ряду причин:
Во-первых, там находится резиденция правительства,
Во-вторых, живет много женщин, а еще больше мужчин.

Ну и детей, разумеется, симпатичных таких бутузов,
От трех до одиннадцати-двенадцати лет,
Таких не встретишь у тех же французов,
Во Франции, кстати, детей практически нет,
А только одни сплошные взрослые —
Все, буквально до одного,
При этом на удивление низкорослые,
Хотя и непонятно — с чего?


***

Я ел в гостях у попа собаку,
На пари с Акопяном глотал кинжал,
Поднимал взвод в паническую атаку
И подряд тело в жидкость пять раз погружал,

Пытаясь опровергнуть закон Архимеда,
Который был писан всем, но только не мне,
Ложился под утро, спал до обеда,
Скрипя, как вурдалак, зубами во сне.

Издавал все звуки, включая те, что
При дамах не принято издавать,
Извлекал подтекст из любого текста,
Исключая разве что ё… твою мать,

Который лишь ханже представляется пошлым,
Ну и хрен с ним, что с убогого взять.
Мне семьдесят три исполнилось в прошлом
А в будущем стукнет семьдесят пять,

Надеюсь, что не по темени все же,
Но это уж, правда, как повезет.
…Да, и выглядеть хотелось бы, конечно, моложе
Той улитки, что по склону Фудзи двести лет, почитай, ползет.


***

Как я родился в городе Москва,
Так и живу в нем семьдесят три года,
Слагая в столбик вещие слова,
Далек, по счастью, страшно от народа,

Который так же от меня далек,
Как от его забот мое камланье,
И, собирая в поле василек1,
Не знает о моем существованье.

Мы в параллельных с ним живем мирах
И век земной свой проживаем розно,
Но он придет оплакивать мой прах,
В чем я уверен, рано или поздно.

Хотя по мне, так лучше б никогда,
Надеюсь, вы согласны, господа?


***

То, что Волга впадает в Каспийское море,
Знает сегодня последнее муму,
Но то, что она из него выпадает вскоре,
Не известно практически некому.

А между тем это именно так,
Хотя об этом мало кто подозревает,
Поскольку этот вопиющий факт
Наша власть от народа скрывает,

Держа в строжайшем секрете
Место, куда выпадает она,
Ведь если в печать просочатся сведения эти,
Власти неизбежно настанет хана.

Потому-то нам не узнать никогда,
Куда Волга в конце концов попадает
После того, как из Каспийского моря выпадает,
В чем и состоит главная наша беда.


***

Ты помнишь, товарищ? Да помнить-то помню,
Вот только никак в голове не найду
Оркестр, игравший Амурские волны
В саду городском в том лохматом году.

А помнишь, товарищ, как вместе сражались?
Да помнить-то помню, но где и когда?
Когда нам с тобою сквозь дым улыбались.
Сквозь дым, говоришь? И с тобою? Ну да.

А звать тебя как? Ну, допустим, что Власом.
А кой тебе годик? Полегче спроси.
А ты не шпион ли, любезнейший, часом?
Да что ты, товарищ, Господь упаси.

А где ты живешь? Да с тобою живу я,
Я сын твой, товарищ. Как, разве не мать?
А помнишь ли юность мою боевую?
Твою боевую? Совсем, что ли, бать?!


***

Кто в кухонном жил хоть однажды шкафу,
Что книжного меньше в разы,
Не может не знать о поэте Ду Фу
И брате его Лао-Цзы,

Которые пили портвейн из горла
И бились как рыба об лед —
Два брата, два друга, два горных орла,
Попавших в один переплет.

Боюсь, что немного найдется меж нас,
А проще сказать, никого,
Кто тот переплет не раскрыл бы хоть раз,
Прельстившись узором его.

Любой иероглиф там самый простой,
Не стоивший нашего тьфу,
Своей совершенной блистал красотой,
На то был Ду Фу и Ду Фу.

Под стать был братану и сам Лао-Цзы,
Что, будучи малым дитем,
Постиг многомудрого дзена азы
И двинулся Дао путем,

Которым великий китайский народ,
Почуяв добычу свою,
Великий российский доныне ведет
В едином пехотном строю.


***

Эдвард Хайд и его неразлучный приятель Генри Джекилл
Сидят в любимом пабе на Денмарк-стрит,
Дело происходит в девятнадцатом веке,
И поэтому фонарь, который за окном горит,

Не электрический, привычный сегодня глазу, а газовый,
Как было принято в те далекие времена.
Но это не имеет отношения к нашему рассказу,
А просто деталь из многих одна,

Которая может неожиданно двинуть сюжет
В нужную сторону,
Хотя не исключено, что и нет,
Поскольку шансов примерно поровну.

Так что, куда сюжет наш двинется
И насколько споро,
Зависит от количества выпитого Гиннеса
В ходе душевного разговора,

Который под него так плавно течет,
Хотя сознание при этом слегка затуманивается.
…Неожиданно один из собеседников просит счет
И, сославшись на неотложное дело, откланивается,

Второй же, подождав немного,
Также выходит за ним вслед,
Чувствуя странную нарастающую тревогу,
Напоминающую мертвенный свет.