МИХАИЛ РАНТОВИЧ
Родился в 1985 году в Кемерове. Работает библиотекарем. Публиковался в журналах "Огни Кузбасса", "Сибирские огни", "Алтай", альманахе "Менестрель", сборнике "Новые писатели", интернет-журналах "Формаслов", "Реч#порт", на портале "Textura". Живет в Новосибирске.
* * *
Как полет тополиного пуха –
подготовка поющего слуха
для вступления в тягостный хор,
где, допустим, я вышел во двор
за прозрачностью траченой тени
под бряцанье Петровых ключей
и смотрю на удушье сирени,
и не жалко, не жалко очей.
Это радостно, это печально,
а изнанка ночей музыкальна,
но не ясно, зачем и кому
вырезают прекрасную тьму
и опасливый ласковый запах,
стройным счастьем его невзначай
назначая на поздних этапах.
Не удержишь украденный рай,
не положишь в карман аромата.
Хоть борьба обращается в брата,
а луна – молодой мельхиор,
но расходится призрачный хор.
В жадной музыке чувство сгорело,
будто я никогда не умру.
Я стою, как отдельное тело,
на привычном проточном ветру.
* * *
Из каллиграфии, хореев, хорд
родятся упражнения для слуха,
блистательный, хоть бестелесный спорт,
и на табло "2 : 0" не в пользу духа.
Ты победил, теперь живи один
и береги свою литературу.
Пускай хранит метафор формалин
прекрасных образов мускулатуру.
Раствор гармонии к глазам приблизь,
приблизь к глазам флаконы какофоний.
Да, это хорошо, но оглянись:
сипит степная пустота на фоне.
Нет, так я не могу и не хочу,
я не мечтал о подленьком подлоге.
Но если крылья обломать лучу,
то что же получается в итоге?
Останется привычный человек,
бредущий по сугробам в злое небо,
и не молчит в ночи молочный снег,
и недостаточно краюшки хлеба.
* * *
Как полет тополиного пуха –
подготовка поющего слуха
для вступления в тягостный хор,
где, допустим, я вышел во двор
за прозрачностью траченой тени
под бряцанье Петровых ключей
и смотрю на удушье сирени,
и не жалко, не жалко очей.
Это радостно, это печально,
а изнанка ночей музыкальна,
но не ясно, зачем и кому
вырезают прекрасную тьму
и опасливый ласковый запах,
стройным счастьем его невзначай
назначая на поздних этапах.
Не удержишь украденный рай,
не положишь в карман аромата.
Хоть борьба обращается в брата,
а луна – молодой мельхиор,
но расходится призрачный хор.
В жадной музыке чувство сгорело,
будто я никогда не умру.
Я стою, как отдельное тело,
на привычном проточном ветру.
* * *
Из каллиграфии, хореев, хорд
родятся упражнения для слуха,
блистательный, хоть бестелесный спорт,
и на табло "2 : 0" не в пользу духа.
Ты победил, теперь живи один
и береги свою литературу.
Пускай хранит метафор формалин
прекрасных образов мускулатуру.
Раствор гармонии к глазам приблизь,
приблизь к глазам флаконы какофоний.
Да, это хорошо, но оглянись:
сипит степная пустота на фоне.
Нет, так я не могу и не хочу,
я не мечтал о подленьком подлоге.
Но если крылья обломать лучу,
то что же получается в итоге?
Останется привычный человек,
бредущий по сугробам в злое небо,
и не молчит в ночи молочный снег,
и недостаточно краюшки хлеба.
* * *
М. Л.
Сочинение тихих стихов
человека не делает чище,
ведь обходится воздух без слов
и без смысла, свободный и нищий.
Что приличней – хорей или ямб?
Что вкуснее – арбуз или дыня?
Проставляет расплывчатый штамп,
улыбаясь, больная гордыня.
Только нечем гордиться, и вновь –
каллиграфия в школьной тетради –
умирает слепая любовь,
никого не прося о пощаде.
О каком сладкогласии муз
всё мечталось охотно и страстно,
если я – одиночка и трус,
вожделевший того, что прекрасно?
Трудный стыд, возрастная вина –
это всё, что во мне народилось,
словно утренний вид из окна,
где счастливая слабость струилась.
Чем тебя я отблагодарю,
тусклый свет, отраженный наружу?
Только тем, что горю, говорю,
что себя тишиной не нарушу.
Я дождусь, чтобы воздух разжал
ледяные ладони, чтоб звезды,
словно зерна печальных начал,
просыпались в земные борозды,
чтоб огонь, прорастая, горчил,
чтоб окликнуло вольное горе,
не в молчании, но в разговоре
обретая отчаянье сил.
человека не делает чище,
ведь обходится воздух без слов
и без смысла, свободный и нищий.
Что приличней – хорей или ямб?
Что вкуснее – арбуз или дыня?
Проставляет расплывчатый штамп,
улыбаясь, больная гордыня.
Только нечем гордиться, и вновь –
каллиграфия в школьной тетради –
умирает слепая любовь,
никого не прося о пощаде.
О каком сладкогласии муз
всё мечталось охотно и страстно,
если я – одиночка и трус,
вожделевший того, что прекрасно?
Трудный стыд, возрастная вина –
это всё, что во мне народилось,
словно утренний вид из окна,
где счастливая слабость струилась.
Чем тебя я отблагодарю,
тусклый свет, отраженный наружу?
Только тем, что горю, говорю,
что себя тишиной не нарушу.
Я дождусь, чтобы воздух разжал
ледяные ладони, чтоб звезды,
словно зерна печальных начал,
просыпались в земные борозды,
чтоб огонь, прорастая, горчил,
чтоб окликнуло вольное горе,
не в молчании, но в разговоре
обретая отчаянье сил.