Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ВИКТОР ЛЯПИН


Родился в г. Кстово Нижегородской области. Окончил Литинститут имени А.М. Горького (семинар Е.М. Винокурова) и журфак МГУ. Работал футболистом, журналистом, помощником мэра, дворником, сторожем. Автор книги стихов и нескольких сборников пьес. Участник ряда российских и международных театральных фестивалей. Пьесы поставлены в театрах России, Германии, Украины, Белоруссии, Казахстана, Чехии, Австралии, Албании. Живет в Кстове.


Где проще слов слова…


***

Лиловый закат покаянный,
червленое золото лип.
И дождь, словно странник туманный,
вдали переходит на всхлип.

Прощанье, прощанье, прощанье,
последняя ночь у реки.
И дачный домишко дощаный
запахивается на замки.

И бакены свозят в затоны,
и кроют листвой берега,
которая крепче бетона
их держит — чтоб не в облака…

Не верь, что уже все пропало.
Глазам и приметам не верь.
Очнешься — сирень пятипала,
и настежь распахнута дверь!


***

Мы никому, мы никому,
конечно, никому
не выболтаем тайных слов
про то, что осень в доме,
про то, что нежит в облаках
набухшей бури тьму
и сходятся у голых рощ
все линии ладони.
Мы никогда, мы никогда,
конечно, никогда
не отдадим в ночной приют
те солнечные листья,
что золотом в стекло шуршат
и льются, как вода,
и исчезают мимо нас
в октябрьских норах лисьих.

Но ни о ком, но ни о ком,
конечно, ни о ком
мы так не будем горевать,
глуша коньяк миндальный,
как о распроданных тайком
уставших деревах,
забытых в тихой нищете
замерзшей рощи дальней.

Какая б ни томила грусть,
какая боль ни жгла,
мы не отпишем горьких слов —
ни в гневе, ни случайно.
Жизнь не темна и не странна,
а просто так… была,
случилась… утонула в снах.
И растопила тайны.


***

В полях сиреневого снега,
в лугах сиреневого снега,
где проще слов слова,
лихие лыжники и дети —
визг, слезы, хохот — мчат с разбега
с горы на острова.

Летят невероятным клином.
И снег искрист, и губы жарки,
и сердце солнце пьет.
А там взмывают, как с трамплинов,
и в небе Дед Мороз подарки
в карманы им сует.

Они смеются и рыдают,
то в снежном вихре пропадают,
то в облаках парят.
На крыльях пролетают Волгу
и проявляются недолго
на снимке января.

Почти что мы, почти что живы.
А для чего еще, скажи мне,
вино из дней горчит?
И берег пуст. И небо немо.
Был человеком, станет снегом —
и пусть себе летит.
Целуемые облаками,
прощально дергая руками,
чудачат как хотят.
Над смерзшимися рыбаками,
над брейгелевскими катками —
летят, летят, летят…


***

Волга серых небес,
Волга грязного снега,
Волга волчьих, раскрытых лугов.
Отзвонили на праздник.
Волхвы для ночлега
отыскали того, кто любовь.

Перекрыв берега,
снег объятием долгим
над рекою парит и растет.
Пьет, как лось, монастырь
не замерзшую Волгу,
напиваясь рождественских вод.

Только серого неба тяжелая нега
слишком плотно пропитана мглой
и, лаская рукой из тумана и снега,
прячет дали с горящей звездой.

Где-то праздник, и к водке салат и котлеты,
где-то радость сумели сберечь.
И я тоже хотел бы веселья и света,
хоть немного, хоть свечку зажечь.

Без нашедших всю правду,
без чистых и пьяных,
без прорвавшихся в список святош,
без умело и тонко копавшихся в ранах
и нажравшихся благости рож…


***

На одеяле — ночи мгла.
И странно то, что было с нами,
когда бы осень не плыла
сквозь нас широкими волнами,

От спички вспыхнет тишина.
Забыта турка на конфорке.
И гладит, крадучись, луна
родную плоть лимонной корки.

Не допускай сюда чужих,
отдай мерцанью на поруки
и не отмытых чашек шик,
и платья отсвет близорукий.
Пусть лунной музыки лоскут
опутывает мир негрубый,
пока, прижав к ее виску,
ты жаркой жилкой нежишь губы.

В ночи забыты не со зла,
мы так во сне и жили б снами,
когда бы осень не плыла
сквозь нас широкими волнами.


***

Дождь любит сказки про Верлена,
от них бедняга без ума.
И капли светлые, и пена,
парижские бульвары, тьма.

В кафе дешевом он бормочет
бессмысленную вязь имен.
Вина возьмет. Чего он хочет,
наверно, сам не знает он.

Бежавший из людского плена,
на крышах мокрых спит, ворча, —
и шепчет сказки про Верлена,
по водостокам клокоча.

Она пройдет по переулку —
в слезах иль в каплях — босиком,
одна, в сиянье грома гулком,
танцующая под дождем.

И, раскрывая тьму, как свиток,
блеснет виденьем у бистро —
чужая радость и избыток,
случайный ангел беглых строк.

И дождь за столиком продрогший
строчит и плачет, как Верлен, —
о локонах ее промокших
и сладости ее колен.


***

Живое притворится камнем.
И снегом выпадет вода.
И мы с тобою канем, канем,
чтоб не вернуться никогда.

И, обреченные друг другу, —
где? — на задворках бытия,
ты будешь ветром слушать вьюгу,
кем буду я? кем буду я?

Песком, землей, волной морскою?
Ветлой, проросшей на гробах?
Иль речью гулкою, глухою
и непонятной, как судьба?


Дочери

Ты в шлепанцах бредешь
по плиткам Каркассона,
обернутая в дрожь
июля и виссона.

Умна не по годам,
стоишь в футболке летней
в воротах, где Мадам
и поросячьи бредни.

День с плясками цыган,
с паэльей и горгульей.
Закусочных канкан,
лепечущие ульи.

Жизнь — сон, и мед, и ложь,
и все, что хошь, на тризне.
Ты в шлепанцах бредешь
по плиткам моей жизни.

Из фляжки воздух пьешь —
чужой, святой, бессонный…
…Стою и жду — мелькнешь
в проулках Каркассона?


***

Пароход плывет в Казань.
Кто бы спорил?
Из Казани в Астрахань,
дальше — в море.

Рассекает пароход
волны носом.
Хоть до Кубы доплывет,
нет вопросов.

А за ним спешит река
щукой полной,
рассекая, рассека…
ясны волны.

Капитан сдает назад,
смотрит властно:
— Пароход плывет в Казань.
Жизнь прекрасна.

Не купить ли сразу, Сань,
бражки с горя?
Кто за счастьем — все в Казань.
Ясен корень.

Девы ручками глаза
прикрывают.
Пароход плывет в Казань.
…Уплывает.


***

На полдник будет чай с печеньем. Ребенок думает и плачет —
необъяснимо, долго, трудно и непонятно. Дождь с огнем.
Тьма обрывается свеченьем. И вечер все переиначит.
И влажной музыкой подспудно созреет пониманье в нем.

И ты найдешь всему причину, когда в сыром, ночном борее
обнажена, открыта память, белеет, разгоняя мрак.
К сандалиям налипла глина, и хвое пахнуть все сильнее.
И запах выпить и оставить. И взять с собой нельзя никак.

Ребенок в зеркале ошибок, далекий и необъяснимый.
Ему и холодно, и дико. Черты блаженные сличай!
Беспечен, солнечен, и гибок, и легок — мимо, мимо, мимо!
На полдник будет земляника… Постой — на полдник будет чай…
…На полдник будет чай с печеньем,
и дождь с огнем,
и время в нем.


***

Вечер полон, моя фея,
небылицами Пьеро
да печалью Апулея,
в книжку спрятанной хитро.

Не ходи таким котенком,
стань к окну — там ливень льет,
и горит во мраке тонком,
как свеча в руке ребенка,
отражение твое.

Вечер полон тем, что будет.
Ты сопьешься, я уйду —
по чужим скитаться людям
да читать Сковороду.

Станут дни подобны листьям
и зубов не полон рот.
Что забудем, что очистим,
что само собой пройдет.


Только солнце, в небе рея,
все гогочет: — Смерти нет.
…Вечер полон, моя фея…
Ты прекрасна. Дальше — бред.


***

Голубая церковь над обрывом
в оползне обрушенных берез.
Словно ждет, чтоб странник молчаливый
через Волгу в небо перенес.

Тот построил светлые хоромы,
под горой разворошил пласты.
Тот устроил свал под божьим домом,
мусор, щебень, щепки да кусты.

И застыла церковь беззаботно
меткой на распутье двух дорог.
Там — тугая синь и свет бесплотный.
Здесь земля уходит из-под ног.


Тени Элиота

Балбес Суини в клетчатых штанах,
отменно выбрит, наодеколонен,
с причала в море смотрит, как монах,
где чайки на волнах сидят, филоня.

Он призрак. Он ничто, от тени тень,
где всем причалом овладели тени —
по сгнившим доскам снов и запустений
идут, галдят, прогуливают лень.

Чу, незнакомка, пылкая коза!
Рот — алость роз, глаза — небесной сини.
И страсти тень легко в штанах Суини
воздушные вздымает паруса.

Здесь музыка грохочет по воде,
раскалывая череп Элиоту, —
гуляй, броди, целуй и холодей…
Пакгаузы, фрегаты, шхуны, боты.

Их фокусник-туман набил в рукав
неведомо какого дня и века
и достает, как рыбу из садка,
то волны, то корабль, то человека.

Задворок грязь. И пыльных кленов вязь.
Кокотки, пабы, жаркий дух субботы.
И тени смотрят на тебя, смеясь:
— Мы — тени. Да. Ну, а скажи нам: кто ты?


***

Их посылали умирать —
за все, за что угодно:
поселок, рожь, соседку-б…,
танцульки, школьную тетрадь.
И родина смотрела, мать,
на это благородно.

И вот ведь в чем еще печаль —
все, кто их посылали,
курили трубки, пили чай,
делили славки невзначай,
на всё с прибором клали.

А после — рай, печеньки, мир,
салют, шары да банты.
А после — хрясть страну в сортир,
и дружбаны из ближних дыр
их выбросили из могил,
сказали: оккупанты…